Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу
сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то
я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру
я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— У
меня нет; но у папаши есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас же пошел к ключнице и
сказал ей: — Афимья, давай
мне скорей папашино ружье из чулана.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и
сказал ей: «Ты
скажи же
мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
—
Я, папаша, пойду с ним сидеть на медведя, —
сказал Павел почти повелительным голосом отцу.
— И
меня, брат, не стрясет, как
я схвачусь, сделай милость! —
сказал хвастливо Павел.
— Прежде всего
скажите вы
мне, которому из ваших детей хотите вы вручить якорь и лопатку, и которому весы правосудия?
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого
я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам
скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, —
я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете
сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
—
Я буду учиться хорошо, —
сказал Павел.
— Так! —
сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего,
скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше
я смотрю на солнце, тем
мне тошней становится и кажется, что между солнцем и
мною все мелькает тень покойной моей матери?
— Можете, можете-с! — отвечал Еспер Иваныч: — только дай вот
мне прежде Февей-царевичу книжку одну подарить, —
сказал он и увел мальчика с собой наверх. Здесь он взял со стола маленький вязаный бисерный кошелек, наподобие кучерской шапочки.
Я нисколько не преувеличу, если
скажу, что княгиня и Имплев были самые лучшие, самые образованные люди из всей губернии.
— Барыня ваша квартиру, вот,
мне в низу вашем отдала; вот и письмо ее к тебе, —
сказал полковник, подавая ему письмо.
— А ты вот что
скажи мне, — продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, — есть ли у тебя жена?
— Ванька! — крикнул он, — поди ты к Рожественскому попу; дом у него на Михайловской улице; живет у него гимназистик Плавин; отдай ты ему вот это письмо от матери и
скажи ему, чтобы он сейчас же с тобою пришел ко
мне.
— Эка прелесть, эка умница этот солдат!.. — восклицал полковник вслух: — то есть,
я вам
скажу, — за одного солдата нельзя взять двадцати дворовых!
Здесь
мне, может быть, будет удобно
сказать несколько слов об этом человеке.
—
Я никогда еще в театре не бывал, —
сказал Павел слегка дрожащим голосом.
— Извините,
я уж в валенках; спать было лег, —
сказал Симонов, входя в комнаты.
— Генеральша ничего, —
сказал Павел с уверенностью: —
я напишу отцу; тот генеральше
скажет.
— Возьмите и
меня, господа, с собою, —
сказал Павел. У него уже и глаза горели и грудь волновалась.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та
сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от
меня, что вы!»
— Господа! —
сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть не может.
Я хотел было его задушить, но
я должен сегодня играть.
— А вот это
я сделаю, —
сказал Николай Силыч, вставая и идя в уборную.
— А что,
скажи ты
мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
— Ну, теперь
я и другими господами займусь! —
сказал Павел с мрачным выражением в лице, и действительно бы занялся, если бы новый нравственный элемент не поглотил всей души его.
—
Я сейчас же пойду! —
сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
— Ну, Аксинья, —
сказал ей Павел, —
я какую барышню встретил, кузину свою, просто влюбился в нее по уши!
— Ну, так учите
меня! —
сказал он.
— Ну, вот давай,
я тебя стану учить; будем играть в четыре руки! —
сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
— А вы, chere amie, сегодня очень злы! —
сказала ей Мари и сама при этом покраснела. Она, кажется, наследовала от Еспера Иваныча его стыдливость, потому что от всякой малости краснела. — Ну, извольте хорошенько играть, иначе
я рассержусь! — прибавила она, обращаясь к Павлу.
—
Я все готов сделать, чтобы вы только не рассердились! —
сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
— Ну, в таком случае,
я буду играть по правилам, —
сказал Павел, — но только вы же
меня и учите;
мне не у кого брать уроки.
— А вот, кстати, — начал Павел, —
мне давно вас хотелось опросить:
скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
—
Я не помню! —
сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.
«Мари, — писал он, — вы уже,
я думаю, видите, что вы для
меня все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух;
скажите вы
мне, — могу ли
я вас любить, и полюбите ли вы
меня, когда
я сделаюсь более достойным вас? Молю об одном —
скажите мне откровенно!»
— Дай
мне вон оттуда, —
сказал он.
—
Я уж пойду к кузине, —
сказал он, — прощайте дядя.
Никогда еще,
я должен
сказать, мой юноша не бывал в столь возвышенном умственном и нравственном настроении, как в настоящее время.
— А что Симонов, —
скажи мне? — спросил полковник.
— В Москву, — отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и
сказал: — Дай
мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!
— На что же ты поедешь в Москву?.. У
меня нет на то про тебя денег, —
сказал он сыну.
—
Я никак этого прежде и не мог
сказать, никак! — возразил Павел, пожимая плечами. — Потому что не знал, как
я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет.
— Поди, позови ко
мне Алену Сергеевну! —
сказал ему полковник.
— Ну так вот что, мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, — начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж
сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай пить. «Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!»
Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое место!» — думаю; так, так
сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, — и она указала на Павла, — но
мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и
сказать не могу.
— Это цербер [Цербер — в древнегреческой мифологии пес, охранявший вход в подземное царство Аида.] какой-то, вас стерегущий! Он и
меня никак не хотел пустить, —
сказал Павел.
— А что же вы не
сказали того, что муж прежде всегда заставлял
меня, чтоб
я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
— Как же это?..
Я у самой вас спрашивал: нет ли чего особенного у Мари в Москве, и вы решительно
сказали, что нет! — проговорил он с укоризною.
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. —
Я никак не могла тогда
сказать вам того! Мари умоляла
меня и взяла с
меня клятву, чтобы
я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не хотела, как сама
мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»