Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с
людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Неточные совпадения
— Что ж так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько, того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в
людях тошно
жить… так стало тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
— Ох, Глеб Савиныч, батюшка, и рад бы
жил, — заговорил Аким с оживлением, какого вовсе нельзя было ожидать от него, — и рад бы… Я ж говорил тебе: нынче старыми-то
людьми гнушаются…
На это я тебе скажу вот еще какое слово: когда хочешь
жить у меня, работай — дома
живу, как хочу, а в
людях как велят; а коли нелюбо, убирайся отселева подобру-поздорову… вот что!
Трудно предположить, однако ж, чтоб мальчик его лет,
прожив пять зимних месяцев постоянно, почти с глазу на глаз с одними и теми же
людьми, не сделался сообщительнее или по крайней мере не освободился частию от своей одичалости; это дело тем невероятнее, что каждое движение его, даже самые глаза, смотревшие исподлобья, но тем не менее прыткие, исполненные зоркости и лукавства, обозначали в нем необычайную живость.
— Нет, Глеб Савиныч, не надыть нам: много денег, много и греха с ними! Мы довольствуемся своим добром; зачем нам! С деньгами-то забот много; мы и без них
проживем. Вот я скажу тебе на это какое слово, Глеб Савиныч: счастлив тот
человек, кому и воскресный пирожок в радость!
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его не след; я его не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие
люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его?
Жил он у нас как родной, как родного и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
— Захаром тебя звать? — спросил Гришка, устремляя на незнакомца тот жадно-любопытный взгляд, каким встречают обыкновенно
человека, осужденного
жить с вами под одною и тою же кровлей.
Единственный предмет, обращавший на себя теперь внимание Глеба, было «время», которое, с приближением осени, заметно сокращало трудовые дни. Немало хлопот приносила также погода, которая начинала хмуриться, суля ненастье и сиверку — неумолимых врагов рыбака. За всеми этими заботами, разумеется, некогда было думать о снохе. Да и думать-то было нечего!..
Живет себе бабенка наравне с другими, обиды никакой и ни в чем не терпит —
живет, как и все
люди. В меру работает, хлеб ест вволю: чего ж ей еще?..
Других только не тронь; сам с собою управляйся, как знаешь; пожалуй, вовсе не наблюдай себя, а к чужим
людям пришел,
живи как велят — вот что!
— Где тебе
жить в
людях по своей воле, — продолжал он тоном презрения, — только что вот куражишься! «Я да я!», а покажи кулак: «Батюшка, взмилуйся!», оторопел, тотчас и на попятный…
Много
пожил на свете, пора бы, кажется, выучиться распознавать, каков таков есть
человек — дурной либо хороший.
Положим, ты не взыщешь, не взыщешь по доброй по душе своей —
люди осудят: «Пристроил, скажут, дочку, нашел ей укромное, теплое гнездо у добрых
людей, да и сам туда же примостился, благо пустили;
живет, скажут, хлеб жует, сложа руки, — даром, скажут, не работамши!» И скажут-то правильно — вот что!
— Все так… вестимо… что говорить… А все, коли господь не отымет у
человека жизнь, продлит его дни, все надо как-нибудь пробавляться!
Живем на миру, промеж
людей; должны руками кормиться…
— Да ведь кормиться-то надо же. Знамо,
человек без хлеба не
живет!..
— Да, так вот каков он есть такой
человек теперича, — старик-ат
жил в аккурате, лучше быть нельзя: может статься, двадцать лет копил, руб на руб складывал!
Три недели сряду
проживают здесь несколько тысяч
человек.
Г-жа Простакова. Без наук
люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Неточные совпадения
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты
человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не
живет где-нибудь инкогнито…
«Это, говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю
живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».
Простите,
люди добрые, // Учите уму-разуму, // Как
жить самой?
Мычит корова глупая, // Пищат галчата малые. // Кричат ребята буйные, // А эхо вторит всем. // Ему одна заботушка — // Честных
людей поддразнивать, // Пугать ребят и баб! // Никто его не видывал, // А слышать всякий слыхивал, // Без тела — а
живет оно, // Без языка — кричит!
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые
люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)