Неточные совпадения
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился,
да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так
уж завидна, как это казалось.
— Вот
уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее
да и умереть.
— Ты, вероятно, будешь распутный. Я думаю —
уже?
Да?
—
Да, — сказал Кутузов, кивая тяжелой головой, — наблюдается телячье задирание хвостов. Но следует и то сказать, —
уж очень неумело надувают юношество, пытаясь выжать из него соки буемыслия…
—
Да ведь вы
уже пристроились именно с этого, левого бока!
—
Да ведь вы
уже спрашивали меня об этом!
— Я — знаю, ты не очень… не так
уж сильно любил меня,
да! Знаю. Но я бесконечно, вся благодарю тебя за эти часы вдвоем…
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла,
уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них.
Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью.
Да и — так ли
уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него,
да и не мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи
уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше?
Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет
уже честных людей неопороченных?
Самгин был утомлен впечатлениями, и его
уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось.
Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
—
Да, — продолжала она, подойдя к постели. — Не все. Если ты пишешь плохие книги или картины, это ведь не так
уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно
уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются,
да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
«
Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то,
узкое, стесняет мой рост».
—
Да, голубчик, я влюбчива, берегись, — сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто, как раздевается очень уставший человек, начала рассказывать: — У меня
уже был несчастный роман, — усмехнулась она, мигая, глаза ее как будто потемнели.
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну, вижу, что я для него тоже нуль,
да еще и несуществующий какой-то нуль. А я
уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: «
Уж сколько раз твердили миру», — начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: «А Васька слушает
да ест».
— Тоже вот и Любаша:
уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что
уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет
да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Холод сердито щипал лицо. Самгин шел и думал, что, когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни.
Да. Она, вероятно, все
уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.
Клим лежал, закрыв глаза, и думал, что Варвара
уже внесла в его жизнь неизмеримо больше того, что внесли Нехаева и Лидия. А Нехаева — права: жизнь, в сущности, не дает ни одной капли меда, не сдобренной горечью. И следует жить проще,
да…
— Господин Долганов — есть такой! — доказывал мне, что Христа не было, выдумка — Христос. А — хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а — все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть, вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи,
да не так
уж страшно…
— Ах,
да… Говорят, — Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я была во Пскове в тот день, когда он стрелял, а когда воротилась в Петербург, об этом
уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
—
Да знаете, — нерешительно сказал слабенький голосок. —
Уже коли через двадцать лет убиенного царя вспомнили, ну — иди каждый в свой приходский храм, панихиду служи, что ли…
— Упрекал писателей-реалистов в духовной малограмотности; это очень справедливо, но
уже не новость,
да ведь они и сами понимают, что реализм отжил.
— Пробовал, но — не увлекся. Перебил волку позвоночник, жалко стало зверюгу, отчаянно мучился. Пришлось добить, а это
уж совсем скверно. Ходил стрелять тетеревей на току, но до того заинтересовался птичьим обрядом любви, что выстрелить опоздал.
Да, признаюсь, и не хотелось. Это — удивительная штука — токованье!
—
Да, —
уж конечно. Ведь вы, наверное, тоже думаете, как принято, — по разуму, а не по совести.
Самгин сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было
уже очень поздно,
да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть человека, все равно — какого.
—
Да, царь — типичный русский нигилист, интеллигент! И когда о нем говорят «последний царь», я думаю; это верно! Потому что у нас
уже начался процесс смещения интеллигенции. Она — отжила. Стране нужен другой тип, нужен религиозный волюнтарист,
да! Вот именно: религиозный!
О Никоновой он
уже думал холодно и хотя с горечью, но
уже почти как о прислуге, которая, обладая хорошими качествами, должна бы служить ему долго и честно, а, не оправдав уверенности в ней, запуталась в темном деле
да еще и его оскорбила подозрением, что он — тоже темный человек.
Да, курносенькие прячутся, дрожат от холода, а может быть, от страха в каменных колодцах дворов; а на окраинах города, вероятно,
уже читают воззвание Гапона...
—
Да! — знаешь, кого я встретила? Марину. Она тоже вдова, давно
уже. Ах, Клим, какая она! Огромная, красивая и… торгует церковной утварью! Впрочем — это мелочь. Она — удивительна! Торговля — это ширма. Я не могу рассказать тебе о ней всего, — наш поезд идет в двенадцать тридцать две.
Негодовала не одна Варвара, ее приятели тоже возмущались. Оракулом этих дней был «удивительно осведомленный» Брагин. Он подстриг волосы и
уже заменил красный галстук синим в полоску; теперь галстук не скрывал его подбородка, и оказалось, что подбородок уродливо острый, загнут вверх, точно у беззубого старика, от этого восковой нос Брагина стал длиннее,
да и все лицо обиженно вытянулось. Фыркая и кашляя, он говорил...
Уж ты сад ли, мой сад,
Эх, сад зелененький, —
Да — отчего же ты, мой сад,
Осыпаешься?
— Нет,
уж это вы отложите на вчера, — протестующе заговорил адвокат. — Эти ваши рабочие устроили в Петербурге какой-то парламент
да и здесь хотят того же. Если нам дорога конституция…
— Он — здесь, — сказала Варвара, но Самгин
уже спрятался за чью-то широкую спину; ему не хотелось говорить с этими людями,
да и ни с кем не хотелось, в нем все пышнее расцветали свои, необыкновенно торжественные, звучные слова.
Самгин отшатнулся, чувствуя, зная, что Лютов сейчас начнет источать свои отвратительные двусмысленности.
Да,
да, — он
уже готов сказать что-то дрянненькое, — это видно по сладостной судороге его разнузданного лица. И, предупреждая Лютова, он заговорил сам, быстро, раздраженно, с иронией.
Давно
уже и незаметно для себя он сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить,
да и в спальне приятны ненадолго.
— Валентин! Велел бы двор-то подмести, что за безобразие! Муромская жалуется на тебя: глаз не кажешь. Что-о? Скажите, пожалуйста! Нет,
уж ты, прошу, без капризов.
Да,
да!.. Своим умом? Ты? Ох, не шути…
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это
уж я вам без страха говорю. Лысый
да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно
уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе,
да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
—
Да, спасибо! Но молодые —
уже американцы.
—
Да,
уж идите! Лошадь нельзя, лошадь — для нее.
—
Да. Невесело. Теперь, когда жадные дураки и лентяи начнут законодательствовать, — распродадут они Россию.
Уже лезут в Среднюю Азию, а это у нас — голый бок! И англичане прекрасно знают, что — голый…
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно, как будто он когда-то
уже видел Марину, а теперь вспоминал: когда и где?
Бердников все время пил, подливая в шампанское коньяк, но не пьянел, только голос у него понизился, стал более тусклым, точно отсырев,
да вздыхал толстяк все чаще, тяжелей. Он продолжал показывать пестроту словесного своего оперения, но
уже менее весело и слишком явно стараясь рассмешить.
— Поругались с Бердниковым? — тоном старого знакомого спросил он, усаживаясь в кресла, и, не ожидая ответа, заговорил, как бы извиняясь: — Вышло так, как будто я вас подвел. Но у меня дурацкое положение было: не познакомить вас с бандитом этим я — не мог,
да притом, оказывается, он
уже был у вас, чертов кум…
—
Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология
уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
— Я пошутила, милый мой Клим Иванович. Ничего не надо мне. Я не жадная. Антона уговорила застраховаться в мою пользу, это —
да! Но
уж если продавать себя, так — недешево. Верно?
И французы — тоже, французы — они
уж прямо: что хошь бери,
да — избавь от немцев…