Джейн Эйр

Первые три месяца в Ловуде показались мне целым веком, и век был отнюдь не золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и неприятным нагрузкам. Боязнь не справиться с этими трудностями угнетала меня больше, чем физические лишения, хотя и их хватало.

Весь январь, февраль и часть марта лежал глубокий снег, и после его таяния дороги стали почти непроходимыми, поэтому мы носа не высовывали за пределы стен сада, если не считать хождения в церковь. Но в границах сада мы по часу каждый день проводили на открытом воздухе. Наша одежка плохо защищала нас от сильного холода. Перчаток у нас не было, а потому вечно мерзли руки. Сапожек мы тоже не имели, снег попадал в башмаки и таял, и я помню, как по вечерам ноги горели огнем, и как это раздражение ничего не давало делать. А по утрам приходилось переносить пытку, натягивая на опухшие и потрескавшиеся ноги грубые башмаки. Угнетало и недоедание. Мы росли, и у нас был зверский аппетит, а кормили нас так, что этого вряд ли хватило бы, чтобы поддерживать жизнь даже в чахлом больном. Вследствие недостаточного питания получил развитие один вид злоупотребления, от которого страдали младшие ученики: мучимые голодом старшие школьницы уговаривали младших или угрозами заставляли их делиться своими порциями. Мне много раз приходилось свой кусочек серого хлеба, который выдавали в пять часов, делить между двумя претендентками на него, а половину кофе отдавать третьей. После этого я проглатывала остаток кофе — вместе со слезами, тайком выкатывавшимися из глаз от неутоленного голода.

Особенно тоскливыми были этой зимой воскресенья. Нам приходилось идти за две мили в Броклбридж, в местную церковь, где пастором был наш попечитель. Мы уже из школы выходили озябшие, в церковь приходили замерзшие, а во время утренней службы превращались в сосульки. Предстояла еще одна служба, и из-за большого расстояния мы на обед не возвращались, а между службами нам выдавали холодное мясо с хлебом — такие же мизерные порции, как и во время обычных обедов.

После окончания дневной службы мы шли домой. На открытой холмистой местности на нас набрасывался холодный ветер, дувший с севера, со стороны заснеженных гор, и обжигал нам лица.

Помню, как мисс Темпл легким и быстрым шагом обходила наши понурые ряды, как облегала ее фигуру и трепетала на морозном ветру ее клетчатая накидка, как она ободряла нас своим словом и примером, поддерживала наш дух, призывала нас держаться, сравнивая нас с «доблестными солдатами». Другие учителя, бедняги, думали о том, как бы самим поскорее дойти, не то, что подбадривать нас.

Как же мы мечтали в такие часы о свете и тепле камина! Но мы — по крайней мере, самые маленькие — были лишены этой возможности, потому что оба камина в классе сразу облепляли в два ряда старшие школьницы, а младшие сбивались в кучки за их спинами, кутая замерзшие руки в передники.

Легким утешением было для нас воскресное время чая. В этот день мы получали двойную порцию хлеба — целый ломоть вместо половинки — да еще с вкусным добавлением в виде тонкого слоя сливочного масла. Об этой радости мы мечтали от воскресенья к воскресенью. Мне, как правило, удавалось сохранить для себя половину этого роскошества, остальным приходилось делиться.

Воскресный вечер отводился под повторение пройденного. Мы читали наизусть церковный катехизис, пятую, шестую и седьмую главы из Святого Матфея, слушали долгую проповедь, которую читала мисс Миллер, к этому времени уже здорово устававшая, о чем свидетельствовали ее частые позевывания. Часто однообразие этих проповедей нарушалось тем, что несколько девочек из младших классов разыгрывали роль Евтиха. (с греч. счастливый, благополучный) (Деян. XX, 9) — имя одного юноши в г. Троаде, который во время продолжительной беседы ап. Павла, сидя на окне, погрузился в глубокий сон и, пошатнувшись, сонный упал вниз с третьего жилья и поднят мертвым; впрочем, апостол Павел чудесным образом возвратил его к жизни). Не в силах бороться со сном, они падали, правда, не с третьего этажа, но выпадали из состава четвертого класса. Поднимали их полумертвыми, а из сонного состояния их выводили тем, что выпихивали в центр класса и заставляли стоять там до конца проповеди. Иногда они падали и там, и тогда старосты подпирали их высокими стульями.

Я ни разу не упомянула о посещении школы мистером Броклхерстом. Но этот джентльмен действительно не появлялся в школе в течение большей части первого месяца моего пребывания здесь. Видно, он продолжил пребывание в гостеприимных стенах своего друга архидиакона. Я радовалась его отсутствию. Нечего и говорить, что у меня были причины опасаться его приезда. Но он, в конце концов, все-таки приехал.

Однажды во второй половине дня (к этому времени прошло три недели моего пребывания в Ловуде) я сидела в классе, держа в руках доску для письма, и решала трудную задачу на деление. Невидящим взглядом я в задумчивости уставилась на окно, и вдруг мое внимание привлекла только что появившаяся там фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий и вытянутый силуэт. И когда пару минут спустя все ученики и учителя встали как один, мне не нужно было поднимать голову и смотреть, чей приход они приветствовали. Вошедший длинными шагами измерил классную комнату и затем остановился возле мисс Темпл, которая тоже встала вместе со всеми. Это был тот же черный столп, который так угрожающе смотрел на меня в Гейтсхеде. Я теперь имела возможность со стороны посмотреть на это чудо архитектуры. Да, тот самый мистер Броклхерст, в застегнутом на все пуговицы верхнем платье и казавшийся в нем более высоким, худым и строгим.

Повторяю, что у меня были причины опасаться его приезда. Я слишком хорошо помнила предательские намеки миссис Рид насчет моего места в жизни в настоящем и будущем и прочие вещи. Слишком хорошо помнила я и обещание мистера Броклхерста поставить в известность мисс Темпл и учителей о моей испорченной натуре. И все это время я ожидала исполнения этого обещания, каждый день я ждала, что приедет в школу этот человек, сведения которого о моей прошлой жизни навсегда заклеймят меня как гадкого ребенка. И вот он, пожалуйста.

Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я поначалу не сомневалась: он рассказывает ей всякие ужасы про меня. Затаив дыхание смотрела я на мисс Темпл, в любой момент ожидая, что она переведет на меня свои черные глаза и я прочту в них отвращение и презрение. Но поскольку я сидела близко, то постаралась прислушаться, и стала слышать большую часть сказанного. И на первое время у меня отлегло от сердца.

— Я полагаю, мисс Темпл, что нитки, которые я купил в Лоутоне, вполне устраивают. Что поразительно, они как раз подходят по качеству к коленкору. Иголки я отбирал соответствующие. Скажите мисс Смит, что я забыл записать насчет иголок для штопки. Но на неделе ей пришлют несколько пакетиков. Да, скажите ей, чтобы ни в коем случае не давала на руки за раз больше одной иголки. Если им давать больше, то это побудит в них склонность к небрежности, и они будут терять иголки. И еще, мадам, не забыть! Я хотел бы, чтобы тщательнее смотрели за шерстяными чулками. В последний раз я ходил на огород и посмотрел на белье, которое сушилось на веревках. Там было немало чулок в неважном состоянии, не штопанных. Из размера дыр я сделал вывод, что они чинятся нерегулярно.

Он сделал передышку.

— Ваши указания будут исполнены, сэр, — сказала мисс Темпл.

— И еще, мадам, одна вещь: прачка говорит, что некоторые девочки по два раза в неделю меняют воротнички. Это слишком, правилами это ограничивается одним разом.

— Я думаю, что смогу объяснить это обстоятельство, сэр. Дело в том, что Агнес и Кэтрин Джонстон в прошлый четверг были приглашены на чай к родственникам в Лоутон, и по такому случаю я им дала разрешение поменять воротнички.

Мистер Броклхерст кивнул.

— Хорошо, один раз — это еще ничего. Но, пожалуйста, сделайте так, чтобы такие обстоятельства не случались слишком часто. Есть еще одна вещь, которая удивила меня. Из отчетности экономки я увидел, что воспитанницам был выдан второй завтрак в виде хлеба с сыром. Что это такое? Я просмотрел наши правила и не нашел там никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество? И по какому праву?

— Я несу ответственность за этот случай, — ответила мисс Темпл. — Завтрак был настолько плохо приготовлен, что ученицы не могли его в рот взять. И я не решилась оставлять их без еды до обеда.

— Мадам, позвольте мне сказать вам кое-что по этому поводу. Вы знаете, что моя программа воспитания состоит в том, что девочки должны привыкать не к роскоши и обилию, а к трудностям, терпению и самоотречению. И если произошла случайная неприятность с едой — испортили, чего-то переложили или не доложили, — не следует спасать ситуацию, предлагая еду повкуснее. Этим самым вы потакаете плоти и отходите от целей нашего учреждения. Такие случаи необходимо использовать для духовного наставления воспитанниц, для поощрения в них проявления силы духа в условиях временных лишений. В таких случаях весьма своевременной была бы краткая назидательная речь, в которой опытный наставник не преминул бы напомнить о страданиях первых христиан, о пытках, выпавших на долю христианских мучеников, о призыве благословенного Господа нашего Иисуса Христа к своим ученикам взять свой крест и следовать за ним, о его предупреждении, что не хлебом единым жив человек, но каждым словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении. «Если вы жаждете или страждете во имя мое, благо вам будет». О, мадам, когда вы вместо подгоревшей каши вкладываете в детские уста хлеб с сыром, вы можете накормить их грешные тела, но при этом вы мало думаете, как заставляете страждать их бессмертные души!

Мистер Броклхерст, явно расчувствовавшийся, снова сделал передышку. Мисс Темпл при первых его словах опустила глаза, но теперь она смотрела прямо перед собой, и ее лицо, от природы бледное как мрамор, теперь приобрело еще и холодность и неподвижность этого материала, особенно ее губы, сжатые, словно так ее изобразил ваятель и только он может исправить положение. В каменной суровости застыли брови.

А мистер Броклхерст, стоя возле камина и заложив руки за спину, с величественным видом обводил глазами воспитанниц. Внезапно он заморгал, словно ему что-то попало в глаз. Он повернулся к мисс Темпл и быстрее, чем до сих пор, проговорил:

— Мисс Темпл, мисс Темпл, что я вижу? Что это за девочка с кудрями? Рыжая, мадам, и кудрявая, вся голова в кудрях? — И, подняв трость, он указал на предмет своего негодования, при этом рука его дрожала.

— Это Джулия Северн, — очень спокойным тоном ответила мисс Темпл.

— Ах, Джулия Северн, мадам! Она ли, кто другая — почему она носит курчавые волосы?! Почему вопреки всем правилам и принципам этого заведения она так открыто исповедует нравы, принятые за его стенами?! Здесь евангелическое благотворительное учреждение, а она носит копну кудрей!

— У Джулии волосы вьются от природы, — разъяснила ему мисс Темпл еще более спокойным тоном.

— От природы! Но мы не должны сообразовываться с природой! Я хочу, чтобы девочки были чадами милосердия Господня, а тут — такая копна! Я сколько раз повторял, что прическа должна быть короткой, простой, скромной. Мисс Темпл, остригите эту девочку наголо, парикмахера я пришлю завтра. Да я вижу, и другие девочки носят слишком длинные волосы. Вон та, например, высокая. Велите ей встать и повернуться к нам затылком. Пусть весь первый класс встанет и повернется лицом к стене.

Мисс Темпл провела платком по губам, словно смахивая с них нечаянную улыбку, но отдала команду. Первый класс выполнил, что от него требовалось, а я отклонилась немного назад на своей скамейке и могла видеть, какими выразительными взглядами и гримасами сопровождали старшеклассницы свои действия. Надо было бы мистеру Броклхерсту посмотреть на их лица. Он тогда понял бы, что сколько он ни бейся над этими сосудами, он может добиться кое-каких поверхностных результатов, но его возможности влиять на их внутреннее содержание куда более ограниченны, чем он думает.

Он внимательно изучал оборотную сторону этих живых медалей минут пять, затем произнес слова, прозвучавшие, как смертный приговор:

— Все эти пучки — срезать.

Мисс Темпл, похоже, что-то возразила.

— Мадам, — продолжал гнуть свое мистер Броклхерст. — я служу Господу, царствие которого не от мира сего. Моя миссия — умерщвлять в этих девочках вожделения плоти, научить их, чтобы они считали украшением стыдливость и воздержание, а не заплетенные волосы и дорогие одежды. А каждая из этих юных особ носит косу, и заплетены они исключительно из тщеславия. Их, я повторяю, надо состричь. Подумайте о напрасно потраченном времени, о…

Здесь мистер Броклхерст был прерван: в класс вошли три леди. Им надо было бы прийти чуть пораньше, чтобы захватить его лекцию об одежде, ибо сами они были в шикарной одежде — бархат, шелк, меха. Две помоложе, красивые девушки шестнадцати и семнадцати лет, были в серых бобровых шляпах, тогда модных, со страусиными перьями, а из-под этих изящных головных уборов выглядывали тщательно завитые и заплетенные в косу светлые волосы. Старшая леди пришла закутанная в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а на лоб у нее свисали фальшивые французские завитки.

Этих леди с почтением приняла мисс Темпл, обращаясь к ним «миссис Броклхерст» и «мисс Броклхерст», и проводила их на почетные места. Видно, они приехали в одном экипаже с преподобным главой семьи и, пока он проверял экономку, допрашивал прачку и читал нотации директору, проводили дотошный осмотр комнат наверху. Теперь они сообщали свои замечания мисс Смит, которая отвечала за постельное белье и состояние спальных помещений, но у меня не нашлось времени послушать, так как другие вещи отвлекли мое внимание.

До сих пор, слушая, о чем говорят мистер Броклхерст и мисс Темпл, я не забывала о предосторожности и заботилась об обеспечении собственной безопасности. Я считала, что для этого достаточно, чтобы меня не заметил мистер Броклхерст. С этой целью я села на скамейке так, чтобы можно было прятаться за другими девочками и, изображая увлеченность арифметической задачкой, держала доску прямо перед собой, закрыв тем самым лицо. Мне, возможно, удалось бы остаться незамеченной, не выскользни предательская доска у меня из рук и не упади с грохотом на пол. Все взгляды обратились в мою сторону. Я поняла, что все кончено, и, нагнувшись, чтобы подобрать два осколка доски, я внутренне собралась с силами, готовясь к худшему. И оно наступило.

— Какая неосторожная! — воскликнул мистер Броклхерст и тут же добавил: — А, это новенькая, как я понимаю. — Я не успела перевести дыхания, как он продолжил: — Я должен сказать несколько слов о ней. — Затем он громко приказал, и мне это показалось оглушительно громко: — Пусть девочка, которая только что разбила свою доску, выйдет сюда!

По своей воле я не могла и пошевельнуться: меня парализовал страх. Но две большие девочки, сидевшая рядом со мной, поставили меня на ноги и подтолкнули в спину навстречу грозному судье, а затем мисс Темпл помогла мне подойти поближе, и я услышала произнесенный шепотом ее совет:

— Не бойся, Джейн, я видела, что это случайно, никакого наказания за это не будет.

Этот ласковый шепот вошел в мое сердце, словно кинжал. «Еще минута, и она меня возненавидит как существо двуличное», — подумала я, и во мне закипел гнев против этих Ридов, Броклхерстов и компании. Я все-таки была не Хелен Бёрнз.

— Принесите этот стул, — приказал мистер Броклхерст, указывая на самый высокий в комнате. Сидевшая на нем староста тут же вскочила с него и принесла.

— Поставьте на него это дитя.

Меня подняли и поставили, не знаю даже кто: я уже была не в состоянии замечать подробности. Я только заметила, что меня подняли на высоту носа мистера Броклхерста, что он был в ярде от меня и что подо мною гуляют и переливаются волны оранжевого и пурпурного шелка, облачка серебристых перьев.

Мистер Броклхерст прокашлялся.

— Леди, — начал он и повернулся к своему семейству, — мисс Темпл, учителя и дети! Вы видите эту девочку? — Конечно, видели. Я чувствовала на себе их взгляды, они жгли мою кожу, словно десятки увеличительных стекол на солнце. — Вы видите, она еще совсем молодая, дитя как дитя. Бог милостиво дал ей такую же внешнюю форму, как всем нам. Внешне она не отмечена ничем, что выдавало бы ее отличие от нас. И кто бы мог подумать, что дьявол уже нашел в ее лице слугу себе и помощника? И, однако, с горечью должен сказать, что это так.

Наступила пауза, в течение которой я постаралась унять дрожь и внушила себе, что Рубикон перейден, суда не избежать и нужно твердо перенести его.

— Мои дорогие дети! — с пафосом продолжал черномраморный священник. — Случай досадный и печальный, но я должен предупредить вас, что эта девочка, которая могла бы быть одной из Божьих овечек, на самом деле маленькая отверженная. Она не является настоящим членом стада, оно ей чуждо. Будьте бдительны в отношении ее, остерегайтесь ее примера. Если необходимо — избегайте ее общества, исключите ее из своих игр и уходите от разговоров с нею. Учителя, вы должны наблюдать за нею, не спускать глаз со всех ее передвижений, взвешивать все ее слова, давать оценку всем ее действиям, наказывать ее плоть, чтобы спасти ее душу. Если только такое спасение возможно, ибо — язык отказывается подчиняться мне, когда я произношу это, — эта девочка, это дитя, рожденное на христианской земле, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Брахме и преклоняет колени перед Джаггернаутом, потому что она — лгунья!

Затем последовала долгая пауза, в течение которой я, уже к этому времени овладевшая собой, обозревала женскую часть семейства Броклхерстов. Все трое извлекли носовые платочки и приложили их к глазам, при этом старшая леди покачивала головой туда-сюда, а обе молодых прошептали: «Какой ужас!»

Наконец мистер Броклхерст возобновил свою речь:

— И это я узнал от ее благодетельницы, леди, известной своим благочестием и благотворительностью, которая приняла ее к себе сиротой, выхолила ее, как свою собственную дочь, и за доброту и щедрость которой это злосчастное дитя отплатило ей столь черной, столь ужасной неблагодарностью, что, в конце концов, ее замечательная патронесса была вынуждена отлучить ее от своих детей из страха, как бы это порочное дитя не осквернило их чистоту. И прислали ее сюда, дабы излечить, как евреи прошлого посылали своих больных на излечение к возмущенным водам купальни Вифезда. И я прошу вас, учителя и директор, не давать водам вокруг нее успокаиваться.

Закончив на этой высокой ноте, мистер Броклхерст поправил верхнюю пуговицу на одежде и что-то тихо сказал жене и дочерям. Те встали, поклонились мисс Темпл, и затем вся честная компания степенно удалилась из комнаты. У двери мой судья обернулся и сказал:

— Пусть она еще полчаса постоит на этом стуле и пусть остаток дня с ней никто не разговаривает.

И я осталась на своем возвышении. Я, которая говорила, что не вынесу позора, если меня поставят посреди комнаты, теперь выставлена на всеобщее обозрение на пьедестале позора. Мои тогдашние чувства не поддаются никакому описанию. И вот в то самое время, когда от нахлынувших на меня чувств мне не хватало воздуха и сдавливало горло, ко мне подошла одна девочка и прошла дальше, но, проходя, подняла на меня глаза. Что за странный свет горел в них! Какое необычно ощущение сообщили мне его лучи! Какие новые чувства охватили меня! Было ощущение, будто мученик или герой прошел мимо раба или жертвы и передал ему часть своей силы. Я овладела собой, остановив подступавшую было истерику, и приняла прочную стойку. Хелен Бёрнз задала пустяковые вопросы мисс Смит, та выговорила ей за то, что она сама не может разобраться в такой ерунде, и Хелен пошла обратно и, снова пройдя мимо меня, улыбнулась. Да какой улыбкой! Я помню ее до сих пор, помню, что она излучала тонкий ум и истинную отвагу. Улыбка вдохнула свет в ее худенькое лицо, в потухшие было серые глаза, в ней было что-то ангельское. Надо же, она в это время носила на руке «знак неопрятности», а всего час назад я слышала, как мисс Скэтчерд ругала ее и пообещала посадить ее завтра на обед из хлеба и воды — за то, что Хелен, переписывая упражнение, поставила на него кляксу. Такова несовершенная природа человека: и на солнце есть пятна, а такие глаза, как у мисс Скэтчерд, могут отыскивать мелкие недостатки и не замечать всей яркости светила.