Орли, сын Орлика

Январь 1759 г. от Р. Х.,

Российская империя, Санкт-Петербург

Ле-Клерк недолго пробыл в насквозь пропитанном влагой темном подвале, но успел замерзнуть так, будто все это время простоял на пронзительном ветру в одном лишь исподнем. Врач оторвал глаза от поросшей темно-зеленым мхом стены и посмотрел на следователя. И как этот горемыка умудряется просиживать здесь целыми днями?

Следователь расценил взгляд подследственного по-своему, как-то очень специфично, поскольку сказал презрительно и немного насмешливо:

— Так что, мусью дохтур в конце концов будет рассказывать все-все?

— То есть? — Врач посерьезнел, поджал губы. Но на следователя это не произвело никакого впечатления, и он продолжил общение в том же презрительно-насмешливом тоне, каким говорил и прежде:

— Итак, мусью дохтур продолжает играть в молчанку? Хорошо, хорошо…

Ле-Клерку начала надоедать эта комедия. Кроме того, сколько еще можно мерзнуть в проклятом подвале?! И он решил ускорить развитие событий:

— Послушайте, господин… как вас там звать…

— Для тебя, мусью дохтур, я — самый кошмарный ужас, вот кто я для тебя такой! — попробовал было перейти в наступление следователь. Тем не менее, на столь грубую провокацию Ле-Клерк не поддался:

— Послушайте, драгоценный мой ужас, вы знаете, кто я такой?

— Это я и стараюсь выяснить у тебя, жабоед, вот уже битый час…

— Итак, драгоценный мой, знайте, что я — Николя-Рафаэль Ле-Клерк, личный врач ее императорского величества Елизаветы Петровны, тогда как вы…

— Та-та-та! Пошло, поехало…

— Послушайте, уважаемый господин!..

— Нет, это ты, послушай, жабоед!..

Около минуты они пожирали друг друга глазами, изо всех сил стараясь даже не моргнуть.

— Между прочим, вы отвлекаете меня от исполнения весьма важных обязанностей при высокородной особе ее императорского величества, — в конце концов процедил сквозь зубы Ле-Клерк.

— На что имею полное и законное право, — не растерялся следователь.

— Сомнительно что-то…

— Сомневайся, жабоед, сомневайся, если хочешь.

— Разве вам неизвестно, что ее императорское величество чувствуют себя плохо?

— Тебе, небось, тоже несладко сидеть в моем подвале, — криво ухмыльнулся следователь, отводя таки глаза. — Но ты, мусью дохтур, учти, что по-настоящему я за тебя еще даже не брался. Итак, сознавайся лучше сейчас…

Вдруг Ле-Клерк догадался кое о чем.

— Послушайте, уважаемый, — сказал он по возможности проницательнее, — у вас что, ревматизм?

Следователь нервно дернулся, зыркнул на императорского врача из-под нахмуренных бровей, но ничего не ответил.

— Ну, разумеется, — Ле-Клерк вздохнул с сочувствующим видом. — Заработаешь ревматизм в этакой сырости конечно же…

— Это тебя не касается, дохтур, — пробурчал следователь, но уже без всякой насмешливости или презрительности.

— А хотите помогу?

— Я тебя, жабоеда, спросил, кажется…

— Нет, правда-правда, помогу!

— Послушай-ка, ты!

Впрочем, следователь хорошо понимал, что плохого врача к царственной особе и на пушечный выстрел не допустят. Поэтому после столь привлекательного предложения мастера своего дела кричать на него… как-то, знаете, не к лицу… Даже прирожденному хаму.

— Итак, дохтур, я тебя в последний раз по-хорошему спрашиваю: к какой масонской ложе ты приписан? Отвечай честно и откровенно, словно своему духовному отцу. И по-хорошему, иначе я возьмусь за тебя по-плохому…

— Не принадлежу ни к одной.

— Искренне тебе советую, жабоед!

— Да я же искренне повторяю: я не принадлежу ни к одной тайной ложе вольных каменщиков.

Пару-тройку минут помолчали, потом следователь спросил:

— Ты хорошо подумал?

— Конечно.

— Ну так как же?

— Что именно?

— То, о чем спрашиваю: масон ты, жабоед, или нет?!

— Я же сказал…

— А ты еще, еще раз повтори, дохтур.

— Зачем?

— Потому что я так приказываю.

— Я уже ответил…

— Повтори, жабоед.

— Понятно и недвусмысленно…

— Я не расслышал.

— Разве?

— Оглох вдруг, знаешь… На один-единственный миг.

— Я не принадлежу ни к одной тайной ложе вольных каменщиков.

— Так-таки ни к одной?

— Абсолютно.

Снова помолчали.

— Не передумал?

Ле-Клерк зажмурился и глубоко вздохнул. Будто не понимая, к чему клонит следователь, врач сказал по возможности спокойнее:

— Послушайте…

— Так что, сознаешься в конце концов?

— Послушайте, уважаемый, если я не успею своевременно заказать все необходимые компоненты для лекарства ее императорского величества…

— А мне, знаешь, не нужно, чтобы какой-то там жабоед отравил ее императорское величество Елизавету Петровну, дочь нашего славного императора Петра Великого! Ты меня хорошо понял?!

— С чего это вы взяли, что я собираюсь отравить ее императорское величество?! Что за чушь?!

— Потому что ты, жабоед — проклятый масон. Масон и прусский шпион.

— Но ведь это идиотизм!

— Эй, дохтур! Легче, легче!

— Полнейшая глупость — вот что такое ваше предположение!

— Я т-тебе!..

— Так что, вы и далее будете оставлять ее императорское величество без лекарства? Значит, пусть ее императорское величество и дальше страдает от мигрени?^[1]

Они уже в который раз скрестили взгляды. В подвале воцарилась напряженная тишина, только время от времени потрескивал свечной фитиль.

— Едва лишь вернусь ко двору, сразу же доложу ее императорскому величеству, кто именно заставил меня задержаться. Воображаю, как разгневается высокородная Елизавета Петровна…

Здесь следователь наконец опустил глаза, резко выдохнул и вытер рукавом вмиг вспотевший лоб. Ле-Клерк в душе обрадовался: значит, он таки победил этого негодяя!

— Повезло тебе, дохтур, что нет сейчас в Санкт-Петербурге графа Бестужева, — процедил пренебрежительно следователь. — Он бы уж точно…

— Если хотите знать мое мнение, то с графом Бестужевым-Рюминым ваше ведомство явно перестаралось, — ехидно улыбнулся врач.

— Ты откуда знаешь? — насторожил уши следователь.

— Ведь, насколько мне известно, окончательно доказать факт прусского масонства графа Бестужева-Рюмина так и не удалось.

— Это ты от своих побратимов узнал, от вольных каменщиков?

— Да оставьте вы! Пс-с-с! — Ле-Клерк презрительно выпустил воздух сквозь сцепленные зубы.

— Так откуда?

— От светлейшего господина Разумовского, ясное дело! Вы же знаете, что я был его личным врачом, на протяжении пяти последних лет проживал в его имении, что в малороссийском поселке Батурине. А уже потом именно он дал рекомендацию ее императорскому величеству.

— То есть это от господина Кирилла Разумовского…

— Естественно, от него.

— А может, ты все-таки прусский масон? А, дохтур?

— Я все-таки француз, прошу не забывать! — с достоинством ответил врач.

— Это ничего не означает. Франция и Пруссия слишком долго были симпатиками, поэтому вполне возможно…

— Но сейчас Франция воюет против Пруссии вместе с Россией! И неужели вы думаете, что, проведя рядом с его светлостью Кириллом Разумовским целых пять лет…

— Хорошо.

Ле-Клерк решил, что допрос наконец-то завершен, но следователь наклонился в сторону, покопался там и бросил на стол несколько бумажек, которые в мерцающем сиянии одинокой свечки казались желтовато-блеклыми.

— Это мы отобрали у тебя, когда задержали. Твои это бумажки, жабоед?

— Да, мои.

— Ты не возражаешь?

— Разумеется, нет.

— А теперь сознавайся честно: что это такое?

— Как это — что?! — искренне изумился врач. — Это рецепты лекарств ее императорского величества.

— Точно?

— Конечно!

— А что это за язык такой странный?

— Латынь. Вы знаете латынь?

В глубине глаз следователя что-то блеснуло, однако ответил он довольно уверенно:

— Да, знаю.

— Не знаете вы латыни, не врите, — скривил губы Ле-Клерк.

— Знаю, знаю. Это легко. Вот выучил же я твой лягушачий язык, сумел…

— Кстати, акцент у вас просто ужасный! И все же выучить устный язык — это одно, а выучиться и писать вдобавок — совсем другое.

— Ничего, ничего, не я, так другие знают твое тарабарское письмо…

— И что, другие разве не подтвердили, что это рецепты лекарств, написанные обычной латынью?

— А зачем ты, жабоед, пишешь эти так называемые рецепты на чужом языке? Почему это тебе не хватает нормальных русских слов?

— Так между учеными людьми заведено, спросите кого угодно.

— Подозрительно оно как-то. Очень подозрительно.

— Ничего подобного. На латыни пишутся все рецепты…

— Вот я и говорю: все это — ваша прусско-масонская тайнопись.

— А я говорю, что вы очень рискуете. Так как если ее императорское величество своевременно не получат лекарства…

— Прежде ее императорскому величеству хватало доброго токайского вина, лишь бы утихомирить головную боль.

— Теперь уже не хватает. Поэтому ее императорское величество и попросила его светлость господина Разумовского приставить к ее особе меня, так как мой предшественник не знал никаких других рецептов, кроме доброго старого токайского.

— А ты свои масонские тайнописи здесь сразу начал разводить…

— Я лишь облегчаю страдания ее императорского величества. И все это — для блага Российской империи, не забывайте.

Следователь глубоко вздохнул. Ле-Клерк с удовлетворением отметил про себя, что он почти готов сдаться. Однако не все было так просто…

— А почему это ты так странно ведешь себя, дохтур?

— То есть?

— Не понял разве, о чем это я спросил?

— Нет.

— Тогда специально для всяких разных жабоедов объясняю. За последнюю неделю ты дважды посещал аптеку госпожи Зоненфельд, теперь собираешься туда в третий раз.

— Ну и что в том странного?

— Тем не менее, тем не менее…

— Я врач — она аптекарша…

— Ты посещал ее учреждение лично. Во-первых, можно было послать кого-то из твоих помощников… Надеюсь, у тебя, дохтур, есть помощники?

— Конечно, есть. Тем не менее, когда речь идет о здоровье ее императорского величества, можно и лично похлопотать…

— Ты хочешь сказать, что это весьма важно?

— Ну да! А вы разве не считаете, что…

— Ну, предположим. Но ведь, во-вторых, можно было вызвать госпожу Зоненфельд ко дворцу. Зачем же тебе самому?..

— Я состою при особе ее императорского величества недавно, сейчас выбираю поставщика лекарств, поэтому и хотел лично убедиться, как выглядит учреждение госпожи Зоненфельд.

— А что, жабоед, у тебя есть какие-то сомнения?

— Нет-нет, не то чтобы сомнения, но…

— Что же тогда?

— Госпожа Зоненфельд — честная вдовушка, ее учреждение пользуется доброй репутацией. И все же когда речь идет об августейшей особе, одних лишь слов мало. Надо проверить все на месте, причем лично. Вы должны меня понять… хотя бы в силу ваших же служебных обязанностей.

— Ты на что намекаешь, дохтур?

— А хотя бы на настоящую проверку.

Следователь вздохнул, сделал вид, что уже в который раз перечитал написанное в рецептах, потом спросил:

— А может, ты того…

— Что именно? — не понял врач.

— Может, тебя привлекает не учреждение госпожи Зоненфельд, а сама его хозяйка, а?

— Ну, знаете… — Ле-Клерк невольно улыбнулся.

— Знаю, жабоед, знаю. Ты холостой — она вдовушка. Ты врач — она аптекарша. Общие интересы, общие чувства… Да?

— Мои личные чувства никого не касаются, кроме меня самого, — с достоинством ответил Ле-Клерк.

— А вот и ошибаешься, дохтур. Когда речь заходит о ее императорском величестве — касаются.

— Насколько я понял, вы спрашивали, принадлежу ли я к какой-либо ложе прусских масонов?

— А что, ты в конце концов сознаешься? — оживился следователь.

— В таком случае учтите: я — француз, госпожа Зоненфельд — австрийка. Франция, Австрия и Россия вместе воюют против Пруссии. Так вы даже после этого хотите сказать, что я — прусский масон?!

Следователь промолчал.

— Тем более, госпожа Зоненфельд — женщина. Насколько я знаю, среди масонов женщин нет.

— Откуда тебе это известно? — следователь так и прикипел глазами к Ле-Клерку.

— Так ведь масонов называют вольными каменщиками, тогда как о каменщицах я никогда и ничего не слышал. А вы слышали хотя бы что-нибудь?..

В таком же духе спор продолжался еще с полчаса. В конце концов следователь не выдержал и отпустил Ле-Клерка. В самом деле, а как еще он мог поступить — не оставлять же ее императорское величество без лекарства от ужасной мигрени… Она же действительно могла рассердиться на слишком старательного следователя. Вот если бы он вытянул из врача признания… А так — далее задерживать француза в подвале не было никакого смысла.

Забрав рецепты, довольно прохладно распрощавшись со следователем и напоследок напомнив, что лечение ревматизма — штука несложная, Ле-Клерк наконец оставил сырой подвал. Возле выхода его ждала карета на полозьях. Даже не оглянувшись назад (и без того понятно, что ищейка вскочит на задок, едва лишь они отъедут), приказал кучеру гнать коней к аптеке госпожи Зоненфельд без малейшей задержки.

Как и в прошлые два раза, вдовушка-аптекарша была кротка и вежлива. Ле-Клерк передал ей все три рецепта, попросил не медлить. Намекнул, что может похлопотать перед ее императорским величеством, чтобы госпожа Зоненфельд получила монополию на поставку лекарств к императорскому двору. Хозяйка так и расцвела, мило улыбнулась. Она в самом деле еще ничего, подумал Ле-Клерк. Может, над словами следователя стоит задуматься? Так вот не знал, не знал — и вдруг угадал!..

Да, служба у ее императорского величества — дело почетное. Выполнение обязанностей перед хозяином — тем более. И все же жизнь — это жизнь, рано или поздно она берет свое…

На этом Ле-Клерк и оставил гостеприимное учреждение госпожи Зоненфельд, сопровождаемый кротким взглядом хозяйки. На улице незаметно огляделся по сторонам и увидел, что ищейка прячется за углом. Наверное, зол, как черт, — ведь озяб на пронзительном ветругане. Ну, ничего, ничего — у каждого своя работа!

А над словами следователя подумать следует. Бесспорно, следует…

Февраль 1759 г. от Р. Х.,

Франкфурт-на-Майне, ул. Олений Брод,

ставка военного губернатора французов графа

Теа де Тораса де Прованса

— У меня хорошая новость из Московии, маршал.

— В самом деле, генерал?

— Да, наш друг Ле-Клерк прислал важную весточку.

Де Брольи сразу оживился:

— Ну-ка, ну-ка, интересно! И о чем же он пишет?

— О своем повышении.

— То есть?

Левая бровь маршала вопросительно выгнулась.

— Он уже более не является личным врачом его светлости Кирилла Разумовского.

— Вон как? Кем же он стал — может, управляющим имением Разумовского?

— Выше берите, маршал!

— Выше? Что вы имеете в виду, де Лазиски? Объяснитесь, прошу.

Генерал аж просиял, затем протянул маршалу один из «рецептов», три недели назад переданных Ле-Клерком кроткой аптекарше, и провозгласил торжественно:

— По рекомендации его светлости месье Разумовского наш агент Николя-Рафаэль Ле-Клерк стал личным врачом ее императорского величества Елизаветы Петровны.

— Что-о-о?!

Впрочем, шифровка была у него в руках. Перегнув «рецепт» пополам, так, что латинские слова остались на левой части, а на правой — только столбик чисел, де Брольи внимательно пробежал по нему глазами. За много лет работы в тайном кабинете Луи XV «Секрет короля» маршал выучил шифр почти наизусть, поэтому читал разнообразные числа, словно это были обычные слова. Вот впереди указан личный номер адресата шифровки — «1265», что означает «его светлость граф Орли». Далее — по тексту…

Дочитав до конца, де Брольи только подбородок потер. Вне всяких сомнений, так оно и есть: агент сообщил о своем новом назначении и давал краткую информацию о военных планах русских на ближайшие месяцы. Вот только здесь непонятно… Причем именно там, где речь идет о запланированном на лето наступлении! А это же самое интересное…

— Любезный мой граф, подскажите, пожалуйста, что означают эти два предлинных числа?

— Разве вы не видите, что оба начинаются с нуля?

— А-а-а, так, так.

— В таком случае, нужно воспользоваться латинской частью рецепта.

Де Брольи разогнул бумагу и, согласно указаниям генерала, начал отсчитывать слова, выбирать из них буквы и составлять название населенного пункта:

— К-у-н-е-р-с-д-о-р-ф… Кунерсдорф?

— Да, маршал, речь идет именно о Кунерсдорфе^[2].

— Благодарю, генерал!

— Пожалуйста.

— Итак, летом русские и австрийцы планируют наступление в направлении Кунерсдорфа?

— Именно так.

— Но в то же время ваш агент сообщает, что его светлость месье Салтыков не намерен рисковать русской армией ради успехов австрийцев?

— Да, маршал.

— Ну хорошо, пусть грызутся. Нам же со своей стороны следует активизировать боевые действия. Например, во второй половине лета.

— Именно так.

Маршал прошелся туда-сюда по комнате, остановился посредине, звякнув шпорами, крутнулся на каблуках.

— Прекрасная работа, граф! Как вашему агенту такое удалось? — де Брольи не скрывал откровенного удивления.

— С самого начала я придерживался мысли, что Ле-Клерк очень способный, даже талантливый разведчик. Даром, что ли, лично порекомендовал его вам, как считаете?

— Ну-у-у что вы, что вы, граф! Конечно же, недаром!

Маршал снова прошелся по комнате и вдруг спросил:

— Каким образом Ле-Клерк присылает вам сообщения?

Генерал вновь молча поклонился. Маршал уныло вздохнул:

— Послушайте, де Лазиски, я хочу знать всего лишь, насколько надежными являются люди, которые помогают нашему врачу?

Маршал лагеря ничего не ответил, только молча поклонился.

— Снова эти ваши тайны!

— Вы же, наверное, знаете, как мне удалось сохранить по сей день столь разветвленную агентурную сеть, которая четко работает везде и повсюду, у врагов и у друзей, от Санкт-Петербурга до Османской империи?

Де Брольи поморщился, поскольку догадывался, каким будет ответ.

— Верно, маршал, абсолютно верно: моя агентурная сеть — это мое личное дело. Я никогда и никому не передоверяю информацию о своих агентах, потому к ним и подобраться невозможно.

— Но никто из нас не вечен, генерал…

— Уверяю, что в случае моей гибели Кароль передаст лично вам все сведения о моих агентах.

— Только в случае вашей гибели?

— Только тогда, маршал. И только вам лично.

— Но ведь…

— Не будем затрагивать столь деликатный предмет, как жизнь месье Николя-Рафаэля Ле-Клерка и других разведчиков: предположим на миг, что вам безразлично, живы они или умерли, подвергают пытке наших людей сейчас, чтобы вытянуть из них любые сведения, или нет.

— Но ведь!..

— Я говорю лишь — допустим. На самом деле речь идет о другом: неужели и вам лично, и его величеству Луи XV совсем не нужны самые точные сведения из Санкт-Петербурга, Варшавы, Стокгольма, Копенгагена, Рима, Лондона, Вены, Берлина, Порты и Бахчисарая? Неужели вас не интересует, насколько преданы нам союзники и что именно замышляют враги?

— Вы правы, генерал, — согласился в конце концов де Брольи.

— Если так, тогда разрешите мне и в дальнейшем самому руководить своей агентурной сетью по собственному усмотрению.

— Но ведь постоянно создается впечатление, что вы получаете сведения ниоткуда! Словно тот фокусник из воздуха, честное слово! Вот взять, например, нашего друга Ле-Клерка…

— Да, взять хотя бы его.

— Откуда мы знаем, что его сообщение — правда? Откуда вы знаете, что он находится в Санкт-Петербурге при особе императрицы Елизаветы, а не сидит в своем Батурине?

— Так проверьте сведения, если не верите! Только учтите, что на проверку уйдет время… драгоценное время…

— Да сколько уже раз проверяли, — вздохнул де Брольи.

— И что, мои агенты хоть раз дали неверную, неточную информацию?

— Ни разу, генерал, ни разу.

— Тогда в чем дело? Почему вы мне не верите?

— Я лично верю, верю, — заверил маршала лагеря де Брольи. — Но есть ведь и другие, которые вам ужасно завидуют!

— Так кому вы больше доверяете: мне и моим людям — или моим врагам?

— Ну хорошо, оставим эту тему.

Де Брольи глубоко вздохнул, потер подбородок и сказал с торжественным подъемом:

— Генерал де Лазиски, знайте: я немедленно отошлю сообщение его величеству о столь выдающемся успехе! — И добавил проникновенно: — Франция перед вами в большом долгу, граф…

— Было бы совсем неплохо, если б этот долг был как можно скорее оплачен! — кивнул де Лазиски.

Левая бровь маршала вновь выгнулась.

— Вы на что намекаете, любезный граф?

— Я не намекаю. Вы сами только что сказали об этом, маршал.

— Хм-м-м-м…

— Я вас не вынуждал.

— Хм-м-м-м…

— Точнее, не я вынудил, а факты. Убедительные факты, да!

— А разве вам не кажется, уважаемый граф де Лазиски, что вы, по меньшей мере, невежливы?

— Разве?

— Конечно, Франция в долгу перед вами…

— Не только Франция. И не только передо мною.

— Тогда кто же еще? И перед кем, разрешите поинтересоваться?

— Многие — вот хотя бы Польша и Швеция. А неоплаченный долг ваших государств — перед нашей казацкой нацией и перед моей несчастной родиной. Перед Украйной, маршал, и ее народом.

— Генерал, генерал!..

— Ведь с молчаливого согласия Франции, названных и некоторых неназванных стран и сама Украйна, и народ наш брошены на съедение Московской империи, которая сосет из плодородной украинской земли все животворные соки, словно сказочный упырь.

Лицо де Брольи помрачнело, словно грозовая туча, однако маршал лагеря продолжил в том же духе:

— Запомните, что я скажу вам, маршал: пока Московия безраздельно владычествует на украинских территориях — она останется непобедимой и великой. Только лишь когда возродится единое крепкое казацкое государство по обе стороны Днепра — только тогда воцарится в Европе мир и согласие. А до тех пор спокойствия не будет знать ни один европейский монарх…

Де Брольи отошел к дальней стенке штабной комнаты, медленно опустился там на стул и спросил:

— Вы все сказали, генерал?

— Таково мое мнение, что поделаешь.

— Почему тогда воюете за Францию? И вы, и ваши казаки-наемники?

— Не знаю, как насчет казаков, но лично я надеюсь, что наш король Луи XV когда-нибудь утешится после смерти королевы Марии Аделаиды…

— Генерал, генерал, не забывайтесь! — уловив в словах де Лазиски явную насмешку, де Брольи повысил голос.

— Так вот я и говорю: надеюсь только на то, что король наш когда-нибудь прекратит забавляться с юными барышнями в «Оленьем парке»^[3] и, наконец-то, вернется к государственным делам…

— Будем считать, что я ничего не слышал, — процедил сквозь зубы де Брольи.

— Кстати, маршал, что вы думаете по поводу того, что ставка наша находится на улице Олений Брод? Разве в таком совпадении названий не чувствуется горькой иронии судьбы?

— Знаете, генерал, — де Брольи грустно вздохнул, — если бы не уникальная агентурная сеть, которой распоряжаетесь вы лично, после всего сказанного вас можно было бы очень просто отстранить как от командования армией, так и от работы в «Секрете короля». А чтобы из ваших мозгов окончательно выветрились ошибочные мысли, сослать как можно дальше…

— Кто же будет снабжать тогда «Секрет короля» уникальными сведениями?

— Поэтому вы останетесь на всех должностях даже после всего сказанного, — сурово молвил маршал. — Но имейте в виду: король — это король, и не нам, верным королевским слугам, критиковать личную жизнь его величества.

— Знаете, маршал…

— В конце концов, чего вы хотите?! Россией правит императрица Елизавета, очень благосклонная к вашей Украйне. После визита в Киев она даже пообещала не казнить ни одного малоросса…

— Казака…

— Какая, в конце концов, разница?!

— Для вас, маршал, и в самом деле никакой разницы, тогда как для меня…

— Вот именно, генерал: для вас! Вы все время ставите свое мнение выше мнений других — в этом и есть ваш недостаток, который тормозит вашу же карьеру.

— Я делаю так, лишь когда речь заходит о родной моей Украйне. Ведь существование страны важнее, чем благополучие отдельно взятого человека.

— Хорошо, вернемся к вашей земле… Итак, императрица Елизавета публично поклялась не казнить ни одного малоросса и свято придерживается этого принципа.

— А что будет потом?

— То есть?

— Что случится после смерти Елизаветы Петровны? Эта императрица не вечна, как и любой из людей…

Де Брольи лишь пожал плечами.

— Вот и я не знаю. А потому не постесняюсь напомнить о долгах передо мной, перед всем казачеством и перед всей Украйной даже нашему великому королю, если выпадет такая возможность!

Маршал лагеря улыбнулся и добавил:

— Между прочим, напомнить о старых долгах никогда не поздно. Ведь взятое взаймы все равно остается твоим, только распоряжаются им другие. К тому же, отсутствие своевременных выплат по долговым обязательствам иногда может сломать человеку всю жизнь… Не говоря уже о целой стране…

— Должен заметить, генерал, что ваша смелость граничит с неуважением, — задумчиво промолвил маршал. — Впрочем, уверяю: как только вы вознамеритесь сказать то, что сказали только что мне, в лицо нашему монарху… У вас ничего не выйдет! Ведь не соглашаться с венценосной особой другим людям, хоть каким угодно выдающимся, никак нельзя…

Маршал лагеря вновь улыбнулся.

— Можете не сомневаться, маршал, я не испугаюсь и не постесняюсь. Ведь одному европейскому монарху я когда-то уже напоминал о его долгах перед казачеством…

12 декабря 1717 года от Р. Х.,

Швеция, Стокгольм

— Ну, и как тебе зрелище?

— Что?

— Как тебе наша столица? Нравится?

Григорий задумчиво смотрел на собеседника, который аж сиял от искреннего восторга. По всему было видно, что Густав очень любит свой город и гордится им. Тем не менее, к величайшему сожалению, он не видел сказочной красоты Батурина — гетманской столицы в период ее расцвета…

Впрочем, Батурин давно уже сожжен князем Меншиковым, тогда как Стокгольм — вот он, прямо за окном кареты! Да и Григорий видел Батурин глазами ребенка, а в детстве все представляется сказочно-прекрасным. Как он еще несколько лет тому назад гордился своей детской сабелькой, считал ее настоящим оружием… Достаточно было понюхать пороха на настоящей войне — и детские иллюзии окончательно выветрились из головы. Не исключено, что такие же иллюзии Григорий по сей день лелеет и относительно «сказочного» казацкого Батурина.

Но все-таки, что же ответить Густаву?..

Если заметить: «Друг мой, вот видел бы ты Батурин!» — тот обидится.

Если сознаться откровенно: «Друг, припомни-ка, я уже бывал здесь раньше, потому ничего нового за окном не вижу», — Густав этого не поймет.

Если напомнить: «Я ведь даже с его величеством королем Карлом знаком лично. Более того — успел повоевать за Швецию, вместе с другими гвардейцами-фенрихами обороняя крепость Штральзунд^[4]», — опять-таки обидится, причем еще сильнее…

В конце концов Григорий дипломатично произнес:

— О-о-о, да, да… Но до Рождества остается еще две недели — представляю, каким прекрасным станет Стокгольм в праздничные дни!

Густав так и просиял, радостно воскликнув:

— Ты нисколько не ошибся, друг Григор! Кстати, не забудь, что я пригласил тебя на праздник — значит, на Рождество ждем тебя.

— А не боишься, что я поведу себя, словно Юлий Цезарь?

— То есть?

— Что покорю всех твоих домашних, — улыбнулся Григорий и прибавил: — Veni, vidi, vici^[5].

Густав искренне рассмеялся:

— Скажу лишь одно, друг мой: если даже так и случится, ты достоин подобной победы. Иначе не был бы моим товарищем. Ведь завоевать благосклонность сына шведского канцлера — дело нелегкое…

— Знаю, друг мой, знаю.

— Так и произошло: пришел ты на кафедру профессора Регелиуса, увидел Густава Миллерна — и покорил его своим умом и вежливостью.

— Может быть, ты жалеешь?

— Григор, Григор, что ты такое говоришь!

В подобном непринужденном духе болтали до самого королевского дворца. Напоследок еще раз напомнив о рождественском приглашении, Густав высадил Григория и приказал кучеру ехать дальше. Через несколько секунд карета затерялась в лабиринте улочек, выходивших на площадь. Григорий обернулся к преисполненному мрачным величием сооружению, склонил голову на бок, прищурил левый глаз и посмотрел на дворец так, словно это была крепость, которую необходимо взять штурмом.

В определенном смысле так оно и было… Только «победить» он должен не дворец, а его королевское величество Карла XII. Так как на самом деле от сегодняшнего визита зависела дальнейшая судьба не только самого Григория, но всей семьи гетмана Орлика. Пока отец занят благородным делом освобождения украинских земель от московских поработителей, кто-то же должен проявлять заботу о его жене и остальных детях…

Кто-то — это именно он.

Григорий Орлик, старший сын супружеской четы Орликов.

Поправив одежду, юноша направился к ближайшему из охранявших дворцовые входы гвардейцу и, протянув бумагу с личной подписью и печатью Миллерна-старшего, сказал:

— Его величество назначил мне на сегодня аудиенцию. Пожалуйста, проведите меня к его высочайшей милости канцлеру, как сказано в этой записке.

Миллерн-старший встретил Григория в небольшой хорошо освещенной внутренней комнате, придирчиво осмотрел с ног до головы, пробормотал:

— Вид скромный, но приличный… Как и писал Густав, вы производите хорошее впечатление, юноша.

Потом выдержал небольшую паузу и осторожно добавил:

— По крайней мере, на первый взгляд. Ну хорошо, давайте подготовимся к аудиенции…

Когда мальчик снял верхнюю одежду, канцлер снова придирчиво осмотрел его, попросил повернуться так и этак. Еще бы: ведь сейчас этому первенцу благородной, но все же окончательно обнищавшей супружеской четы надлежало предстать перед глазами его величества — значит, все должно быть идеально!

Григорий предвидел, что приблизительно так и произойдет. Он в самом деле заготовил… кое-что не совсем благовидное, но, ясное дело, не спешил демонстрировать это немедленно: ведь предназначался «сюрприз» для королевских глаз, а не канцлерских. Когда они шли на аудиенцию, юноша незаметно вытянул булавку из манжеты на левом рукаве рубашки, быстро заколол ее под ворот камзола, а манжету незаметно зажал мизинцем и безымянным пальцем левой руки. Едва успел проделать это, как канцлер посмотрел на него и тихо сказал:

— Пришли.

Сразу же слуга, шедший впереди, распахнул тяжелые резные двери. Оттуда прозвучало:

— Его высочайшая милость канцлер Миллерн и господин Орлик!

Так вот, очень просто и незатейливо: «Господин Орлик»! Словно бы он вовсе не был юным гетманычем, потомком правителя украинских земель… хоть и в изгнании.

С другой стороны, возможно, прислужнику просто тяжело выговорить чужеземный титул — «гетманыч»? В любом случае, требовать большего сейчас не время. Главное, что он таки добился королевской аудиенции. Сам добился — то есть не благодаря отцу, а исключительно через личное знакомство с юным Густавом Миллерном. Только бы воспользоваться ситуацией…

Об этом думал Григорий, вместе с канцлером вежливо склоняясь перед королем, который, не поднимаясь с трона, ответил коротким кивком головы.

— Ваше величество, разрешите представить вам Григора Орлика, студента Лунденского университета, соученика моего сына, — вежливо сказал канцлер, когда посетители раскланялись с Карлом.

— А мы, собственно, давненько уже знакомы, — ответил король, внимательно присматриваясь к юноше. — Если не ошибаюсь, еще со времен моих гостин в Бендерах…

— У вашего величества прекрасная память… — подхватил Григорий.

— Та-та-та, сразу с комплиментов начинаете, молодой человек. — Карл резко хлопнул в ладоши, приказывая юноше умолкнуть. Но про себя Григорий отметил, что королю его слова приятны. — Ну скажите, почему бы я не запомнил старшего брата моего крестника Якоба Орлика?!

— Тем не менее, вашему величеству есть о ком вспоминать и без меня. За десяток бурных лет, прошедших в ратных и государственных делах…

— О-о-о да, вы правы: славное время, преисполненное славных дел!

Карл вопросительно оглянулся на канцлера, господин Миллерн почтительно кивнул.

— Впрочем, если моя память, которую вы сразу же похвалили, не предает своего хозяина, мы виделись и после Бендер? — спросил король.

— Совершенно верно, ваше величество. В тот раз меня зачислили фенрихом в гвардию, и я имел честь служить вашему величеству, принимая участие в обороне Штральзунда.

— Да-да, вы стали гвардейцем… А каким же образом оказались в Лунденском университете?

— Прослужив год, ушел из гвардии.

— Неужели войны испугались? — наморщил лоб король.

— Ничуть нет, ваше величество!

— Ответ, достойный настоящего солдата. Но поступок разнится с ответом! Почему оставили военную службу? Объяснитесь, прошу.

Григорий попробовал оценить ситуацию. Здесь бы и заявить его величеству прямо и откровенно, что семья Орликов настолько обнищала, что родители так и не смогли заказать старшему сыну приличного мундира, поэтому он выглядел в сравнении с другими гвардейцами «белой вороной». Но говорить такое в самом начале беседы… и вот так, в глаза… Нет-нет, так можно все испортить! И Григорий сказал:

— Зачем вашему величеству необразованные солдафоны? Разве не лучше овладеть разнообразными науками, а уже потом добывать саблей военные победы для славы вашего величества?

— Гм-м-м… — Король отклонился немного назад и, не сводя придирчивого взгляда с юноши, спросил у канцлера: — И что вы на это скажете, Миллерн?

— Скажу, что теперь не удивляюсь, почему в письмах моего Густава столько внимания уделялось этому юноше.

— Хорошо, — Карл хлопнул в ладоши и позвал лакеев: — Стулья для обоих гостей, быстро!

Когда они уселись рядом с троном, король вдруг обратился к Григорию на латыни:

— По-шведски вы, молодой человек, разговариваете удивительно чисто, по крайней мере, я акцента не заметил. А вот хорошо ли усвоили благородный язык поэтов, философов и дипломатов?

— Надеюсь, что так… хотя об этом следовало бы спросить не покорного слугу вашего величества, а моих достойных учителей, — юноша столь же непринужденно перешел на латынь.

— А знаете, канцлер, он мне нравится все больше, — сказал Карл Миллерну, а потом продолжил: — Теперь расскажите-ка подробнее о состоянии дел вашей благородной семьи. И пожалуйста, на латыни, на латыни…

— Что же интересует ваше величество прежде всего: мои университетские успехи или состояние дел моих близких?

— И то и другое, — улыбнулся король. — Я давненько не видел не только вашу матушку, но и отца, моего храброго приятеля Филиппа Орлика. Как им здесь живется?

— Но ваше величество! Не говоря о том, что мой благородный отец постоянно находится в разъездах, опекаясь делом возвращения казачества на родную Украйну… Итак, отца я не видел более года… наверное, как и ваше величество…

— Ну и что?

— Кроме того, я уже несколько месяцев не был дома, поскольку живу при университете. Поэтому все, что знаю о матушке, братьях и сестрах, — все это вычитал в письмах доброй моей матушки Ганны…

— Ну а мне даже писем не пишут! — пожал плечами король. — Поэтому рассказывайте, юноша, рассказывайте поскорее и не заставляйте меня ждать слишком долго. Ведь я — само внимание…

Пришлось рассказывать. Его величество Карл слушал внимательно, не прерывая, только время от времени обменивался многозначительными взглядами с канцлером Миллерном — как заметил Григорий, когда речь шла о делах гетмана Орлика и казаков-изгнанников.

Когда в непринужденной беседе прошло минут двадцать, Григорий решил, что пора приводить в действие неблаговидный «сюрприз». С рассказа о семье он незаметно перешел к общей оценке политических раскладов в Европе и к дальнейшим перспективам ведения Северной войны, а от этого — к тонкостям изучения в университете военного дела и, эмоционально взмахнув руками, отпустил два прилично сомлевших пальца левой руки. Разорванная манжета, которую ничто уже не удерживало, развернулась наподобие белого капитулянтского флага. На лице канцлера Миллерна появилось такое выражение, словно он разжевал горсть горького перца.

— О-о-о, юноша! А это что такое? — король мигом оживился и указал на разорванную манжету.

— Где? — Григорий проследил за взглядом его величества, а когда «увидел» поврежденную одежду, изобразил на лице смесь досадного удивления и огорчения. Похоже, это ему вполне удалось, поскольку Карл недовольно процедил сквозь зубы, с благородной латыни мигом перейдя обратно на шведский:

— Вот как вы, юноша, приготовились к столь важному визиту?!

Бросив короткий взгляд на Миллерна (казалось, канцлер был готов непристойно ругаться), Григорий напряг мышцы нижней челюсти (от чего она мелко задрожала), придержал дыхание и словно через силу пробормотал:

— Извините, ваше величество, я же не нарочно… То есть, она не нарочно…

— Кто — она?!

— Манжета…

И резкими порывистыми движениями юноша стал заправлять разорванную манжету в рукав камзола.

— При чем здесь она?! — пришел в негодование Карл. — Ваша рубашка — это всего лишь ваша вещь, за состояние которой отвечает ее хозяин!

— Извините, ваше величество…

— Ох, юноша, юноша! Едва лишь вы начали мне нравиться, как вдруг…

Карл раздраженно хлопнул ладонью по колену и спросил:

— Ну объясните, пожалуйста, у вас что, нет более приличной рубашки, чем эти лохмотья, которые рассыпаются буквально на глазах вашего короля?!

— Ваше величество могут не поверить… тем не менее, это моя лучшая, новейшая рубашка, клянусь честью! — горячо вскрикнул Григорий. Это была чистая правда. За исключением лишь одной детали: конечно, юноша не мог сказать, что утром собственноручно разорвал левую манжету, а потом аккуратно сколол ее булавкой, чтобы это не обнаружилось преждевременно — только в нужный момент аудиенции.

— В самом деле? Хм-м-м…

Карл неожиданно задумался, потом сказал:

— Но если у молодого гетманыча, старшего сына лидера казацкой нации гетмана Орлика, нет более приличной рубашки в такой важный день, как…

После этих слов в тронном зале воцарилась тяжелая тишина. Король сверлил юношу придирчивым взглядом. Канцлер смотрел на него, словно на розу, которую ярмарочный фокусник вытянул из шелкового платка. Григорий сделал каменное лицо и почти не дышал.

— Скажите честно, юноша, каково состояние дел вашей благородной семьи? — спросил наконец Карл. — Только не повторяйте в который раз, что у вас все хорошо…

— Не знаю, что и ответить вашему величеству, — честно сознался юноша. — Могу лишь повторить, что сам не видел добрую мою матушку, братьев и сестер уже несколько месяцев. А относительно манжеты… Поверьте, ваше величество, еще вчера она была целой…

(Между прочим, это была чистая правда!)

–…и еще можете поверить, что это — самая новая, наилучшая моя одежда! Просто я думаю, когда ваше величество находились в затяжных походах, то также носили один и тот же мундир на протяжении многих дней и месяцев.

— Черт побери! — не выдержал король. — Относительно мундира на войне вы, гетманыч, таки правы! Но вы же сейчас не на войне! К тому же, ваша добрая матушка могла бы прислать вам денег…

— Извините, ваше величество, но пока казаки находятся в изгнании, считайте, что наша война против московского царя Петра продолжается, — теперь Григорий говорил, горделиво подняв подбородок. — Что же касается денег от матери… Ваше величество, я даже, рискуя впасть в немилость перед всемогущим Карлом Шведским, не стану грабить свою семью. Лишней копейки с них не возьму! Пусть лучше братьям и сестрам перепадет. Да…

Снова в зале воцарилась напряженная тишина. Казалось, что все необходимые слова уже сказаны. И все же Григорий в мыслях умолял: «Ну-ка, ваше величество, упомяните об общине! Ну, пожалуйста, упомяните!» — это был бы очень, очень уместный последний штрих.

Неизвестно, становится ли мысль материальной или же все это глупые россказни… Тем не менее, после некоторого молчания король произнес тихо и медленно:

— Хорошо, молодой человек, оставим ваших близких… Но разве другие казаки не способны поддержать своего предводителя и его семью?

Неимоверным усилием воли Григорий сохранил на лице беспристрастное выражение, когда отвечал:

— Ни в коем случае, ваше величество, мои благородные родители не примут помощи от общины. Ведь подавшись из Украйны вслед за вашим величеством, казаки оставили все имущество, которое сейчас реквизировано захватчиками-московитами. Единственное их и наше богатство — это военная казна, да и та почти опустела. Поэтому да отсохнет рука того, кто посягнет на эти деньги, предназначенные прежде всего для освобождения святой нашей Украйны!..

Здесь Григорий цокнул языком, вздохнул и после очень недолгой, но выразительной паузы добавил:

— Да и не к лицу семье светлейшего гетмана жить лучше других, когда община бедствует. Нет-нет, ваше величество, мои благородные родители правильно делают, что не принимают и никогда не примут помощи от общины. Наоборот — будут помогать другим, чем только смогут.

Странное молчание воцарилось после этого в тронном зале. Карл вцепился руками в трон так, что аж побелели пальцы и привстал, дыша тяжело, с присвистом. Удивленный столь драматической реакцией Миллерн ошеломленно поглядывал то на одного, то на другого. А Григорий смотрел просто в глаза королю таким ясным и чистым взглядом, что заподозрить в его словах любой скрытый подтекст было никак невозможно…

Но подтекст ведь был, да еще какой!

«Пусть отсохнет рука того, кто посягнет на средства военной казны!»

Григорий хорошо рассчитал последний удар: ведь однажды случайно узнал от отца, что незадолго до Полтавской битвы покойный гетман Мазепа одолжил Карлу немалую сумму из военной кассы. Находясь продолжительное время вне границ родной Швеции, король стал ощущать недостаток денежной наличности, а ему ведь приходилось платить солдатам. Мазепа пошел на эту жертву, хотя в результате лишился поддержки запорожских казаков — так как теперь сам не имел, чем заплатить своим войскам… Вот так при нем остались только сердюки и небольшое количество самых преданных сторонников, которых во время Полтавской битвы держали в тыловом резерве, так и не бросив в бой.

Без сомнения, Карл помнил об этом займе. И сейчас, очевидно, в который уже раз вспомнил, что до сих пор не возвратил одолженное. Но ведь король не знал, известно что-то Григорию об этом неблаговидном деле или юноша чистосердечно рассуждает вслух о казацкой чести и благородном долге освобождения отчизны. Хуже всего, что король не мог спросить откровенно: «Вы намекаете на мои и покойного гетмана Мазепы денежные расчеты?» — поскольку если гетманыч разглагольствовал просто так, без всяких задних мыслей, Карл тем самым разоблачил бы себя с головой.

Молчание стало гнетущим. Король медленно опустился на трон, откинулся на спинку, вытер густой пот со лба и сказал:

— Хорошо, молодой человек, теперь я имею полное представление о неутешительном положении казацкой общины, вашей благородной семьи и вашем лично. Благодарю вас, Миллерн, — он искоса взглянул на канцлера, проверяя его реакцию, — благодарю за то, что нашли возможным представить мне юного гетманыча Орлика. Признаюсь, сегодня я словно бы впервые познакомился с ним, хотя на самом деле мы знакомы уже давно. Что же касается вас, юноша…

Карл на секунду задумался, потом торжественно изрек:

— Обещаю, что в ближайшее время вам подыщут соответствующее прибыльное место на государственной службе — таково мое королевское слово!

— Но, ваше величество, а как же быть с моим обучением в Лунденском университете?! — изумился Григорий. — Я стремлюсь овладеть всеми необходимыми науками, лишь бы как можно лучше послужить вашему величеству…

— Не волнуйтесь, молодой человек, вам подыщут место таким образом, чтобы вы могли одновременно продолжать университетские занятия.

— Благодарю, ваше величество!

Григорий буквально взвился со стула, но поклониться в знак благодарности так и не успел, поскольку король остановил его властным жестом и продолжил:

— Погодите, это еще не все… Учитывая особое положение благородной семьи верного моего соратника и храброго приятеля гетмана Филиппа Орлика, я решил назначить его семье специальный пенсион согласно статусу. Прошу вас, канцлер, лично проследить за исполнением. Лично проследите, понятно? Ведь это — мой королевский дар единомышленникам и верным слугам шведской короны.

Потом воздел вверх указательный палец правой руки и закончил:

— Запомните мои слова, молодой человек: когда-нибудь вы станете выдающимся дипломатом… при ваших знаниях латыни и некоторых других талантах! Это говорю вам я — Карл XII, Божьей милостью король славной Швеции… Вот теперь сказано все, что нужно. Теперь можете благодарить, разрешаю.

Григорий не поскупился на поклоны и комплименты. Король замер на троне в величественной позе античного бога, канцлер наблюдал за обоими с нескрываемым удивлением — поскольку так и не понял, что же произошло прямо у него на глазах. Хотя ясно почувствовал: что-то таки произошло…

После Миллерн провел юношу назад во внутреннюю комнатушку, подтвердил, что теперь не только юный Густав, но и сам шведский канцлер от своего имени приглашает юного гетманыча Орлика на празднование Рождества. Добавил на прощание:

— Не знаю, каким именно образом вы приворожили его величество. Но, без сомнения, нужно иметь незаурядные таланты и характер, чтобы добиться такого…

Возле дворцовых ступенек Григория ожидал экипаж: Миллерн распорядился отвезти его домой. Однако юноша приказал кучеру ехать в другое место, на окраину… туда… туда!..

Да, прежде всего о сегодняшнем успехе хотелось сообщить совсем другим людям… Пожилому казаку и его красавице-дочери. Ведь в ближайшее время Григорий надеялся назвать Семена Пивторака вторым отцом, а его доченьку, красавицу Софийку — любимой женой! Теперь, когда сам король Карл распорядился подыскать юноше доходное место, не грех и сватов засылать. Э-э-эх, и ушкварят же они свадьбу! Узнает шведская столица, как умеют гулять казаки!

Впрочем, овеянный мечтами дом на окраине, так часто грезившийся во сне, выглядел с улицы нежилым, потому что все подходы к нему напрочь замел густой снег. Было уже темно, поэтому только подъехав совсем близко, юноша убедился, что даже дымок над дымовой трубой не вьется. Приказав кучеру подождать, Григорий подбежал к дверям и принялся изо всех сил колотить в них кулаками. Ответа он так и не получил, кроме печального эха… Интересно, что это значит?!

Предчувствуя недоброе, юноша обошел вокруг дома, присел около штабеля дров, разгреб снег возле крайнего чурбана, отодвинул в сторону дощечку, начал искать в тайнике…

Слава тебе, Господи — там и в самом деле лежал небольшой кожаный мешочек.

А в нем — бумага!

Весть от любимой…

Но…

Нет-нет, что-то не так! Почему-то слишком толстым казалось на ощупь письмо в мешочке… Софийка плохо знала грамоту (и Григорий надеялся исправить этот ее недостаток), а потому обычно едва выводила несколько обнадеживающих кротких слов. Здесь же…

Осторожно, чтобы не уронить письмо в снег, Григорий вытянул мешочек из тайника, вынул из него не один, а сразу три листа, расправил и начал рассматривать в бледном сиянии луны. Бумаги оказались исписанными не меленькими Софийкиными кривульками, а широким уверенным почерком.

Что-о-о?! Так это не от Софийки письмо, а от самого Семена Пивторака? С чего бы это девушке выдавать отцу секрет тайника? В последнее время пожилой казак относился к потенциальному зятю не слишком любезно. Оно и понятно: ведь Орлики бедствовали, как и все изгнанники, — такой ли уж желанной партией был Григорий для его красавицы-дочери? Воображение незамедлительно подсказало объяснение: небось, нашел для Софийки другого жениха — не иначе!!!

Перед глазами у Григория потемнело, словно ясный месяц вдруг исчез с небосклона. Могучим усилием воли он все-таки удержался на ногах, разравнял листы бумаги и начал читать.

Но после прочтения первых же строк в голове снова помутилось…

Только на этот раз не от ревности…

Вот что было в том письме:

Самозваного гетмана выродок и жидовский байстрюк!

Если читаешь сейчас это, то наконец-то знаешь, как я тебя, сукиного сына, презираю и ненавижу. Знай же, что я был против, когда казацкий совет в Бендерах избрал коварного твоего отца гетманом. Так, коварного — ведь благодаря одной лишь льстивости и подлости подкрался он к истинному нашему гетману, великому Ивану Мазепе, засыпал его нечестивыми деньгами, нажитыми торгашеством. Лучше бы избрали гетманским наследником Мазепиного племянника — светлейшего Андрея Войнаровского, но Пилипко Орлик медоточивыми устами своими болтал, болтал, вот и победил! Да вдобавок и нечестивым торгашеским золотом разбрасывался на все стороны — а где теперь у него, да и у казаков золото это?! Растаяло и растеклось, будто бы снег по весне. Иначе и быть не могло, если нечестивые грошики нажиты в союзе с проклятым чертом…

Знай же, байстрюк, если не ведаешь о том до сих пор: дед твой Павел Герцик был голытьбой даже среди чертового жидовского племени, торговал на базаре в Полтаве гвоздями. А когда увидел, что скорее гвозди те грызть начнет и с голода подохнет, чем с той торговли прокормится — коварно выкрестился в честную веру христианскую сам, всю семью свою чертову выкрестил, быстро разбогател на делишках с казаками, выбился аж в полковники, а всех своих выродков попристраивал с выгодой в православные семьи. Недаром ведь люди говорят: жид ни пашет, ни сеет, а одним обманом живет — так и дед твой чертов поступил.

И с курвою Ганькой своею Герциковной быстро окрутил, проклятый, глупого плюгавого писаря Пилипка, после чего тот сразу втерся в доверие к Мазепе, хотя талантов не имел даже с гулькин нос. А все его таланты мигом появились благодаря лишь тому, что через перекрещенную ведьму Ганьку спознался с самим Луципером.

А что ж теперь? Завел всех честных казаков, которых покойный гетман Мазепа оставил под его рукой, аж в саму Швецию да и бросил здесь подыхать от голода — повел себя, словно нечистая свинота. А чтоб уж никто не мог ничего поделать — перекинулся на аспида с раздвоенным отравленным жалом вместо языка, выдал бывшего своего кровного брата и настоящего гетманского наследника Андрея Войнаровского московским собакам^[6], которые схватили этого достойного рыцаря и уже, небось, живьем разодрали в нечестивом своем Петербурге.

Итак, остается одно из двух: либо здесь, в Стокгольме, со всей семьей Богу душу отдавать — либо же броситься в ноги московскому царю Петру и униженно умолять о милости к нам, подло обманутым самозваным гетманом Орликом. Выбираю последнее, на том проклинаю день и час, когда поверил тому, кто продался нечестивому племени. Спознался с вами писарь Пилипко, завел всех казаков на чужбину — здесь ваши могилки дождиком размоет, ветерком развеет так, что и видно не будет. Недаром же говорят люди: ни одного перекреста могилки не видно! А с кем поведешься, от того и наберешься… Так вот и верь вашему чертовому племени!

И ты, немощный плюгавец, писаря Пилипка и курвы Ганьки сын, тоже здесь подохнешь, словно пес шелудивый. А непобедимым львом тебе, писарчуку-псарчуку, никогда не стать — поскольку жид жидом всегда смердит. На том тебя проклинаю, как и свое прежнее намерение породниться с христопродавцами. Хорошо, что в последний миг прозрели ослепленные очи старого казака! Теперь тебе, шуту, не видать Софийки моей, как спиленных рогов луциперовых на темени твоем.

Надеюсь, не к нечестивому католическому, а к честному православному Рождеству будем уже на родной земле стоять и Бога молить, чтобы покарал Он всех вас, паскуд, и чтоб вы всем скопом как можно скорее отправились в самый ад с чертями, братьями вашими, в котлах со смолой кипеть, на раскаленных сковородках голыми задницами скакать и на жару тропак танцевать! Никогда я не верил вам, выкрестам, — но вам, выродкам поганым, верил славный гетман Мазепа, приходилось повиноваться. Хотел жить с вами в согласии, даже нечистый едва не подбил породниться с вашим никчемным племенем. Но теперь — не выйдет!

Проклинаю вас. Чтоб вам пусто было, пусть всех вас на том родимчик хватит!

Писано настоящим казаком и честным христианином Семеном Пивтораком в шведском стольном граде Стокгольме,в падолисте^[7] 1717 года от Рождества Христового.

Григорий вновь и вновь перечитывал позорное послание, по нескольку раз подряд вглядывался в каждое обидное слово… неизвестно зачем!

Может, его чрезвычайно поразило то обстоятельство, что искал в тайнике весточку от любимой невесты, а вместо того нашел там… вот это?!

И главное — за что?!

Как объяснить яростный приступ злости, под влиянием которого только и можно написать что-то подобное?! Разве что у старика в голове помутилось от здешней безрадостной, беспросветно-серой жизни, не иначе…

Так как же быть? Может, вызвать его на смертельный поединок и, прежде чем перерезать ему глотку, заставить извиниться за каждое лживое слово? Конечно, ищи теперь ветра в поле…

Попробовать догнать его не ради мести, а лишь для того, чтобы вернуть невесту свою Софийку? Может, узнав о доходном месте на королевской службе, Семен Пивторак опомнится, извинится, отпустит дочь к нему… Но если девушка выдала отцу сокровенный тайник, то, скорее всего, разлюбила своего Григория… поверила каждому слову обмана!

Так зачем же читать и перечитывать… сохранять в памяти все это…

Это!

Это!..

Насилу Григорий пришел в себя. В самом деле, не стоять же на заднем дворе давно опустевшего дома — так и замерзнуть недолго: декабрь все ж таки!

Да, декабрь.

Письмо же написано по крайней мере месяц назад.

Значит, Семена Пивторака уже ни за что не догнать, Софийку не вернуть…

Остается одно-единственное: ехать домой и передать рождественские королевские подарочки матушке, братьям и сестрам. Это — его семья, когда отец отсутствует по делам, он здесь старший, а значит и на нем вся ответственность и забота… Пусть же будет, как есть!

Решительным шагом Григорий вернулся к экипажу, разбудил кучера, который, съежившись от лютого холода, дремал на передке, и приказал наконец-то отвезти его домой. По дороге надежно спрятал письма в кожаный мешочек, а его повесил под рубашку на грудь рядом с малюсеньким деревянным крестиком, растер лицо, попробовал растянуть губы в искренней улыбке. Когда понял, что на искреннюю улыбка ну никак не похожа — снова и снова растирал лицо и растягивал губы, пока не удовлетворился результатом.

Дома юношу встретили очень тепло и на удивление радостно. Когда же услышали о назначенном Карлом пенсионе — тогда матушка и все четыре сестры едва не задушили Григория в объятиях. Еще бы: это означало, что нищенское житье наконец-то кончится! Матушка авторитетно заметила, что непременно станет жертвовать десятую часть пенсиона на потребности всей казацкой общины — ведь не может такого быть, чтобы гетманской семье все, а другим ничего! Маленький Яшунька носился по дому и радостно улюлюкал. Лишь Михайлик повел себя рассудительно, сдержанно пожал Григорию руку и сказал совсем как взрослый:

— Поздравляю, брат! Ты молодец, я тобой горжусь.

И уже глубокой ночью, когда все улеглись спать, юноша остался в гостиной в одиночестве. Только тогда решился достать проклятое письмо. В последний раз перечитал написанное, бросил все до единой бумажки в раскаленный камин и подгреб кочергой из глубины добрую кучу углей.

Вдруг позади скрипнули половицы.

Оглянулся…

Это была матушка.

— Григорий, ты знаешь… — Ганна замолчала, не отваживаясь продолжить.

— Знаю, — утомленно буркнул он в ответ.

— Что именно?

— Что Семен Пивторак месяц назад убрался отсюда в Московию. И что всю семью забрал с собой.

Григорий перевел взгляд на камин: присыпанные жаром, там пылали исписанные обидными словами листы. Вот и замечательно…

— Откуда тебе известно?..

Однако Ганна уже приблизилась вплотную к сыну и увидела через его плечо дотлевающее письмо.

— Вон откуда, — Григорий брезгливо поморщился, ткнул кочергой перед собой — в камине вспыхнуло облачко пепла.

Вот и все, что осталось от обидного послания.

Вот и все…

Конечно — кроме кровоточащей раны в душе!

— Что там было, в письме том? — только и спросила мать.

— Это уж мое дело, матушка.

— Григорий, как ты…

— Да, мама — мое дело, и более ничье, — стоял на своем юноша.

— Но я имею право знать…

— Лучше вам этого не знать, матушка моя дорогая, поверьте уж мне.

Как вдруг… От столь отвратительной догадки кочерга едва не выпала из мигом ослабевших пальцев. Григорий крепко стиснул зубы и процедил:

— Неужели этот негодяй и вам осмелился наговорить то же, что и мне понаписывал?! Если только это правда!..

Григорий крепко сжал кочергу, словно то была казацкая сабля. Но Ганна лишь горделиво воздела подбородок, загадочно улыбнулась и сказала:

— Я, сынок, все ж таки жена светлейшего казацкого гетмана, поэтому не позволю всякой разной сволочи обижать ни себя, ни свою семью! И тебе не советую позволять такого. Да, не все, ой, далеко не все будут любить тебя, станут ценить твои добродетели — но если кто-то даже изречет нечто обидное и ты не в силах будешь ответить…

— Что же тогда?

— Советую тебе, сыночек, переступить через злые слова и просто делать свое дело. Со временем люди увидят, кто был подлым притворщиком, а кто — поборником чести. Мой муж и твой благородный отец — казацкий гетман, ты — старший гетманыч. Мы должны быть выше любых оскорблений, сынок, запомни это. Хорошо запомни…

— А вот я… — юноша потупился и молвил: — Да, мама, похоже, я таки позволил себя обидеть…

— Да, сынок, — позволил. И не тогда, когда читал то письмо… хоть я и не знаю наверняка, какие именно слова написал в отчаянии Семен Пивторак. Ты поддался ему, когда впитал душой весь обман, теперь обернувшийся пеплом. Это будет тебе уроком, сыночек. Ты выиграл сегодня словесную баталию у самого короля Карла… и все-таки ты, Григорий, еще почти ребенок! Ничего страшного, тебе этот промах можно извинить.

Она прислонилась к спине Григория, попробовала по-матерински нежно обнять его за плечи. На один-единственный миг юноше захотело принять эту ласку, ощутить себя маленьким и беззащитным… И все же он сразу вспомнил, что вернулся в семью в качестве старшего (после отсутствующего отца) мужчины, а потому, пошевелив плечом, легко сбросил материнские руки и сказал:

— Вы, мама, можете простить мне все что угодно — поскольку я есть плоть от плоти вашей. Но я не могу простить сам себя!

— Григорий!..

— Но это ничего, это ерунда. В следующий раз обещаю хорошенько помнить ваши слова… и не пускать обиду в душу свою. Более того — попробую ни за что не допустить такой ситуации, как вот сейчас.

Ганна немного помолчала, а потом тихо сказала:

— Ты взрослеешь, сынок. Взрослеешь.

— Благодарю вас, мама. Только…

— Что, сыночек?

Григорий помолчал немного, колеблясь, но все ж таки спросил:

— Скажите мне одно-единственное: почему так бывает в жизни, что все шло, казалось бы, очень хорошо… Что вот спешишь к людям с прекрасной радостной вестью… Как вдруг оказывается, что тебя давно уже прокляли и нести радость некому?!

— Что, разве совсем никому не нужна была твоя весть?

— Но ведь Семен Пивторак навсегда увез Софийку отсюда…

— А мы? — улыбнулась Ганна.

— Но ведь сердце мое разбито, матушка!

— Ой, Григорий, Григорий! Пусть в тринадцатилетнем возрасте ты не молился за общину, зато успел саблей помахать, как надлежит настоящему взрослому казаку — поскольку каждый народ имеет свои, лишь ему присущие традиции^[8]. Теперь тебе уже пятнадцать, ты даже милость в монарших очах снискал… но кое в чем остаешься ребенком даже до сих пор! — вздохнула Ганна. И поскольку сын ничего не ответил, продолжила: — Говорю тебе, упрямцу: переступи через оскорбление и делай свое дело! Делай — и не обращай внимания на других. Так случилось — ну, значит, этого уже не изменить. Значит, так и должно было случиться. У тебя впереди долгая славная жизнь, сыночек, ты еще научишься…

— Вы уверены, мама?

— Уверена. Материнское сердце не врет. Позже поймешь…

Они еще долго молча стояли бок о бок. Стояли и наблюдали, как тлеет жар на том месте, где сгорело обидное письмо Семена Пивторака.