Испекли мы каравай… Роман

Короче говоря, остановилась семья в Калинене не у близких, а у весьма дальних родственников, причем, дальних настолько, что отец сам не мог толком разобраться в родственной связи с фамилией Токаревы.

Детям повезло, что кроме бабушки с дедушкой, их дочки и зятя, в семье Токаревых был единственный ребенок — девочка по имени Вера, Анькина ровесница.

Первым делом Вера повела детей в огород, и они впервые увидели, как растет виноград, а заодно и наелись его до отвала. Потом они ели арбузы, а тщательно обглоданные арбузные корки развешивали в саду на ветки фруктовых деревьев, «чтобы эти корочки дали еще один урожай». Словом, чтобы арбузы вообще никогда не заканчивались. Веру сначала эта идея очень развеселила, а потом она показала, что и как в их огороде растет и как все это называется.

Уже на следующий день им пришлось покинуть эту родню, потому как мама сказала, что тем и самим тесно, а разгневанный отец высказал на этот счет свое мнение:

— Пойдем отсюдова к гадам собачьим! На гада оно здалося, на усё о то смотреть? О то ж оне не смогуть и дня — ни жрать, ни срать, пока о то не понапьются та не подерутся, чертовы алкаши! И скубутся, и скубутся, язви! Усё шо-то не поделят…

И перебралась семья к другим землякам по Муйнаку, тоже очень дальним родственникам: бабушка Наташа по фамилии Медведева была мачехой тети Кати, жены папиного брата Ивана. Проживала баба Наташа на соседней улице, недалеко от Токаревых, с родной дочерью и с уже совсем взрослой внучкой. Дочь звали тетей Верой Зориной, и работала она уборщицей в Калининской школе. А внучка называлась Полиной Васильевной Зориной, которая в этой же школе преподавала точные науки.

В отличие от Токаревых, в доме у бабы Наташи было чисто, уютно, тихо, никто не напивался, не матерился, в общем, не буянил. И все они были искренне добрые, очень ласковые и гостеприимные. А сама баба Наташа с первого взгляда внешне напомнила Ольке весьма симпатичную бабушку, что была на рисунках в книжке про Красную Шапочку. Глаза у бабы Наташи, в отличие от других, ранее встречавшихся Ольке бабушек, лучились мягкой добротой, голос был мягкий и трогательный, а красивая улыбка с белоснежными ровными зубами не могла не расположить к себе даже вечно раздражительного отца.

На следующее утро тетя Вера с Полиной Васильевной пошли на работу и повели с собой Аньку и Толика в школу. А баба Наташа, одолжив отцу двести рублей, которые она годами с пенсии откладывала себе на похороны, велела им с мамой походить по поселку и подыскать продающийся дом. Сама же баба Наташа оставалась с Олькой и Павликом управляться по хозяйству. Пока она хлопотала у плиты, Олька читала Павлику и бабушке книжки, которых, благо, в их доме было целое множество. Баба Наташа очень внимательно слушала, а некоторые книжки просила прочесть несколько раз подряд, что Олька и делала с величайшим удовольствием.

Еще баба Наташа научила Ольку с Павликом игре в прятки, которая настолько пришлась им по душе, что просто дух захватывало. Так втроем они весело играли, и в один момент, когда настал Олькин черед искать, она, открыв глаза, увидела младшего брата, стоявшего рядом с ней с закрытыми глазами. Оказалось, что Павлик был уверен, что, если он сам ничего не видит, значит и его никто не увидит, и поэтому — ни за что не найдет.

Поскольку баба Наташа так ловко пряталась, что Ольке, и тем более Павлику найти ее было чрезвычайно сложно, первая, упростив правила игры, предложила детям искать её вдвоем. И, тем не менее, находить бабушку им с каждым разом было все сложнее. Однажды они обыскали всю усадьбу, и не найдя бабы Наташи, не на шутку испугались и разревелись. И их счастью не было предела, когда бабушка, улыбающаяся, живая и невредимая, разве что с испачканными руками вылезла из погреба. Как оказалось, она в подполе настолько увлеклась переборкой картошки, что нечаянно забыла про игру.

Олька с Павликом не без удовольствия вместе с бабой Наташей кормили кур, собирали с грядок какие-то остатки последнего урожая, подметали двор и мыли посуду.

Как-то раз Павлику захотелось продолжить игру в прятки, а бабе Наташе и Ольке было необходимо еще перебрать и перевязать гору лука да выбить из созревших мочалок семена. Но и из этой ситуации бабушка нашла потрясающий выход:

— Давай, сначала, Павлуша, прячься ты, а мы закроем глаза. А потом мы тебя вдвоем будем одного искать, хорошо?

Павлик стремительно «прятался» под лавку, что в метре от кучи с луком, и с закрытыми глазами торжественно объявлял:

— Кто не спрятался — я не виноват! Я спрятался! Ищите же меня быстрее, ну-у!

Олька с бабушкой понарошку долго «искали» Павлика. А едва, почуяв, что тому порядком надоело сидеть под лавкой, зажмурившись, тут же «находили» его.

Бабе Наташе очень нравилось, как Олька читала стихи, потому как она по несколько раз просила ее их рассказать. И Олька делала это с не меньшим удовольствием, потому что до бабы Наташи к ней еще никто не проявлял в такой степени интерес, и не выказывал неподдельный искренний восторг относительно ее успехов.

Во второй половине дня приходили из школы Анька с Толиком, и баба Наташа угощала всех то пирожками с персиковым или виноградным вареньем, то голубцами, завернутыми в виноградные листья, то лапшой с курицей, словом, всякой вкуснятиной, о которой они раньше и не слышали никогда. И как наполнялись бабы Наташины глаза радостью, когда дети, отобедав, не сговариваясь, благодарили: «Спасибо бабе Наташе! Спасибо тете Вере! Спасибо Полине Васильевне! Спасибо Боженьке!»

После ужина, когда Полина Васильевна в своей комнате готовилась к завтрашним занятиям в школе, баба Наташа с тетей Верой и гостями дружно сидели за столом в гостиной и играли в лото. Первое время баба Наташа подсказывала гостям правила игры, а молчаливая, но всегда улыбающаяся тетя Вера все время смеялась с любой реакции новичков, иногда даже до слез. Ольке безумно понравилась эта игра с маленькими красивенькими бочонками, и она с нетерпением ждала каждый вечер после ужина, чтобы хотя бы просто подержать в руке эти гладкие деревянные бочонки с красными циферками в кружочках по обеим сторонам каждого.

В первый день их пребывания у Медведевых-Зориных Олька узнала, для чего необходим каждой семье Красный угол, который называется так потому, что он самый красивый и самый главный в доме, и живет в нем Сам Боженька. И баба Наташа ей рассказала, кто именно изображен на иконах, которых в этом таинственном углу было, как показалось Ольке, великое множество. Правда, уловила Олька лишь название одной, самой большой иконы — Пресвятой Богородицы с Младенцем, поскольку ее мысли были заняты только тем, что баба Наташа вот-вот скажет: «А это вот — Ангел… ну, который всех оберегает, всем помогает и тебе, Олька, конечно же, тоже…». Но, так как ничего такого из уст бабы Наташи не прозвучало, Олька рассказала ей, что только на тот момент знала о том, как к ним давным-давно, когда она только родилась, прилетал настоящий Ангел. На это баба Наташа безо всякого удивления сказала:

— Да, Оленька, Боженька всех любит, вот и посылает нам Ангелов.

— И меня любит?!

— А то! Говорю же: все-ех!

— Баба Наташа, а у вас случайно нету… ой, а иконка с Ангелом бывает?

— Когда вырастешь, Оленька, у тебя обязательно будет и иконка с Ангелом Хранителем. Только никогда не забывай Боженьку…

— М-гм, — согласно кивнула Олька, — А где же… ну, когда вырасту, где я ее возьму?

— Если не забудешь Боженьку, Он тебе и даст все, что ты не попросишь у Него.

— Да-а? Нет, баба Наташа, честно?!

— Честно, — засмеялась баба Наташа.

— Честно-при честно?

— Да ты потом сама и увидишь, моя хорошая, что правду говорю… — вдруг серьезным тоном задумчиво промолвила баба Наташа, глядя невидящим взглядом в Олькину сторону, — только не забывай Боженьку. Только не забывай…

— А вы, что ли, забыли попросить у Него Ангела?

— Да не забыла. А просто Он мне пока что не счел нужным, наверное, дать такую иконку.

— О-го-о… А мне тогда, тем более, не даст Ангела до самой старости, пока не умру.

— Это почему же?

— Потому что я плохая.

— И с чего ты это взяла-то?

— Потому что меня никто не любит. — С грустью пролепетала Олька и еще тише добавила, — никто из людей…

Почти сразу Олька заметила, что из глаз бабы Наташи и от нее самой исходило какое-то необыкновенное свечение и невероятное тепло. Сначала она всё не могла понять, почему чувствует это тепло только от бабы Наташи и больше ни от кого?.. А вскоре, после некоторых размышлений, ее вдруг осенило: «Теперь я поняла, что не только из-за красивых зубов баба Наташа такая добрая и светящаяся… и вовсе не оттого, что у нее внутри есть лампочка, а потому что у нее есть Красный угол, потому что Боженька всегда с ней! Хоть бы наша мама, когда постареет, стала бы такой же красивой и мудрой бабушкой…» — мечтала она, краем глаза наблюдая за бабой Наташей и мамой, которые, мило беседуя, рассматривали какие то фотографии.

На ночлег гости располагались по установленному бабой Наташей порядку: отец, мама и Анька с Толиком на матрацах, расстеленных на полу. Павлик — с тетей Верой, а Олька — с бабой Наташей. Самой последней в доме ложилась, как правило, баба Наташа. Благословив перед сном детей и пожелав всем спокойной ночи, баба Наташа гасила свет, велела Ольке закрывать глазки и нагреть ей постельку, а сама надевала длинную до пола ночную рубашку, зажигала на полочке в Красном углу лампадку и долго-долго молилась… Так долго, что Олька никогда не слышала, как баба Наташа ложилась к ней в нагретую постель. «Я тоже, когда вырасту, буду, как баба Наташа в Красном углу и в такой же длинной ночнушке разговаривать перед светящимися иконами с Боженькой, с Богородицей и с моим Ангелом…» — засыпая, мечтала она.

За эти несколько дней Олька привязалась к бабе Наташе и очень полюбила ее, сама пока до конца не понимая, что причиной этому служили, на первый взгляд, казалось бы, совершенно обыденные и незначительные поступки бабушки. Например, увидев, как Толька во дворе дразнит и задирается к Ольке, а потом и вовсе, размахавшись кулаками, разбил ей губу до крови, она легонько взяла Тольку за ухо и так же, без крика и раздражения, объяснила обидчику, что он должен защищать младшую сестру, а не обижать. После этого баба Наташа поставила Тольку в угол, и велела ему там стоять до тех пор, пока он не попросит у Ольки прощения. Обработав Олькину ранку приятно пахнущим маслом из лампадки, она взяла ее к себе на колени и, они, медленно покачиваясь, сидели и просто молчали. Тогда у Ольки впервые в жизни почти мгновенно прошла боль, она ощутила себя защищенной, почувствовала невероятное тепло бабы Наташиных рук и была счастлива, как никогда: «Из всех людей только у бабы Наташи такие добрые, умные и ласковые глаза… И только у бабы Наташи такие мягкие руки… У бабы Ариши, конечно, тоже… просто бабы Наташины чуть-чуть помягче».

Полина Васильевна, физик-математик по образованию, и по призванию истинный педагог, мгновенно определила как незаурядные способности начинающих школьников Аньки и Толика, так и оценила скорость чтения и объем выученных наизусть книжек дошкольницы Ольки:

— Какие же вы молодцы! — прозвучала из ее уст искренняя похвала.

С самого начала их совместного проживания Полина Васильевна умудрялась выкраивать свое личное время так, чтобы в непринужденной обстановке легко и весело обучать всех четверых и как правильно произносить те или иные слова, и на какой слог следует ставить ударение. Даже отцу и маме в весьма деликатной форме, полушутя, полусерьезно она подсказывала, чтобы те в пример детям старались хотя бы не «гэ-кать»:

— Понимаете, дядя Гаврюша, в Калинине сейчас подавляющий процент немцев проживает, и…

— Ну, так и шо с того? — нетерпеливо, но на удивление доброжелательным тоном перебил отец Полину Васильевну. — И шо, теперь нам, старикам, позаклеивать рот изолентою и не разговаривать о то совсем?

— А то, дядя Гаврил, что немцы не только не «гэ-кают», а и говорят по-русски лучше нас — русских.

— Не, Полинка, мы вже — старики, шоб нас о то переучивать, — не собирался сдаваться отец. — Нас вже не попереучивашь о то, бо с нас вже спросу немае…

Баба Наташа с тетей Верой дружно засмеялись. Они всегда смеялись, что отец бы ни сказал.

— В тридцать пять лет и — старые? Гавриил Петро-ович… — иронично улыбаясь, развела руками Полина Васильевна.

— Та мне, Полиночка, вже не тридцать пять, а целых тридцать шесть о то! А о той старой карге, шо у в углу сидить шъёть — и того больше. Скока-скока тебе годиков, дорогая, о то стукнуло?

— Та не твово ума дело, — подала голос притихшая, было, мама, занятая починкой какой-то одежины.

Баба Наташа с тетей Верой засмеялись еще громче.

— М-гм, бабе Наташе, значит, уже шестьдесят четыре, и она все слова произносит правильно… — подавляя улыбку, сказала Полина Васильевна. — М-м? Что на это скажем, уважаемый дядя Гаврюша?

— А то, шо баба Наташа твоя — голубых кровей о то. А почему ж тада Вера гэ-каить, — мать твоя, га? Шо ты на это скажешь, дорогая?

— Да потому, что мама такая же Муйнацкая, как и вы, — улыбнулась Полина Васильевна. — Но она и постарше вас аж на три года. Кстати, она уже в основном-то правильно всё произносит, только вот гэ-кать, да, еще не совсем отучилась. Она, видите ли, считает, что техничке можно иногда и по-гэкать. Да, мам?

— О то ж… — засмеялся вместе со всеми отец. — Так и я жеш простой шоферюга и институтов о то не кончал.

— И, всё равно, дядя Гаврюша, приятного будет мало, если ваших детей в школе дразнить будут оттого, что они — русские, а говорят, как попало. Да и на родительском собрании вы же не будете молчать, словно воды в рот набрали?

— Та каки там оне о то русские, када усе хохлы! А на собрання нихай ходить о та стара. Ищё я на о те собрання не ходил… Ну ты, Полинка, как скажешь, как о то у лужу пёрднишь!

Мама, ловко откусив толстую нитку, как могла делать только она, подключилась к разговору более активно:

— Да-а, Полинушка, на все собрания придетца ходить, канешна, мне. Пойдет он, как раз… Я за другое думаю, Полина: моя маменька всю жисть говорила культурно, но она-то из дворян была. И мы ж, пока не пошли у школу, говорили так же, как она. Вот и у той жеш школе, а потом и у колхозе, та еще и от этого «славнецкого» Журбенко кой-чиво поднабралася, вот и заговорила, как и все. Так шо, Полина, не морочь голову ни себе, ни…

— Тем более, тетя Катя: если вы не с молоком матери стали коверкать слова, значит вам еще проще будет переучиться. Здесь народ говорит, слава Богу, нормально. Вы же не хотите, чтобы только ваших дразнили в школе да на улице за то же гэ-канье?

— Та научатца и наши у школе культурно разговаривать, никуда не денутца, если не захотят, шоб их дражнили.

— А кто по-началу будет за них краснеть на школьных собраниях, м-м? Да и самих вас на работе на первом же партсобрании на смех поднимут за вашу такую речь. Вы же оба — члены партии да, дядя Гаврюша?

— Ну и шо с того, шо я член? Так мы никада и не выступаем на работе на о тех собраннях, мать их… Там усегда есь кому горлопанить. Мы со старою тока и знаем, шо взносы о то плотим, та помалкуем. Тока ты ж, смотри, Полина, сама жеш не уздумай у о ту засрату партию уляпатца, не поддайся о тем гомнюкам. А то, как о то нас — дурачков силком утянули, шо теперь сделаешь шаг у сторону — расстрел…

И он, многозначительно крякнув, посмотрел на родственницу. А она, поняв, что «дядю Гаврюшу» переубедить не удастся, поспешила закончить разговор:

— Так, короче, ребята! Напишите оба на этих листочках следующее…

И, заглядывая в какой-то свой институтский конспект, Полина Васильевна продиктовала родителям несколько предложений, веля отцу и маме расставить, кроме знаков препинания, еще и ударение над каждым словом.

Олька впервые в жизни видела родителей такими укрощенными, которые послушно, аки школьники сидели рядышком и старательно писали под диктовку учительницы. Отец в процессе отпускал шутки о каком-то «ликбезе» или, к примеру, о том, что если бы его сейчас увидел кто-нибудь из земляков… Иногда он полностью погружался в роль нерадивого ученика и задиристо переспрашивал у Полины Васильевны, как звучит только что продиктованное ею слово, нарочито коверкая его. Баба Наташа с тетей Верой смеялись до слез, а дети с любопытством наблюдали за происходящим.

Впрочем, урок с Полиной Васильевной проходил и в самом деле так забавно, что пока родители писали диктант, Ольке со страшной силой тоже захотелось в школу: «Я тоже в школе буду шутить, как батя, чтобы все смеялись. Теперь я поняла-а, как надо шутить: надо пошутить, но самой даже не улыбаться, а терпеть! Но почему тогда баба Наташа с тетей Верой смеются и, когда мама про батю говорит не шутки, а ругает его? И почему тетя Вера смеялась, когда я у нее спрашивала совсем не смешные вопросы, например, про наводнение в Калинине или про то, как они тут без снега живут? Или почему баба Наташа вытаскивает такие красивые свои зубы и кладет их в стакан перед сном? Вот бы у нашей бабы Ариши тоже были бы такие прикрепляющиеся зубы… Да и я, когда пойду в первый класс, чтобы не ходить, как Толька сейчас, без зубов, точно такие же зубы буду себе днем прикреплять, а ночью в стакан их… ой, лучше под подушку спрячу… Или почему, когда про немцев в Калинине спрашивала… ну, что здесь такие же добрые немцы, как та тетенька-немка в Атбасаре, которая мне варежки подарила, а не как на картинках про войну — в касках с автоматами или с гранатами ходят? Почему только она с этих вопросов смеялась? Может быть, можно смеяться не только с шуток, а просто, когда покажется что-нибудь смешное? Как правильно и лучше всего смешить?..» — увы, чем больше она размышляла, тем больше заходила в тупик.

Тем временем Полина Васильевна, проверив диктант родителей, не скрывая удивления, похвалила обоих «ликбезевцев» за проделанную почти без ошибок работу. Отцом она прямо-таки восхитилась — за его красивый почерк и за то, что тот в слове «ходатайство», в отличие от мамы, поставил ударение правильно — на второй слог. Затем, на той же ноте — весело и задорно, она обратилась ко всем, без исключения, присутствующим:

— Итак, запомните, ребята! Все без исключения слова надо всегда произносить правильно, в том числе и не часто употребляемые в вашем обиходе, как, например: в словах «квартал» и «звонят» ударение следует ставить только на последний слог, понятно? И, начиная от бабы Наташи, заканчивая Павликом, «ребята» наперебой отвечали студентке-заочнице первого курса физмата:

— Понятно, солнышко.

— Та шо ж тут о то непонятного?!.

— Канешна, родненькая, панятна…

— Ага, Полина Васильевна, мы поняли!

— И мне — и мне тоже понятно, да-да-да-а!!

Если, к примеру, в период занятий трехлетнему Павлику становилось вдруг скучно и хотелось играть в прятки, Полина Васильевна с легкостью позволяла ему это делать: Павлик мгновенно «прятался» под скамейку и просил его «срочно» искать. А Полина Васильевна, не отрываясь от игры «в школу» со старшими, весело и легко «находила» Павлика:

— А я знаю, где наш Павлинчик спрятался!..Знаю, зна-аю… И я, кажется, нашла его… — сидя на месте, она топала ногами, имитируя шаги.

— Ну, где я?! Где, а?!. — закрывая пальчиками глаза, нетерпеливо пищал из-под лавки Павлик.

— А Павка-малявка

Залезла под лавку!..

А Павка-малявка

Залезла под лавку… — Полина Васильевна заглядывала под лавочку, и только тогда, «наконец-то найденный» и весьма довольный Павлик выползал из любимого укрытия.

Еще в один из таких наисчастливейших в жизни детей дней Полина Васильевна подарила Павлику целых три коробки различных кубиков, из которых невероятно счастливый Павлик складывал по приложенным к ним картинкам изображения персонажей из разных сказок, а так же виды Московского Кремля с праздничным салютом.

Так же за разговорами они узнали хотя и незначительные, но все же кое-какие подробности из истории бабы Наташиной семьи. Оказалось, что ее отец был добрым, умным, отважным и настоящим атаманом донских казаков, которому сам Император России лично вручал награду за заслуги перед Отечеством. Но уже в первый революционный год он был изощренно замучен и растерзан большевиками на глазах своего же войска, уже разоруженного, попавшего за городом в организованную «братьями» ловушку. Расправа и над оставшимися без атамана воинами не замедлила свершиться тут же. «Красные» строчили по отряду казаков сразу из нескольких пулеметов. Когда с ними было покончено, «под раздачу» попали их семьи, мирно жившие до этого рокового дня в Александровске-Грушевском городке Ростовской губернии. Таинственным образом уцелев, семнадцатилетняя тогда баба Наташа, на глазах которой зверски, как жену атамана, убили мать, бежала из родных мест с горсткой, чудом уцелевших жен и детей погибших казаков. Они потом еще долго скитались, где придется, пока не очутились в северных казахских степях. Обосновавшись в Большом Муйнаке, двадцатитрехлетняя баба Наташа вышла замуж за своего земляка Василия Зорина. У них в тысяча девятьсот двадцать пятом году и родилась дочка Вера. В самом начале Великой Отечественной войны Василий погиб, и в сорок пятом баба Наташа вновь вышла замуж — за фронтовика, потерявшего на войне жену-санитарку, оставшегося с двумя девочками-подростками, односельчанина Назара Медведева. Так, кстати говоря, баба Наташа и оказалась мачехой девочек, одна из которых по имени Катя, впоследствии станет женой старшего брата Гавриила, Ивана.

В начале сорок седьмого года у сорокашестилетней бабы Наташи с дедом Назаром родился ребенок, который, правда, умер еще в недельном возрасте. И так уж сложилось в их семье, что двадцатилетняя тогда тетя Вера почти что одновременно (с разницей в какие-то полторы недели) со своей матерью родила тоже — дочку Полину. По каким-то причинам, (о коих в их семье не было принято говорить), Полине дадут фамилию и отчество не родного отца, а отца тети Веры — первого бабы Наташиного мужа Василия. А фамилию «Жуков», так и не доставшуюся внучке от биологического отца, баба Наташа озвучит ей лишь в день ее совершеннолетия, когда его фамилия для Полины уже не будет значить ровным счетом ничего.

Сразу после родов тетя Вера, как и полагалось в послевоенное время, была вынуждена выйти на работу в колхоз, где еще с довоенных лет трудилась от зари до зари и на разных должностях — от слесаря-ремонтника до комбайнера. Меж тем баба Наташа, похоронив свое новорожденное дитя, но поскольку у самой еще было грудное молоко, кормила Полину своей грудью, заменив внучке мать почти в полном смысле слова. Дед Назар же заменил тете Вере и Полине (причем тоже во всех смыслах) отца, потому как любил их как родных. Кроме того, что дед Назар от природы вкупе с могучим телосложением обладал богатырской физической силой, он был не менее силен духом, необычайно ласковым, добрым и мудрым.

В апреле пятьдесят второго, словно гром среди ясного неба, грянул приказ Сталина, непосредственно касающийся вечно гонимых переселенцев, невыполнение которого приравнивалось к наказанию за измену Родине, о последствиях чего они уже знали не понаслышке…

Уполномоченный из райцентра по уши в грязи и с папкой подмышкой, которого селяне тут же «окрестили» «упал намоченным», зачитав на сходе сельчан приказ вождя пролетариата, сказал, что, мол, северные казахские степи они, Слава Богу, освоили, подкормив страну хлебом, теперь же их силы требуются, чтобы одеть советский народ. А с этой целью им необходимо срочно отправляться на юг — для орошения и разработки пустынных и безводных земель под хлопок.

–…Ну, раз вопросов так ни у кого и не возникло, обязан отъезжающих предупредить: на сборы отпущены ровно одни сутки! — в довершение сообщил «упал намоченный», направляясь к застрявшему неподалеку от села грузовику, который тщетно пытался вытащить из глубокой колеи трактор.

Как оказалось, первыми должны были туда отправляться старики, женщины и дети, поскольку молодым, в числе которых оказался и Гавриил, предстояло здесь на целине посеять и убрать до сентября еще один, но последний урожай. Остаться в Муйнаке и не без барабанного, правда, боя власти разрешили лишь семьям, в которых было семеро по лавкам, а кормилец вернулся с войны инвалидом, как, к примеру, брат Гавриила — Иван.

Заколотив крест-накрест свои обжитые хатёнки, и едва сдерживая рыдания, взяв в охапку детей да прихватив с собой на первое время кое-что из продуктов и сподручного скарба, они с горем пополам — из-за весеннего бездорожья, добрались до атбасарского железнодорожного вокзала, где их и погрузили в товарняк с вагонами для перевозки скота.

Эшелон с девятнадцатью вагонами, в каждом из которых располагалось по несколько семей, двигался в конечный пункт назначения ровно восемнадцать суток…

Ни баба Наташа, ни тетя Вера на уговоры рассказать о том, как они ехали столько много времени в товарном поезде, не поддавались, и вообще, наотрез отказывались говорить. Только Полина Васильевна, которой на тот момент едва исполнилось пять, основательно порывшись в своих воспоминаниях, кое-что поведала детям.

Дабы в пути не умереть с голоду, они на единственной в вагоне «буржуйке» варили похлебку из прихваченных впопыхах круп и семенной, не сгодившейся им нынче, картошки, а из муки делали затирку. Мужики для этой, в том числе, цели на больших станциях добывали воду. По ночам семьи отгораживались импровизированными «ширмами», расстилали на сено кошму и под стук вагонных колес засыпали. В качестве уборной им служило ведро в углу за мешковиной, из которого дежурный по установленному самими попутчиками графику, периодически выплескивал между станциями скопившееся «добро».

Самым ярким воспоминанием у Полины Васильевны был некий дед Емельян по фамилии Белозеров, с которым она с первого же дня очень подружилась. Возможно, их в первую очередь сближало то обстоятельство, что из всего количества попутчиков в их «купе» веселый и жизнерадостный дед Емеля, которому перевалило хорошо за семьдесят, был самым старым, а Полина — самой младшей. С самого начала пути дед Емеля почти всю дорогу не выпускал из рук свою старенькую балалайку, а когда кто-то из женщин вдруг начинал тихонько всхлипывать, сетуя на ситуацию, в которой они оказались, он, тихонько наигрывая мелодию повеселее, говорил, будто самому себе, да присевшей на сено у его ног Полине:

— Лишь бы не было войны… Такую войну пережили, такой голод и мор выдюжали, а это — по сравнению с мировой революцией — тфу! Брат ведь брата теперь не убивает… Да и самолеты не бомбят, танки не стреляют, дороги не взрывают. И кушать, Слава Господу, есть чего. Та даже куда оправляться вон есть… Правда, Полинка?!

— Правда, деда! — радостно поддакивала Полинка. — А что такое «оправляться»?

— А переваренную пищу есть куда девать.

— М-гм. Давайте, дедушка, дальше!

И дед продолжал:

— Нас же не в тюрьму и не в концлагерь везут, и не на чужбинушку гонят, а на юг и на добрые дела. Здесь с помощью Божией разробыли земельку под хлеб? Разробыли! Значит, и там разробым под хлопок. И там нас Господь не оставит, коль оставил жить после такой-то войны. А будет хлопок — будет и на что покушать и что надеть всем людям. Да, Полинушка?

— Да, деда!

— Вот и Полинка со мною согласная. Сколько ты хочешь платьев, Полинка?

— А сколько можно?

— Да сколько захочешь!

— Я хочу… А можно целых два?! — Подпрыгнув, вскрикнула Полинка, и, загибая на руке пальчики, немного подумав, добавила. — Ой, нет, целых три: одно, чтобы дома носить, второе, ну, которое еще красивее — в Храм, а третье, тоже красивое — в гости к кому-нибудь ходить, и доберегу его для школы.

— Так, что, братья и сестры, считай, у нашей Полинки уже три платья из чистого хлопка имеются, ну?! А вы нюни пораспускали! Эх-ма…

Потом дед, будто устав играть, просил Полину читать, якобы, одному ему молитвы, которых она, благодаря бабе Наташе, знала целое множество. Когда молитвы закончились, а Полине хотелось еще и еще что-нибудь рассказать так полюбившемуся деду Емеле, она вдруг предложила:

— А давайте я вам стишок теперь расскажу!

— Какой стишок?

— Про Ленина.

— Ой, Полиночка, давай-ка лучше ты отдохни маненько.

— А я и не устала вовсе! Ну, послушайте. Он не такой уж длинный…

— Нет, давай стишок завтра, путь еще долгий. А сегодня я еще поиграю, а ты спляшешь.

Назавтра, когда у Полины вновь иссяк запас молитв, она вновь повторила свое предложение о стишке про Ленина, на что дед Емельян ласково ответил:

— Да я уж и так хорошо отдохнул, Полиночка, пока ты молитвы читала. Поэтому я лучше поиграю, а стишок оставим на завтра.

Но и на третий день именно в конце самой последней молитвы дед, как назло, вздремнул, а Полина не отважилась его побеспокоить на тему стишка. И в каждые последующие дни после прочтения Полинкой молитв, стих про Ленина оставался не рассказанным, потому как дед всякий раз тонко и изящно уходил от его прослушивания, находя какие-то причины. Полина, будучи уверена, что она-де не завтра, так послезавтра таки расскажет этот стих, вовсе не обижалась на деда. Единственное, что ее, пожалуй, смущало, то это то, что никто из попутчиков не проявил и намека для того, чтобы подбить деда Емельяна, дабы тот, наконец, позволил ей это сделать. Безмолвствовали на этот счет даже самые родные: и мама Вера, и баба Наташа, и дед Назар.

На восемнадцатый день Полинка в восемнадцатый раз предложила деду:

— Ну сегодня-то можно рассказать, а, дед Емеля?

— Чего рассказать-то, мое Солнышко? — сделав вид, что запамятовал, приложил ладонь к уху дед.

— Да стишок же про Ленина!

— Так мы жеш уже приехали, Полинушка!

— Куда приехали? Мы ведь еще едем… ну, катимся же еще вовсю…

— А-ну, загляни-ка сюда. — Дед прислонил головку девочки к одной из щелей вагона, — ну, видишь? Это и есть Ташкент — город хлебный!

— Ой, так быстро мы приехали, что я даже не успела рассказать стишок… — тихо пробормотала Полинка, не отрываясь от щели.

— Так только с помощью твоих святых молитв мы и доехали так скоро! А стишок тот… его и в школе будет кому рассказать… — лукаво усмехнувшись, сказал дед.

— А здесь школа-то есть?

— А как же!

— Большая? Как в Муйнаке?

— А может, даже и побольше муйнакской… построим. Давай, Полинушка, начинай-ка по-новой молитвы и мы все вместе помолимся. Потому как выгружаться будем еще километров через семьдесят.

— А семьдесят — это много?

— Да нет, это в тыщу раз меньше, чем проехали.

И Полина с особой торжественностью начинала петь:

— Отче Наш! Иже еси на Небеси!

— Да святится Имя Твое! — подхватили остальные попутчики, провожая взглядом предпоследнюю на своем пути станцию. — Да приидет Царствие Твое! Да будет Воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Высадили их в голой степи с верблюжьими колючками да перекати-поле, где их приезд, вместо обещанного жилья, поджидали лишь вбитые в растрескавшуюся землю колышки, служившие разметкой участков, на которых им самим, наделав самана, еще предстояло построить дома, что произойдет не ранее, чем через год.

Несмотря на отсутствие в радиусе километров трех а то и четырех саксаула для разведения того же костра, где они могли бы приготовить какую-то еду и вскипятить воду, главным спасением для них тогда являлся уже имеющийся канал, вырытый заключенными незадолго до их приезда. Правда, расположен он был аж в трех километрах от места их непосредственного дислоцирования, куда приходилось ежедневно и не по одному разу на дню ходить за водой. Поскольку размещение переселенцев близ канала карался не иначе, как — шаг в сторону — расстрел, они и были вынуждены первым делом бросить все свои силы на то, чтобы с помощью одних только лопат, вручную рыть к спасительной воде отводной арык. Лишь через год у них в Калинине появится, не по щучьему, конечно, велению, но своя настоящая водонапорная башня с более или менее нормальной питьевой водой из скважины.

А пока что они вырыли землянки, соорудили времянки из камыша и глины и принялись изготавливать для своего будущего жилья саман. И уже осенью пятьдесят третьего к ним в поселок из Ташкента прислали учительницу, которая, пока строилась школа, вела уроки с первого по четвертый класс прямо в семьях, где и ребятни было большее количество, и позволяла площадь только что ими сооруженного, а, порой, еще недостроенного жилья. У одних хозяев учительница собирала первоклассников, в числе которых была уже шестилетняя Полинка, в другой семье, согласно расписанию, согласованному с родителями — второклассников, и так по четвертый включительно.

Елену Александровну Драницыну, так звали их учительницу, сразу полюбили не только школьники, но и все жители поселка, такая она была замечательная — умная, добрая и строгая, но справедливая. И Полина еще в первом классе даст себе слово, что она обязательно станет учительницей, причем, непременно такой же, как ее замечательная первая учительница.

Несмотря на то, что война уже восемь лет как закончилась, с Полинкой в классе все еще обучались так называемые «дети войны», которые были старше ее на пять, а то и на все восемь лет. Классы уже тогда были многонациональными, основное «население» которых составляли русские, украинцы, белорусы и недавно прибывшие немцы, евреи, греки и чеченцы.

Полине исполнится десять, когда от сердечного приступа, скоропостижно скончается дед Назар, которому было всего-то пятьдесят шесть лет. Хоронили деда Назара всем селом. Не скрывали своих слез даже молодые мужчины, а некоторые из них даже плакали навзрыд. Все его так любили, что еще много лет спустя о нем ходили легенды, как о настоящем человеке, настоящем русском богатыре.

Убитый горем дед Емельян, мужественно прошедший сквозь огонь февральского переворота и недавней войны, пережил его только на девять дней…

Поскольку в поселке было привычным делом проводить совхозные собрания вместе с ребятней, Полинка была в курсе всех дел, в том числе и касательно трудодней, когда вместо заработанных денег совхоз рассчитывался с трудящимися, как правило, ячменем или пшеницей. И всякий раз день так называемой «получки» не обходился без чьих-нибудь горьких слез, когда в ведомости на выдачу «зарплаты» приходилось просто ставить свою подпись напротив слова «должен» и ни с чем уходить домой. Сначала Полинка мало что понимала в этой процедуре, а годам к десяти начинала размышлять: «Как такое может быть? Ведь мама с бабушкой работали-работали целый месяц, а им не только не дают ни одного зернышка, а наоборот они еще и должны остались совхозу?.. За что они должны-то? И что мы будем теперь есть? А может, это кассирша ошиблась и неправильно подсчитывает эти чертовы трудодни? Вот вырасту — стану учителем математики, и буду всех учить считать правильно…»

…Спустя недели полторы после приезда, родители купили дом с участком, прибыл из Атбасара контейнер и для семьи наступил день переселения из гостеприимного бабы Наташиного дома. Олька с невероятной грустью расставалась с бабушкой, а та, гладя ее по головке, ласково утешала:

— Не плачь, мое солнышко, вы ведь, Слава Богу, идете жить в свой дом… И от нас будете недалеко, всего-то через две улицы. Как соскучишься, сразу прибегай ко мне, хорошо? Я ведь тоже буду без вас скучать. Обещаешь прибегать проведывать бабушку?

— Да-а, баба Наташа, буду… — всхлипывая, пообещала Олька.

Они крепко обнялись на прощание, и семейство побрело в свое новое жилище. А баба Наташа, стоя у калитки, смотрела им в след до тех пор, пока они не свернули в проулок.

Скоро семья оказалась в большом и чисто выметенном дворе теперь уже своей усадьбы, приобретенной на одолженные у бабы Наташи двести рэ. Сам дом был аккуратно выбелен, все окна и двери окрашены голубой краской, и были они в разы больше, нежели в их прежнем жилище. Покрытая, не травой, а настоящим шифером крыша имела конусообразную форму, от чего дом казался невероятно высоким. Деревянные полы, ровные и гладкие, как стекло, были окрашены светло-коричневой краской с матово-розоватым оттенком. Внутренние стены и потолок тоже казались сравнительно высокими, плюс ко всему, они просто сияли голубизной, обдавая входившего ароматом свежести. Первое Олькино впечатление от их нового жилища было потрясающе приятным, потому что, во-первых, снаружи оно очень походило на дом бабы Наташи, а во-вторых, этот дом не входил абсолютно ни в какое сравнение с их прежним жильем в Атбасаре. Да и запахи в Калинине вызывали исключительно один только восторг.

Дом состоял из двух основных больших комнат, разделенных печкой и перегородкой с дверным проемом. В одной комнате было два окна с широкими подоконниками, одно из которых открывалось с видом на сад, другое же — глухое — выходило на улицу. Во второй одно большое окно тоже смотрело на улицу, а другое, длинное и узкое — во двор. К основному дому еще была пристроена кладовка и коридор с цементным, но достаточно гладким и окрашенным полом. В кладовке стояла огромная деревянная пустая винная бочка с краником, а в коридоре находилась старенькая, но самая настоящая газовая плита, вместо так уже приевшегося керогаза.

Во дворе располагался сарай, в котором, по всей видимости, бывшие хозяева держали кур. Над верхними углами входной двери и над дверью в сарае тоже красовались декоративные лучи из синих точек, нарисованные, очевидно, так же бывшими хозяевами. К слову сказать, мама тут же раскритиковала художество прежних жильцов:

— Тю-ю… Понамалевали синькой каки-то пятнышки, шобы мы не заметили де и че тут у них валитца… Та шоб подороже продать, а иначе, зачем еще?

— Ма, ну красиво же! И дом… ну, лучше же, чем в Атбасаре. — Попыталась возразить Анька.

— А ты знаешь, скока теперь за его нам с батей надо горбатицца? А мы ж еще и на работу не поустраивалися! Умная, нашлася… Ничего хорошего в этой мазне нету: после первого же дождя вся синька потикёт и размоет всю эту фашистскую мазню.

— А-а, здесь немцы жили… Во-от почему так чисто, — продолжала диалог Анька.

— Та тут кругом одни фашисты! Тока через дом от нас бабка с дедом… и те, по-моему, жиды. Да там, чуть подальше, каки-то русские, вроде, живут.

— А Полина Васильевна сказала, что фашисты, это которые нападали давным-давно, и их всех давно уже наши перебили! И, что здесь живут нормальные немцы, а не фашисты! — выпалил Толька.

— Та все они фашисты! Их же родственнички поубивали моих обоих братиков…

Вдруг из-за угла дома появился отец с незнакомым мужчиной (чуть позднее дети дадут ему прозвище Джигарханян, потому как у дяди Готлиба не только внешность, но даже голос и манеры почти не отличались от знаменитого актера Армена Джигарханяна):

— И шо вы тут о то не поделите? Катя, это жеш теперь наш о то сосед — Готлиб. А это, Готлиб, Катя — моя стара карга… О-от… Познакомтися. Ну, а это ж наши с нею басурманы. — острил отец, знакомя нового соседа с семьей.

— Здрасьте, — улыбнулся дядя Готлиб, казалось, не обращая внимания на своеобразный юмор нового соседа.

— Здрасьте, — любезно поздоровались дети и мама.

— А мы тут, вон, прямо через плетень от вас живем, — кивнул он на восток, в сторону ближайшего соседского строения. — Ну, я надеюсь, мы будем хорошими соседями, — приветливо сказал новый сосед и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Моя Эрна вечером приедет из Ташкента, тоже познакомитесь. Она еще утром поехала дочек проведать, они у нас первый год обе учатся там, в педучилище.

— Ну-ну, познакомимся… — промолвил весьма озабоченным тоном отец, постукивая носком ботинка по цоколю, — Послушай, Катя, обошли мы дом о то кругом… Готлиб говорить, шо он не на железобетонном фундаменте о то стоить, язви…

— Ну, вот, бл… дь… — всплеснула руками мама. — Оттуда бежали, шоб не привалило, и тут опять вляпалися… Ты куда смотрел, када куплял, а?

— Скока тебе раз о то говорить: не материся при детях, язви тебя?! — тут же осадил ее отец.

— У-у-у, да ты не слышал, как моя матерится… Как сапожник! — широко улыбаясь, дядя Готлиб попытался как-то смягчить начавшийся, было, накал страстей новых соседей.

— Та не при детях жеш так о то матюкаться?!

— В том и дело, что моя и при детях… А на корову материлась, у-ух! А корову продали, дети почти все поразъехались, так теперь она матерится то на Толика, то на кроликов… Даже на собаку загинает.

Дети дружно засмеялись, а отец с мамой, обменявшись хмурыми взглядами, продолжили перепалку:

— А ты сама куда смотрела, язви тебя? Мы жеш уместе его купляли?!

— А хто ухватился за этот самый большой в Калинине двор, шоб было куда свою засратую машину ставить? А если ливни пойдут или наводнение? — не на шутку растревожилась мама.

Дядя Готлиб, тем не менее, вновь сделал попытку как-то урезонить соседей:

— Да никаких наводнений здесь не бывает. Разве что, если во время полива огорода кто-нибудь забудет дамбу на арыке закрыть. А так, за питьевой то водой аж на водокачку мотаемся на ишаках. А вот землетрясение… Не знаю… Упаси, Бог, конечно…

Услышав о землетрясении, родители и дети словно потеряли дар речи, и, хлопая глазами стояли, почти не шевелясь.

Тогда дядя Готлиб продолжил:

— Да не бойтесь вы! У нас ведь точно такой же дом, и ничего, живем! Случись землетрясение — уцелеют наши дома — никуда не денутся, потому что их строили немцы… — он вдруг осекся, потом наклонил голову, и сказал уже тише — Зато у вас самый лучший на улице виноградник. У них же тут было самое лучшее вино в поселке. А яблонь, сколько, смотрите, — повел «делегацию» по саду новый сосед, — Смотрите, это вишня, это абрикос… Это вот персик, тут урюк, а это груша… О, они даже и лестницу вам оставили…

— Та на гада она здалася нам о та лестница?! Стока денег содрали за о ту халупу, а она без фундамента, язви их у душу… — ворчливо отозвался отец.

— Как это — зачем? На чердак будете лазить, на деревья за вишней… Хорошая лестница. Новая. Получше нашей будет, — опершись о приставленную к фронтону с чердачной дверцей лестницу, ответил дядя Готлиб, — И все же, несмотря на здешнюю жару, тут добрая и благодатная земля. Просто за ней нужен должный уход.

Ольке дядя Готлиб понравился с первого дня их знакомства. Да он и в последствии окажется спокойным, общительным и очень добрым дядькой. Позже она, сравнивая отца с дядей Готлибом, не раз будет задаваться разными на его счет вопросами. К примеру, почему дядя Готлиб, получив только начальное образование и будучи немцем, правильно произносит русские слова и, в отличие от закончившего семилетку отца, не «гэ-кает»? Или почему, например, несмотря на то, что дядя Готлиб сидел в тюрьме, его никто и никогда не видел раздражительным, грубым, неприветливым или повышающим на кого бы то ни было голос, или, тем паче — поднимающим руку на жену или детей? Ольке нравилось даже вдыхать запах дыма от папирос или сигарет, когда дядя Готлиб приходил по какому-то делу к отцу и закуривал. Она даже стала мечтать, чтобы их батя тоже курил и от этого стал таким же добрым и спокойным, как сосед.

А однажды ее мысли едва не материализовались. Едва успела она подумать: «Хоть бы дядя Готлиб научил батю курить!.. Он бы тоже никогда не психовал, и мы бы, как Гермесы, зажили бы так же дружно…», как вдруг отец произнес:

— Как ты, Готлиб, о то, куришь, язви?

— Не понял, Петрович, что ты имеешь в виду?

— Ну, тебя прямо тянить о то курить эту заразу, чи шо? Та еще ж одну за другой о то смалишь…

— Да, привык я уже, Петрович. Я же лет с шести, еще в детдоме научился курить, — улыбнулся дядя Готлиб. — Не знаю, как других, но меня курево успокаивает. Как только расстроюсь, закурю и потихоньку успокаиваюсь. Если бы я не курил, я бы, наверное, психом был еще тем… Хочешь попробовать? — он вытащил сигарету из красной пачки с надписью «Прима» и протянул ее отцу.

— А давай! Хоть позабавляюся о то… Но, я жеш не умею, язви, Готлиб… — отец взял сигарету опасливо, словно запал от гранаты.

Олька крутилась рядом и мысленно посылала импульсы отцу: «Наконец-то!!! Ну, батя, молодец!.. Давайте, давайте, па!.. Закуривайте! Ну же… Н-ну!? Дядя Готлиб! Помогите же ему… Научите же его курить!!»

Дядя Готлиб поднес к концу сигареты зажженную спичку, отец закрыл глаза, нахмурил брови, дабы придать себе вид заправского курильщика, и… прикурил!!! Увы, к великому Олькиному разочарованию, выглядел отец при этом далеко не как дядя Готлиб, а как первоклассник, которому впервые в жизни предложили закурить за углом школы. Словом, в первую же минуту дым сигареты попал отцу в глаза, он сморщился, покряхтел, слегка покашлял и обеими руками стал отмахиваться от него.

Видеть отца с сигаретой, конечно, было непривычно и весьма забавно, но бдительная Олька продолжала мысленно атаковать главного участника процесса: «Ничего, па! Это только первый раз страшно. Дядя Готлиб же, вон, в шесть лет научился, а вы до сих пор не умеете! Па, ну, постарайтесь… Давайте, давайте! Смотрите, как курит дядя Готлиб, и вы, ну же…»

— Погоди, Петрович, ты неправильно… Такой большой, а не знаешь элементарных вещей, — по-доброму засмеялся дядя Готлиб, — Надо же затянуться… то есть, дым надо вдыхать, усёк?

— У себя-а?!! — искренне удивился отец.

— Ну да. Вот сделай затяжку. А иначе, зачем курить, если не в себя, а только зря добро переводить? Ну-ка, сделай, Петрович…

— Так дым жеш тада не тока у глаза, а и у лёхкие попадёть? — недоумевал отец. — Та он не тока у легкие, а и до ж…ы о то достанить…

— Давай, Петрович! Не достанет! Это я тебе гарантирую!

Олька, тем временем, не теряя надежды, продолжала свой «гипнотический» сеанс: «Ну, па, да не бойтесь же вы! Да сделайте вы эту, несчастную, затяжку, как говорят. А то дядя Готлиб обидится да уйдет, а вы так и не научитесь…»

И, наконец, свершилось: отец решился сделать затяжку!

Но, увы… Страшно раскашлявшись, он со злостью выбросил сигарету в печку и его прорвало, да так, что остановить отца не мог даже кашель:

— Та на гада оно здалося, шобы я о то у себя добровольно о тот вонючий дым удыхал? Не-е, Готлиб, так не пойдёть… — кашляя, рассуждал отец. — Та я и так о то спокойный, как танк! Не нравицца мине, Готлиб, курить… Не буду я больше… Та на шо оно мне — тока зря хату о то коптить?.. — Вытирая рукавом фланелевой рубашки выступившие слезы, порядком осипшим голосом произнес он свои последние слова покаяния.

К величайшему Олькиному огорчению у отца и в самом деле больше никогда не возникало желания даже просто побаловаться с сигаретой. Вообще-то ей сначала было немного жаль отца, особенно когда тот раскашлялся до слез в процессе обучения, а когда он приободрился и стал прежним, ей ничего не оставалось, кроме как мысленно разочароваться в нем: «Эх, батя, батя… Так всю жизнь и будете ходить злым. Хоть бы Толька с Павликом, когда вырастут, научились курить, как дядя Готлиб. И муж бы попался, курящий в затяжку, такой же спокойный и добрый…»

Всякий раз, едва дядя Готлиб появлялся на пороге, Олька его приветливо встречала, как впрочем, и всех, кто бы к ним ни приходил. Однако, отца это по каким то причинам, ведомым только ему одному, раздражало, и он периодически ворчал на нее:

— На гада, ты о то лебезишь перед о тем Готлибом: «Проходите, дядя Готлиб… Присажуйтесь о то, дядя Готлиб…«Хто он такой, шобы его о так о то устречали? Гостиприимна кака, нашлася, язви…

Данное отцовское замечание не только не миновало Толькиных ушей, а и страшно понравилось брату, который, дабы не упустить малейшую возможность донять сестру, смачно пародировал каждое отцовское слово:

— «Гостиприимна кака, нашлася!..» Ха-ха-ха!..

Олька все равно продолжала быть приветливой, потому что по-другому не хотела, да и не умела. К тому же, ей слишком уж не нравились те, кто приветствовал людей сквозь зубы или нахмурив брови.