Первая Мировая. Война между Реальностями. Книга вторая

Начиналась другая война.

На Западном фронте последний акт Генерального сражения, во многом формальный, был доигран в середине ноября или даже ранее. На востоке сложная сюжетная Лодзинская операция относилась к маневренной войне, в то время как декабрьские столкновения русских, германских и австрийских войск особого содержания уже не имели и велись в силу инерции. На Турецком фронте к началу 1915 года война только разгоралась, и основные события были впереди.

Позиционные формы боевых действий медленно продвигались с северо-запада на юго-восток, меняя характер и смысл войны. После Рождества 1914 года высшие штабы Антанты и Центральных держав заговорили об «осаде крепости».

На западе первая линия обороны этой крепости была вынесена далеко вперед — во Францию и Бельгию. За ней естественными рубежами служили Маас и Рейн. Впрочем, немцы были полны решимости отбить любые атаки врага на чужой территории, не отдавая ни пяди захваченной земли.

На северо-востоке продолжались бои за приграничные районы Восточной Пруссии и Польский балкон, южнее русская армия осаждала Перемышль и постепенно втягивалась в Карпаты. В Сербии держалась линия Дуная и Дрины, на Анатолийском нагорье вдоль немногих дорог развертывались очаговые действия.

В целом к концу 1914 года «восточная» линия равновесия еще не определилась, а «южная» вообще находилась в процессе становления.

Позиционный тупик стал одним из ярких символов Первой мировой войны. Например, у Барбары Такман: «наступления, похожие на бойню, когда сотни и тысячи людей гибли, чтобы захватить десяток метров чужой территории, сменяя одну траншею с болотной грязью на другую, оскорбляли здравый смысл и достоинство человека».

Осознание изменения характера войны пришло не сразу: к французским солдатам на передовой — осенью 1914 года, к английским и немецким полевым войскам — ближе к Рождеству, а к некоторым британским штабным генералам — лишь тремя годами позже, после Пашендельской катастрофы.

К рубежу 1914 и 1915 годов о позиционной войне заговорили вслух и громко. Нужно было определиться с ее причинами и наметить какой-то план действий, поскольку довоенные Уставы в условиях позиционного фронта продемонстрировали полную непригодность.

Причины позиционного тупика искали в новых технических средствах ведения войны. Читаем у Б. Лиддел-Гарта: «Застой окопной войны был вызван в первую очередь изобретением американца Хирама Максима. Имя его резче запечатлелось в истории мировой войны, чем имя любого другого человека. Императоры, государственные мужи и генералы могли привести к войне, но закончить ее они были не в силах. Завязав войну, они оказались беспомощными марионетками в руках Хирама Максима. Своими пулеметами он парализовал мощь наступления». Эта точка зрения дожила до наших дней, хотя Вторая мировая вой на, вроде бы, доходчиво объяснила, что пулеметы мобильному характеру операций, отнюдь, не препятствуют.

Кстати, осенью 1914 года пулеметов в сражающихся армиях было еще довольно мало: у немцев и французов, например, по 6 штук на полк. Да и рассматривались они не столько, как средство обороны, сколько как «оружие преследования» или «средство обеспечения огневого превосходства». Как правило, немецкие командиры полков держали пулеметные роты в резерве и использовали их ситуационно. Французы же и вовсе свои пулеметы весьма неудачной конструкции Сент-Этьена^[19] придавали пехотным батальонам, по два на каждый, причем отделение пулеметов должно было следовать за пехотой.

Само собой разумеется, что со временем ситуация изменится: пулеметные гнезда в бетонных тумбах как основа оборонительной позиции, пулеметы на обратных скатах высот, замаскированные пулеметы для ведения фланкирующего огня по прорвавшейся пехоте… но все это — не 1914 год, и даже не первые месяцы 1915-го.

Подобным же образом осенью 1914 года обстояло дело с колючей проволокой и — шире — с полевой фортификацией. В августе — сентябре 1914 года поставки проволоки составляли 365 тонн, в декабре они повысились до 5330 тонн. В течение следующего года производство растет — 8020 тонн в июле, 18 750 тонн в октябре — и это было всего лишь 86 % от текущих потребностей фронта. Понятно, что на фоне таких цифр сотни и первые тысячи тонн «колючки» осени — зимы 1914 года впечатления не производят, и израсходованы они были еще во время первого такта «Бега к морю».

Окопы сооружались повсеместно, но пока еще стихийно, без всякого понимания тактической обстановки, да и почти без шанцевого инструмента: в лучшем случае на двух пехотинцев приходилась одна неудобная лопата с короткой ручкой. Получались ямы-укрытия без ходов сообщений, второй линии, тыловой позиции и даже отхожих мест.

В общем, пулеметов было очень мало, полевая фортификация оставалась весьма несовершенной, да и создавалась стихийно. Следует отметить, что, например, в болотистом грунте Фландрии рыть окопы было почти невозможно.

«Окопы и колючая проволока» часто рассматриваются как средство ведения войны, которое применимо в обороне и неприменимо в наступлении (в морской войне аналогичную роль отводят минным постановкам). Отсюда делается вывод о «превосходстве обороны над наступлением в специфических условиях Первой мировой войны». Удивительно, но это суждение встречается даже в некоторых марксистских работах, посвященных причинам образования позиционного фронта.

Ошибка, на которую указывает уже Ли Вэй-Гун (VI век н. э.), ссылаясь на работы Сунь-Цзы (VI век до н. э.): «Тай-цзун сказал: наступление и оборона ведь по сути дела это одно и то же, не так ли? (…) Наступление и оборона — это один закон. Противник и я… отдельно мы образуем два элемента. Если у меня удача, у него неудача; если у него удача, у меня неудача. Удача и неудача, успех и неуспех — в этом мы с ним различны. Но в наступлении и обороне мы сним одно. И тот, кто это единство понял, может сто раз сразиться и сто раз победить. Поэтому Сунь-цзы и говорит: «Если знаешь его и знаешь себя, сразишься сто раз, и не будет опасности». Не сказал ли он этими словами о знании именно этого единства?

Ли Вэй-гун почтительно склонился и ответил: „Глубок закон Совершенного. Наступление есть механизм обороны, оборона есть тактика наступления. Они одинаково приводят к победе. Если, наступая, не уметь обороняться и, обороняясь, не уметь наступать, это значит не только считать наступление и оборону двумя разными вещами, но и видеть в них два различных действия. Такие люди языком могут сколько угодно твердить о Сунь-цзы и об У-цзы, но умом не понимают их глубины. Учение о единстве наступления и обороны… Кто может понять, что оно именно в этом и состоит?» («Ли Вэй-гун вэньдуй», стр. 54–56).

Чисто формально: траншеи и «колючку», разумеется, можно использовать в наступлении, хотя бы, поскольку они позволяют экономить силы на вспомогательных направлениях и создавать решающее преимущество на направлении главного удара.

Это, конечно, относится и к артиллерии, но здесь есть одна существенная тонкость. До войны артиллерия рассматривалась, прежде всего, как оружие наступления. Германские уставы формально определяли наступление, как «перенос линии действия артиллерии вперед». И Пограничное сражение немцы выиграли именно за счет превосходства в артиллерии и грамотного ее использования. Но двумя неделями позже выяснилось, что артиллерия является основой оборонительного боя. В битве на Марне (прежде всего, в боях на реке Урк) она проявила умение блокировать четко различимые рубежи, такие как «тополиная дорога», делая их непроходимыми для неприятельской пехоты, пусть даже и обладающей заметным численным превосходством. В этой логике можно сказать, что артиллерия, действующая с хорошо укрытых позиций, является практически неуязвимой для наступающих войск, и ее останавливающее действие исключительно велико. К этому войска не были готовы, соответствующие положения в уставах по вождению войск отсутствовали. «На коленке» ответственные командиры придумывали какие-то временные меры, чтобы «обмануть» неприятельскую артиллерию. Примером может служить «ночная штыковая атака» 3-й германской армии фон Хаузена на Фор-Шампенуаз во время Марнской битвы. Разумеется, подобные «гамбиты» носили однократный характер. К тому же, если они и приносили успех, то ценой огромных жертв.

Понятно, что здесь речь идет не о «превосходстве обороны над наступлением» и уж точно не о том, что «артиллерия является оружием обороны, которое не может быть использовано в наступательном бою». Блокирующее действие артиллерии оказалось неприятной неожиданностью, на которую своевременно не удалось найти ответ.

Другими словами, в этой модели, которой с некоторыми оговорками придерживается, например, М. Галактионов, позиционный фронт возник, потому что война не соответствовала довоенным представлениям о ней.

Вообще говоря, это верно, но как раз в отношении артиллерии вывод ошибочен. Дело в том, что ко времени становления позиционного фронта, к осени 1914 года, во всех воюющих армиях начался острый кризис военного снаряжения. Нельзя даже сказать, что «реальная действительность в отношении расходования материальных средств ведения войны опрокинула все расчеты штабов и военных министерств». Снарядов было запасено ровно столько, чтобы хватило — с избытком, с запасом, в режиме «ни в чем себе не отказывайте» — на все Генеральное сражение. Вместе с ним должна была завершиться и война. Но запасы закончились, война продолжалась, а текущее производство не покрывало и десятой доли потребности армии. До конца декабря французская промышленность могла поставлять ежедневно не более трех снарядов на орудие. В Приграничном сражении, в битве на Марне в боях во Фландрии артиллерия расходовала сотни снарядов на орудие в сутки (в мемуарах артиллеристов называются такие цифры, как 800 снарядов на батарею и даже больше).

К декабрю кончилось все. Снаряды, патроны, орудия, пулеметы, колючая проволока, а также обученные, подготовленные, желающие воевать люди.

Но еще раньше закончились планы и идеи.

На мой взгляд, переход к позиционной войне зимой 1914 года имел две составляющие, которые вполне можно назвать стратегической и тактической позиционностью.

Стратегическим тупиком был сам исход Генерального сражения.

Да, союзники выиграли его, заставив Центральные державы перейти к повсеместной обороне, по крайней мере, временно. Но проигравшая сторона обосновалась на неприятельской территории, имела в своем распоряжении нерастраченные резервы, память одержанных побед и капитулировать вовсе не собиралась.

Победители же были поставлены перед необходимостью конвертировать достигнутый успех и свое ресурсное превосходство в неоспоримую победу. Но они понятия не имели, каким образом это сделать.

З. Тарраш: «Черные явно не знают, что же им делать; они стоят хорошо, а дальше что? Чтобы победить, им не хватает выигрывающей идеи, всего лишь идеи!»

Французский план войны потерпел крах еще до начала Пограничного сражения, немецкий — на Марне, австрийский — в Галиции, русский — в Восточной Пруссии. Англичане сколько-нибудь содержательного плана войны на суше не имели вовсе. В октябре — ноябре стороны решали, преимущественно, оперативно-тактические задачи в логике, «как сразу не проиграть», если не считать Э. Фанкельгайна, который попытался изобразить во Фландрии «что-нибудь шлиффеновское», но ни пространства, ни времени для маневрирования уже не было.

Если в 1914 году сталкивались планы, и сражения подчинялись общей логике, а боевые действия были содержательными, то к зиме всякое содержание закончилось, и не осталось ни времени, ни сил, ни мысли, чтобы создать новое. Война утратила свою интеллектуальную составляющую. Этот концептуальный кризис проявился на фронтах как позиционный тупик.

Сильнейшая сторона не знает, как ей реализовать свое преимущество, слабейшая играет «вторым номером», пытаясь изменить соотношение сил за счет тактического превосходства и «боевых качеств германского солдата» — при таких оперативных замыслах ничего, кроме позиционного тупика, получиться не может.

Признанием данного обстоятельства стала французская «стратегия размена», она же «стратегия истощения»: поскольку мы обладаем численным превосходством, нам нужно только все время «разменивать» наших солдат на неприятельских, и в конце концов у немцев кончатся люди. Такая концепция войны обрекала на гибель миллионы солдат и полностью игнорировала два обстоятельства: во-первых, солдаты, которых цинично «разменивают», могут просто отказаться повиноваться; во-вторых, чтобы в борьбе с немецкой пехотой разменивать людей в пропорции один к одному, тоже нужно было известное искусство.

«Стратегия размена», конечно, являлась надругательством над всеми принципами военного искусства вообще. Но противопоставляемая ей «стратегия сокрушения» была ничем не лучше. В сущности, вся разница была в том, что сторонники истощения предполагали максимально затянуть войну, чтобы в полной мере воспользоваться преимуществами экономической блокады Германии, а адепты сокрушения предполагали произвести «размен» за одну большую операцию, в которую будут втянуты и перемолоты все резервы противника.

Оперативно-тактическая позиционность была связана с явлением, которое десятилетиями позже, после создания общей теории систем, получило название кризиса аналитичности^[20].

Военное искусство опирается на науку, прежде всего, на логистику: расчет движения войск и линий их снабжения. В условиях армий «образца 1914 года» основой логистических расчетов была железнодорожная сеть. Автомобильный маневр практически не применялся (Марна — исключение, подтверждающее правило), использование гужевого и автомобильного транспорта для доставки боеприпасов практиковалось лишь от конечных железнодорожных станций — по современной терминологии — «последняя миля».

В результате дислокация войск и возможные вектора их движения определялись, в первую очередь, начертанием железнодорожной сети, затем — структурой автомобильных дорог. Это делало оперативные планы предсказуемыми и практически лишало любое наступление внезапности. Поскольку уровень штабной работы в сражающихся армиях был, в целом, одинаков (исключая турецкие войска), элементарная интроекция позволяла своевременно обнаружить любой разумный, то есть отвечающий «хорошей военной практике», маневр неприятеля и парировать его. Конечно, время от времени предпринимались совершенно «дикие» действия вроде ночной атаки Хаузена против Фоша — как правило, с самыми негативными результатами.

Иными словами, стороны одинаково грамотно мыслили, одинаково грамотно располагали резервы, одинаково четко маневрировали ими и в обороне и в наступлении. Они одинаково понимали ситуацию. Потому и не могли ее изменить.

В новых условиях (одинаково высокий уровень штабной работы, возрастание роли артиллерии, действующей с закрытых позиций и практически неуязвимой для других родов войск) уравнения Остроградского-Ланчестера^[21] стали выдавать приемлемые приближения к реальности.

Война приобрела аналитический характер^[22].

Это предполагало устойчивость возникших решений^[23].

«Дело в том, что предсказуемость будущего дает обеим сторонам практически одинаковые возможности для поиска решений. Пусть в результате действий обе стороны пришли к более или менее устойчивой ситуации. Устойчивость означает, что для существенного изменения оперативной обстановки нужно приложить усилия, выходящие за рамки рассматриваемого малого участка фронта. К примеру, перебросить резервы с других участков. Но поскольку противник не заинтересован в ухудшении своего положения, он будет противодействовать нашим попыткам выйти из устойчивого состояния. И в аналитической ситуации равные позиции всегда преобразуются в равные. На математическом уровне: позиция стремится к состоянию с наименьшей энергией, то есть армии и полководцы оказываются в потенциальной яме. А из нее выйти намного труднее, чем туда попасть.

Устойчивость решений тактических задач вылилась в примат обороны над наступлением. (Поскольку оборона это сохранение достигнутой позиции, а наступление — попытка создать иную позицию.)

С точки зрения оперативного искусства аналитичность породила принцип «нескомпенсированной слабости». Суть его заключается в том, что наступление обречено, пока противник может своими резервами «компенсировать» наступление, то есть закрыть прорывы. Лишь при наличии нескомпенсированной слабости наступление может привести к успеху. Для немцев это означало неизбежность поражения, поскольку какие бы решения они ни принимали, у них всегда было на одну слабость больше, чем у противника: людские и экономические ресурсы Германии были несоизмеримо малы» (Р. Исмаилов, С. Переслегин).

В условиях кризиса аналитичности оперативная ситуация перестала зависеть от принимаемых сторонами решений. Теперь она определялась теоремами о позиционности:

• Взаимно блокированные позиции обладают равной для обеих сторон связностью^[24].

♦ Следствие: позиция равной связности всегда является изохронной — время, необходимое для маневра силами вдоль линии фронта, для обеих сторон одинаково.

• При аналитическом характере войны взаимно блокированные позиции устойчивы, что приводит к появлению позиционного фронта.

♦ Следствие: при позиционной войне всегда можно найти соответствие между узлами связности сторон, иначе говоря, центры позиций сторон симметричны относительно линии фронта.

• Прорыв позиционного фронта возможен, при этом связность уменьшается у обеих сторон. Однако связность наступающей стороны уменьшается быстрее, если коммуникации выступа проходят через разрушенную при прорыве зону. Поскольку уменьшение связности эквивалентно уменьшению эффективного числа стандартных дивизий, выполняется принцип Ле-Шателье, и наступление останавливается. Можно показать, что глубина выступа обязательно лежит в пределах от 50 до 100 % от его ширины.

В последующие три года стороны на практике проверяли непреложность этих теорем. Выяснилось, что они выполняются неукоснительно, то есть позиционный фронт оказался устойчивее, чем государственные режимы, создававшиеся столетиями.

Приходится читать, что вышеприведенные рассуждения верны лишь для Западного фронта, в то время как на востоке, где пространства было больше, а плотность войск — соответственно ниже, война сохраняла маневренный характер. В действительности, позиционность вовсе не означает, что линия фронта не может сдвинуться. Просто она не может сдвинуться так, чтобы изменить характер позиции. На западноевропейском ТВД, богатом дорогами, расстояние между узлами позиции было очень мало, и фронт застыл намертво. На востоке дорог и узлов было значительно меньше, в результате чего возникали огромные пространства, овладение которыми или, напротив, оставление которых противнику практически не меняло связность. В первом томе мы столкнулись с такой ситуацией при анализе борьбы за Польский балкон. Пока русские войска удерживали Варшаву и Ивангород, а немецкие — Торн и Бреславль, размашистые передвижения войск в четырехугольнике Варшава — Сандомир — Ченстохов — Калиш не приводили к решительным результатам.

С другой стороны, при потере лишь одной из критических точек позиции немецкий фронт отбрасывался к линии Одера, а русский — к линии Западной Двины. И в этом отношении кампания на Востоке носила такой же позиционный характер, как и на Западе: «здесь», как и «там», фронт оказался устойчивее государства и общества. Разница в том, что на Западе размах колебаний, неизбежных в аналитических системах, составлял единицы километров, а на Востоке — десятки и сотни километров.

С равными основаниями можно сказать, что союзники вообще не имели никакого плана операций на 1915 год, и что у них было, по крайней мере, четыре таких плана.

Прежде всего, единого руководства на Западе не существовало вплоть до весны 1918 года^[25]. Было три независимых командования: бельгийское, английское и французское — каждое со своей зоной ответственности. На практике, конечно, союзные штабы сообщались между собой на уровне личных договоренностей. Это обеспечивало вполне удовлетворительное взаимодействие войск в пределах театра военных действий, что доказали, хотя бы бои во Фландрии.

Французские войска составляли на начало 1915 года абсолютное большинство на ТВД, что обуславливало особую роль французского командования: «большую часть той войны англо-французские отношения строились исходя из требований командующих французскими войскам, если не сказать, что они вообще были подчинены целям и задачам последних»^[26]. С другой стороны, в политическом и отчасти экономическом отношении Франция в это время уже зависела от Великобритании, поэтому Д. Френч пользовался известной свободой действий. К тому же число британских дивизий во Франции непрерывно увеличивалось. Уже 26 декабря 1914 года экспедиционные силы были разделены на две армии: 1-я армия Дугласа Хейга включала 1-й, 4-й и Индийский корпуса, 2-я армия О. Смит-Дориена — 2-й и 3-й корпуса, 27-ю дивизию. Позднее в ее состав вошел 5-й корпус. Два кавалерийских корпуса — Индийский и корпус генерала Алленби — оставались под непосредственным командованием Д. Френча, в тылу^[27].

15 февраля во Франции высадилась 1-я канадская дивизия, которой предстояло стать одной из самых знаменитых воинских частей союзников (первоначально в составе 1-й армии, затем передана во 2-ю армию).

В общем и целом ни Ж. Жоффр, ни Д. Френч не имели на 1915 год активного плана действий. Предполагалось придерживаться выжидательной линии до тех пор, пока не будет преодолен кризис военного снаряжения. Кроме того, военный министр Великобритании Г. Китченер приступил к формированию массовой добровольческой армии, которая к концу 1915 — началу 1916 годов должна была сосредоточиться во Франции, что предполагало резкое изменение соотношения сил на фронте в пользу союзников.

Таким образом, общее наступление переносилось на следующий год, и это можно рассматривать как первый из набора союзных планов на кампанию 1915 года на европейском ТВД.

Одновременно, оба командующих — и Ж. Жоффр и Ф. Френч — планировали наступления. Каждый — свое. Англичане — под Неф-Шапелем, французы — в Шампани и в районе Сен-Миельского выступа. И это — второй и третий планы кампании.

Кстати, речь шла едва ли не об окружении всех немецких войск в Нуайонском выступе, то есть об уничтожении главных сил неприятеля^[28]. Как это сочетается с решением на стратегическую оборону, понять очень трудно. Вероятно, оба командующих в глубине души были уверены, что дальше вылазки операция все равно не пойдет. Собственно, так и случилось.

Но у генералов Западного фронта были свои начальники. Во Франции политическое руководство в тот момент в решения Ж. Жоффра не вмешивалось. Зато в Великобритании военный министр Г. Китченер особых иллюзий по поводу таланта Ф. Френча не питал. Г.Китченер настаивал на обороне на Западном фронте. Второго января 1915 года он написал Д.Френчу: «…французская армия не способна нанести такой удар по германской линии обороны, который привел бы к отступлению немцев из Бельгии. Если это так, то тогда немецкие рубежи обороны можно считать крепостью, которую нельзя взять штурмом и которая не может быть полностью блокирована в кольце осады. Следствием этого должна стать позиционная война перед осаждаемой крепостью при одновременных активных боевых действиях на других участках».

Это письмо стало основанием четвертого союзного плана на 1915 год: отказаться от действий на Западном фронте вообще, перейти там к жесткой обороне и сосредоточить усилия против Турции, имея целью вывести ее из войны.

К этой стратегии военное руководство — и британское, и французское — отнеслось резко отрицательно, зато она пришлась по вкусу морскому министру сэру Уинстону Черчиллю. Результатом стала Дарданелльская операция, одна из самых неоднозначных в истории Великой Войны (смотри Интермедию 2 «Проклятые Дарданеллы»).

В конце января — начале февраля 1915 года Германия имела на Западном фронте 7 армий и три армейские группы (26 корпусов, 94,5 дивизии, 1,9 миллиона человек, 4000 легких, 1695 тяжелых орудий). Бельгийская армия насчитывала 6 дивизий, в двух английских армиях было 11 пехотных и 5 кавалерийских, девять французских армий вместе с Лотарингской группой имели в своем составе 73 пехотных и 10 кавалерийских дивизий (всего 105 дивизий, 4000 легких, 1600 тяжелых орудий, 2,65 миллиона человек^[29]).

Начали французы. Шестнадцатого февраля они перешли в наступление в Шампани, которое продолжалось ровно месяц. Может быть, Ж. Жоффр действительно предполагал «отбросить противника к границе», но в действительности 4-я французская армия сумела вклиниться в немецкую оборону только на глубину 300 — 500 метров, при этом ее потери составили 91 тысячу солдат^[30].

Четвертая французская армия имела в своем составе 4 армейских корпуса, еще 3 корпуса было привлечено из резерва (163 тысячи человек, 879 легких и 110 тяжелых орудий). Этим силам противостояла 3-я германская армия — 85 тысяч человек, 384 легких, 76 тяжелых орудий. В ходе месячных боев в орбиту операции было втянуто еще 9 французских и 12 немецких дивизий, в результате установилось равновесие сил.

В марте 1-я британская армия предприняла наступление под Неф-Шапелем (Невшапелем). В принципе, речь шла о том, чтобы овладеть Лиллем и вынудить противника к отступлению, по крайней мере, из Фландрии. Для этого было необходимо утвердиться на «хребте» Оберс-Ридж^[31], который находился на расстоянии от 1,5 до 6 км от британских траншей. Начать решили с уничтожения немецкого выступа у деревни Неф-Шапель, километрах в полутора от хребта.

Французы южнее должны были поддерживать эту операцию, наступая силами 10-й армии на подобный же хребет Вими, но после боев в Шампани от этой операции отказались, сообщив об этом союзнику только 7 марта, когда англичане уже изготовились к наступлению.

Англичане отменять операцию не стали, тем более что соотношение сил определенно было в их пользу: шесть против двух по дивизиям и сорок восемь к трем по батальонам на направлении главного удара.

Десятого марта после короткой артиллерийской подготовки английские и индийские солдаты перешли в наступление и в течение часа овладели деревней, прорвав очень тонкий немецкий фронт, но на очень узком участке (1,5 км).

Сама местность во Фландрии настраивала немцев на создание не столько сплошной линии обороны, сколько замаскированных опорных пунктов, огонь которых блокирует продвижение противника.

Прорыв был совершен в 9 часов утра, но только в 14.45 командиры корпусов (4-го и Индийского) получили от Д. Хейга директиву, в которой он требовал немедленного движения вперед. Британские батальоны начали движение ближе к шести часам вечера, и немцы уже успели перегруппироваться и подтянуть ближайшие резервы. Начало темнеть, и операция сама собой остановилась.

Немцы действовали быстро, и за ночь они развернули в районе Неф-Шапеля около двадцати свежих батальонов. Огонь немецкой артиллерии нарушил все линии связи между наступающими английскими корпусами и армейскими тылами, в сгустившемся тумане британская артиллерия не могла «нащупать» ни германскую артиллерию, ни пехотные траншеи новой германской линии обороны.