Тайга, море, человек. Рассказы

К концу дня сорокалетнего Потапыча, привыкшего к таёжным будням с невзгодами и непогодами, хмарь «достала» хуже назойливой мухи. Из низких, лохматых туч моросит и моросит. Плохо идти. Ручьи хоть и не бурлят излишками воды, но камни под ногами скользкие, и кусты увешаны гроздьями капель, от соприкосновения с которыми одежда насквозь промокла, прилипла к телу, а с неё и в сапоги натекло. Портянки и даже войлочные стельки — хоть выжимай. Одним словом, полевая жизнь. Хотя, конечно, бывает «поле» и похуже: например, где-нибудь в знойной пустыне от недостатка мороси можно вообще иссохнуть из Яви…

Однако дело к вечеру, пора табориться, чтобы перед ночлегом просушить амуницию у благодатного огня.

Площадка вблизи кряжистой лиственницы показалась Потапычу ровнее, чем в других местах — в самый раз для ночлежки. Он подивился ещё, как у подножия каменистого склона среди худосочных родственниц и редких сухостоин вымахала такая громадина, но потом, срубая одну из сушин для ночлежного костра, понял, в чём дело. Когда-то здесь бушевал пожар, сверстницы её, не удержавшись на подгоревших корнях, либо попадали, либо засохли, а она выстояла, подавая пример жизнелюбия новой поросли…

Настроение и погода, как сообщающиеся сосуды: светит солнце или мерцают звёзды — и Душа поёт, и мысли приятные, а когда земля придавлена низкими тучами, вспоминается всякое.

— Ты раб Тайги, раз не можешь без неё… и не найти тебе древнее стойбище… — всплыли вдруг слова из разговора с бывшим сотрудником.

— Хм, раб… у кого, что болит… дитя привязано к матери всю жизнь, а не раб, — возразил он тогда. — И Предки наши считали себя внуками Даждьбожьими, а не рабами… ну, а стоянку если не искать, то и не найти…

— Кому она нужна! Бабки надо делать, а не лазить по дебрям, — усмехнулся тогда собеседник.

— Чтобы засосало в рабство корыстных желаний?.. Да и нет нынче трудов праведных, на дворе эпоха спекуляций и распродажи народных богатств… Уволь!..

Переночевав, ранним утром он вылез из-под походного укрытия. Над сопками сквозь остаточные клочья ненастья сиял рассвет, Тайга вся ещё в каплях вечерней мороси, словно боясь спугнуть робкий солнечный луч, затаилась; в прохладном воздухе не звучал ещё однотонный комариный звон, и только серебристая мелодия ручья нарушала утреннюю тишину.

— Кажется, жизнь налаживается, — порадовался он вслух, вытираясь после водной процедуры пахнущим дымом полотенцем, — значит, перевал сегодня проскочу.

Хорошее настроение придаёт бодрости, убыстряет ход событий. На чай с сухарями, на сворачивание ночлега вместо обычного часа ушло в два раза меньше. Потапыч залил костёр, развернул голяшки болотников, чтобы меньше промокнуть в кустах, взвалил рюкзак и двинулся к перевалу. Но не успело ещё упакованное снаряжение прилечь к изгибу спины, как сзади что-то треснуло, раздался грохот, заставив путника вздрогнуть и оглянуться на причину, нарушившую природный покой.

То место, где только что располагалась его стоянка, накрыло разлапистое дерево-аксакал. По телу Потапыча пробежал озноб. Задержись он хоть на немного, жизненные пути старой лиственницы и его — могли бы сомкнуться в одной точке. Чудны прихоти случая, но ему показалось, что это падение неспроста, что это какой-то знак, предупреждение о чём-то, ведь ничто не мешало свалиться дереву до его прихода или, наоборот, попозже, когда «след простынет». От того, что успел выскользнуть из серьёзной неприятности, он почувствовал себя удачливым, но одновременно мысль о «предупреждении» зародила в его душе какую-то расплывчатую тревогу.

Однако вскоре начались густые заросли стланика. Пожалуй, даже джунгли, хоть и не тропические. Тут вместо переплетения лиан хаотично переплелись толстые, упругие ветви северного кедрача. Чем ближе к перевалу, тем гуще — сплошное перелазанье и протискивание. Потапыч даже беззлобно поругивался, когда рюкзак, подогнанный под ширину плеч, не вписывался в проёмы ветвей и застревал. При этом одна нога оказывалась на одной ветви, а вторая — на другой, и надёжная точка опоры — земля — где-то там, куда не достать ногами. Зависнув в переплетении, он чувствовал себя уже не совсем удачливым; эта непрерывная полоса препятствий наливала конечности тяжестью, требовала частых передышек, времени и сил тратилось много. Впрочем, был тут и плюсик: частые (хоть и кратковременные) позы орангутанга оттеснили тревогу на второй план.

Но перевал всё-таки смилостивился над ним: у самого верха появилась длинная проплешина, сложенная курумником. Замшелые валуны после «джунглей» выглядели почти скоростным шоссе. Правда, излишняя угловатость и обилие щелей между камнями принуждала его не отрывать глаз от «полотна дороги», чтобы не растянуться во весь рост. И всё-таки обзорный взгляд навскидку позволил ему заметить, что проплешина приглянулась ещё одному путешественнику, который также не отрывал глаз от камней. Навстречу, ничего не подозревая, пёр на своих четырёх — Косолапыч.

Чувства, только что убаюканные открытым пространством, снова встрепенулись. Вмиг пропала усталость конечностей. «Вовремя на поляну вышел, а так бы в зарослях — нос к носу», — мелькнула мысль и угасла перед вставшей проблемой. Биться Потапычу не хотелось, поэтому он сунул пальцы в рот и громко свистнул. Однако Косолапыч не среагировал, видимо, привык к похожим звукам от пронырливых пищух. Не меняя скорости движения, он лишь чуть приподнял голову. «Ладно, потрачу дробовой патрон, должен ведь страх иметь перед выстрелом», — решил опытный полевик и пальнул вверх. И правда, на этот раз хозяин тайги вздыбился, секунд пять постоял, пытаясь понять происхождение странного хлопка, но, ничего не узрев, опять встал на четыре лапы и продолжил сближение в прежнем темпе. Не хватало ему самой малости — рявкнуть по-ямщицки: «поберегись!».

В голове лихорадочно вертелось: «Косолапыч совсем без страха, и зрением слабоват, не видит ни черта… придётся биться…»

Расстояние быстро сокращалось. Потапыч сбросил груз, переломил одностволку, чтобы зарядить пулю. К несчастью, стреляный дробовой патрон оказался старый, и его металлическая часть оторвалась от картонной гильзы, перекосилась и заклинила в казённике. Усилий пальцев не хватало, чтобы справится с неполадкой. «Кажись, влип! И нож утопил, — вспомнил он о недавней потере, когда рука машинально потянулась к поясу, — выковырнуть нечем, и укрыться негде, и весовая категория не моя… заломать может… Так вот о чём предупредила старая лиственница!!!»

Чтобы вытащить из ствола помеху нужно было какое-то подручное средство. Бросив взгляд по сторонам, он увидел чуть сзади несколько сучковатых ёлок, невесть как выросших в зарослях стланика и, не выпуская ружья, с неподобающей опытному полевику прытью помчал по камням к хлипкой надежде на спасение. В стланике, споткнувшись, распластался, но тут же вскочил и вскарабкался на одно из деревьев. С него было видно, что медведь подошёл к сиротливой котомке и, принюхиваясь, остановился в нескольких шагах. То ли её продымленный, пропотевший запах ему не понравился, то ли пытался он связать недавний хлопок с громкими возгласами, доносившимися от ёлок, — очень уж подозрительно косился в их сторону. Невидимый источник возгласов, стоя на ветке и выковыривая сучком заклинивший патрон, громко с надрывом орал:

— Э-э-э! Уйди, тёзка!.. Не тронь рюкзак!.. Уходи!..

Но тот сомневался; переминаясь с лапы на лапу, любопытство в нём боролось с осторожностью. А Потапыч, тем временем, привёл орудие шестнадцатого калибра в исправное состояние, зарядил пулю и приготовился к защите своего скарба, хотя, несмотря на близкое расстояние, в душе противился выстрелу. Из памяти выскочили слова знакомого эвенка: «После выстрела развернулся мишка и ко мне, всю обойму разрядил, а он будто заколдованный, думал конец, только у самых ног рухнул…» Тут же возникло собственное соображение: «Глупо стрелять, когда медведь не хулиган. Если не попасть куда надо, может обозлиться сразу, или потом встретить на узенькой тропинке… Дерево не придавило, — вспомнилось опять ему утреннее происшествие, — так раненый зверь задавит, выскочив где-нибудь из засады. Неприятность, однако, на дальнейший путь… Но если приступит, гад, к мародёрству — придётся бахнуть, без снаряжения и маршрут насмарку, и самому не выбраться». И зверь будто почуял его настрой, будто внял словам и мыслям: как бы раздумывая, куда податься, он повёл туда-сюда башкой размером в пол рюкзака и неспешно скрылся в стланике.

Радуясь мирному исходу встречи, Потапыч спустился на землю, подошёл к избежавшей разорения ноше и, оглядываясь по сторонам, поднялся на платообразный перевал. Здесь не было таких густых зарослей, как на подъёме. Но зато разреженный стланик был усыпан маленькими кедровыми шишками, а в проходах между кустами синели ягоды голубики. Настоящее пастбище. И словно в подтверждение на глаза ему попалась синяя «дорожка» с вкраплениями шелухи от шишек. Хозяин тайги изрядно набил брюхо и от перебора разной еды прямо на ходу пропоносился. «Косолапыч сыт был, потому и не позарился на мой скарб», — сообразил Потапыч, подходя к развалу каменных глыб у противоположной стороны перевала. Почему-то образ живого медведя соединился в мыслях с эмблемой партии власти, вызвавшей усмешку: «Когда-нибудь и их прохватит от излишеств».

Впереди раскинулась ширь, у горизонта сливающаяся с небосводом, а глыбовый развал уходил вниз, в угадываемый по соседним склонам распадок. Он достал карту, определился, и попытался разглядеть на местности его слияние с долиной реки, где заканчивалась пешая часть маршрута. Но распадок терялся в геоморфологическом хаосе гольцов и хребтов. Эта нетронутая техническим прогрессом панорама завораживала, а прозрачно-голубая дымка создавала иллюзию безкрайности просторов, куда не кинь взгляд — всё величаво, открыто и… загадочно, таинственно. Перед ним покойно отдыхала несокрушимая Русь, в которую где-то там, на окраинах, вцепляются мёртвой хваткой рабы «золотого тельца». Да не по зубам она им, потому что защитники её — русичи — слеплены из этих же просторов и от них неотделимы. Видимо, не осознали ещё, что Русь хоть и располагается на Земле, но явление космическое…

Конец ознакомительного фрагмента.