«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Бывший москвич, а ныне председатель Иркутского отделения Союза писателей, Виктор Викторович Крамаренко, грузный, но довольно энергичный мужчина с роскошными волосами, ростом выше среднего на излете чудных пятидесяти, а мы допустим, что именно так называют этот возраст люди, в жизни которых было всё, слыл человеком веселым и общительным. Поддерживая, вопреки установкам сверху, не только молодых и перспективных, а и всех, кто попадался ему на стезе заботы о литературном братстве, он ни на минуту не расставался с чувством юмора даже в самых каверзных ситуациях, которых, как и знакомых, у каждого предостаточно.

К прошлому страны, в отличие от многих в своем окружении, Крамаренко неприязни не испытывал, памятуя, что именно в нём, прошлом, он окончил университет не потратив ни копейки, а власть бесплатно дала ему квартиру в прекрасном районе столицы. Уведомлением об этом собеседника разговор на известную тему, как правило, заканчивался, ибо возразить серьезно никто не решался. Хорошие же поступки Виктор Викторович ценил необъяснимо высоко. Это знали все. А «необъяснимо», потому как вряд ли кому приходило в голову, что и этой чертой он был обязан нелюбимой многими «той» стране. Примеров таких поступков накопилось множество.

Однажды коллега, вернувшись из отпуска, пожаловался на боль в спине. Сочувствующих было достаточно, однако только Виктор Викторович, узнав причину — тот помогал соседке уложить в постель «неходячую» мать — удивил всех: «А это щедрость души, — заявил он, — жалеть не надо. Раны от щедрости — заживающие». Чем и успокоил мужчину.

В Иркутске Крамаренко оказался на лихом переломе в новый век, который принес незнакомую людям безработицу. То был первый товар из хлынувшего «оттуда» импорта. Здесь, на счастье, и отыскался его старый товарищ по писательским делам — Борис Семенович Метелица. Тоже по роду москвич, который, видимо, отдавая дань памяти о сибирских корнях его странной фамилии, жил к тому времени на родине многих литературных и не только имен. И, надо заметить, жил хорошо и «высоко».

В смутное время плодятся не только прорицатели и экстрасенсы. Уловив лозунг, неосторожно брошенный неосторожным президентом: «Берите суверенитета сколько хотите!» и ошибочно посчитав его продуманным, а не рожденным, столь знакомым на Руси тяжелым утром, все бросились рвать, делить и учреждать не только партии и банки, но и вполне безобидные союзы, землячества и клубы. Так, кресло наместника старорежимного и, как иным казалось, умирающего писательского братства в провинции, главный город которой к тому же славился исторически фатальной неустроенностью, оказалось вакантным. Впрочем, другие связывали «неустроенность» с губернаторами, кои обустроив себя и замов, обращались к последним с традиционной фразой: «Пожалуй, пора и о людях подумать». На что получали столь же традиционный на Руси ответ: «Думаем, душ по сто на брата хватит». Потому известен город был только байкальским омулем и, в нашем случае, вакантным местом. Борис Семенович подсуетился, и несколько телефонных звонков направили ход истории отделения Союза в нужное ему русло. Ведь не зря в народе говорят: «Свято место пусто не бывает». А рыбу Крамаренко любил до самоотречения. Таким образом, три фактора, сойдясь вместе, решили его судьбу. Хотя за прошедшие несколько лет эта хитрая дама так и не смогла прийти к заключению: кому повезло больше: месту или его хозяину? Что ж, бывает…

Сам председатель, до сих пор писал небольшие рассказы, и подрабатывал редактированием плодов унылых исканий других Благо желающих украсить легким слогом свои работы всегда предостаточно, независимо от цвета флага над Кремлем.

Однажды Андрей — зять Метелицы и один из подопечных Крамаренко — после фильма «Ворошиловский стрелок» о клятых девяностых, снятого по мотивам повести, которую также редактировал Виктор Викторович, спросил о переживаниях мешающих вносить правки. Тот, немного подумав, ответил: «Знаешь, я стараюсь скользить по тексту разумом, а не эмоциями, оставляя художественный слух незанятым, а это всегда требует усилий, — но, подумав, поправился: — впрочем, не всегда удается, скажу честно. Я ведь, ты, конечно, удивишься… до сих пор жив, — и, хохотнув, развел руками, — вот, помню, роман «Последний мужчина»… перерывы были просто необходимы… н-да. Да ведь иначе у меня не было бы ошибок. А в непогрешимые мне еще рано!» — добавил он и весело рассмеялся.

Таков был человек, в эту секунду стоявший в коридоре второго этажа отделения Союза вместе с тем самым молодым парнем, и его особым интересом к переживаниям. Дружеский тон разговора, как и всё, что делалось во владениях председателя, были лишь мимолетными штрихами, которые складываясь и множась, объединяют людей простыми человеческими отношениями. Без подвохов и двусмысленностей, без изгоев и любимчиков, чего так недостает нашим горе-руководителям.

— Как дела, Андрюша? Как диссертация?

— Да закончил, защита в конце месяца.

— Во время летит! Отмучился тезка!

— Какой тезка?

— Ну, ты же терзал Андрея Болконского? Психологизм… там… чего-то?

— А… Вот вы о чем… Так…

Но мысль Крамаренко летела уже дальше:

— Послушай, я прочел первые главы твоего романа. Ты, кстати, по-прежнему читаешь лекции на факультете?.. — и, не дожидаясь ответа, словно торопя не только свое время, но и время собеседника, председатель по-отечески взял того под руку. — Идем, идем, — указав вглубь коридора, добавил он. — Да, изменилась литература. Технические недоработки автора домысливаются и соединяются умом читателя. Что тридцать лет назад просто оттолкнуло бы.

Одним словом, двадцать первый век.

— Недоработки?

— А что же?

— Замысел.

— А как же уважение к читателю? К примеру, куча лишних причастий?

— Неуважение не в «лишнем». И уважение — не в нём. Оно в поступках… а их, читательских, я не знаю.

— Тогда мотив? Недоработок? Ну и замысла? Для чего утруждать тех, кому мы служим?

— Я служу другому. А мотив прост. Как вы сами сказали, все изменилось… и люди. Но одно осталось прежним — личность. И оттого всякий будет домысливать и соединять по-своему, но к цели, тому единственному, что определено автором, придти должен каждый. В том и замысел. А способность его воплотить — есть талант. Читатель не утруждается, а строит… и сам. Заполняет пробелы, участвует.

— Короче, соавтор? Ну, ну, в недостатке амбиций молодежь не упрекнуть. — Виктор Викторович Крамаренко, улыбаясь, смотрел на собеседника. — То есть, не видя цели, идет к ней с вами рука об руку? А ведь вам-то, батенька, финал известен. Неравноправие какое-то, — он лукаво прищурился.

— Отнюдь. Цель — да. А финал я не знаю и сам… до конца. Так что вместе, только вместе. Своего рода маленькое причащение творчеству.

— Ну, с этим поосторожней. С причастием…

— Мой читатель не глуп.

— Вот даже как? Вот такой, значит, подход? Что ж, всё новое встретим, не противясь, — мужчина добродушно ухмыльнулся. — Дерзайте, Чацкие… нью вас дженерейшн, пол-банки с луком в коромысло… — юмор председателя был своеобразен.

Собеседник смущенно улыбнулся.

— Да какое «нью», мне уж тридцать два. И причем здесь коромысло?

Андрей Андреевич — молодой человек, преподаватель и начинающий литератор, муж Елены Борисовны, работа которого над диссертацией была, скорее, результатом настойчивости супруги, смущался не часто. И не оттого, что не слыл красавцем. Простой и нормальный с прекрасным характером наш герой, без лишних и даже обычных склонностей, коими страдают представители мужского пола, представлял собою «идеал», о котором мечтают женщины возраста «дам»… «пройдя», «изведав» и «потеряв».

Однако, обладая качеством «тихой» незаметной увлеченности, что было знакомо лишь узкому кругу близких, увлекся и темой и работой настолько, что Елена, да и вся семья, уже пожалели, что сподвигли на это молодого интеллигентного человека. Карьеру которого выстроили бы и так.

— Тридцать два? А мне пятьдесят семь, не прибедняйся. А коромысло — из Суворовских времен, — Крамаренко потрепал парня по плечу. — Удач, удач… — и повернувшись, хотел уже было идти, но вспомнив что-то, остановился:

— Да, вот еще… по твоему вчерашнему выступлению, на встрече, со студентами… о роли литературы. Послушал я, случаем шел мимо… о смысле, как там… творимого внутри каждого и самим собой, ну и всем человечеством… даже в вопросе переселения душ просветил. Заморочил голову молодежи. Рано им. Понимаешь, настороженность в глазах, при повороте головы назад, в свое прошлое, — мужчина хохотнул, подтверждая описанную привычку, — появляется после тридцати пяти. Так что, пожалуй, и тебе рано. Не отнимай радость юности, да и других не обделяй.

— Наверное, бывают исключения… что же мне, закрыть глаза… или притвориться слепым, глухим? Так им и станешь… через пару лет. И холодным. Жить мертвым не могу. — Молодой человек вздохнул. — Знаете, недавно ездили в Листвянку, за хариузом… на обратном пути остановились у Чертова камня, где Вампилова забрали… стою, смотрю как Ангара вытягивает, уносит Байкал на север, до Енисея, потом в океан и всему свету по капельке раздает «священное море»… — задумчиво проговорил он. — И каждому, кто понимает это и хочет прикоснуться — дарится частичка. Где еще такое увидишь? У людей нигде… А должно быть, должно! Пустого и ненужного стало во сто крат больше, обрушилось на человека, заполнило, затмило. Как отыскать, как глотнуть живой воды, ту, что прежде изливали со страниц на современников родники ее.

Говоря это, Андрей смотрел в сторону, мимо председателя. Крамаренко даже оглянулся, но коридор был пуст. Он с любопытством вернул взгляд и, прищурившись, переспросил: — Изливали? Со страниц?

Парень, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Ту, что и сейчас льется, но затерялась, завалена камнепадом оступившегося мира. Который не идет, а ломится уже, не глядя под ноги. С гордо поднятой головой. Ведь «человек» звучит гордо?! Так учат? Уже лет сто? Только не с гордой, а застывшей. Да, застывшей… А потом ступить не туда… снова осыпая, снова обваливая, руша. Но голова в таком положении каменеет. И глаза не ищут. Взгляд уже не оторвать от вершины. А достигнув, слившись, остываешь окончательно. Ведь там — холодно. Друзья — по статусу, а не по душе. Обязательства не совести, а положения и обещаний. Но долги перед ними — подешевле и пожиже.

— Э-эх, — протянул Крамаренко, однако тот, боясь потерять мысль, перебил:

— А я, пока можно, хочу попробовать, вот также капелькой, проникая, только не в каждого, а во всех, в человека земли… узнать, что происходит в нём. Окаменел или способен ужаснуться? Застонать, крикнуть… и ступить назад. Прежде чем холод дойдет до меня, моих близких, до любимых… А может наоборот, прольется сверху, с неба, в тот момент… и не холод, а тепло, свет… и не поверите, — глаза его вдруг загорелись, — уже двигаюсь, иду, а недавно произошло такое… понимаете, я не первый и не один… — Андрей, поморщился, с сожалением махнув рукой, будто показывая, что зря, ни к месту затеял рассуждения на эту тему.

Но было уже поздно. Виктор Викторович, потянул его к стульям у окна… они присели. Большой коричневый портфель председателя опустился на пол: «Хорошо бы прения затянулись, — подумалось ему, — до чего надоела монотонная качка».

— Хариуз, говоришь? Горячего копчения? Еще дымящий? И вареная картошечка… э-эх! Да сто пятьдесят! С мороза, чтоб зубы заломило. — Хорошее настроение не исчезло даже после невеселого монолога. Было видно, что всерьез принимать услышанное мужчина не собирался. — Дважды зря! Во-первых, растравил. А во-вторых, ты эти аллегории брось, Андрюша. Почем тебе знать, что творится на белом свете? Сколько я слышал подобного в жизни… и противу твоего взгляда. Ну, видишь ты зеленые дубравы, поля и нивы сквозь туман, — он снова хохотнул, — брось… а что на душе? У каждого? И сию минуту? Наивная молодость. Да и вообще!.. «знание» — категория отвлеченная. Относительная. Ты вдумайся: всё и на свете. Сколько в эту секунду просыпаются или заскакивают в отходящий поезд? А сколько заворожённо смотрят в небо? А представь, сотни тысяч целуются? Их, чтоб мне лет двадцать скинуть, если собрать в одном месте, с воздушного шара взглядом не охватить. Счастье до горизонта. Только облизывайся… — и весело подмигнув, хлопнул соседа по коленке, — прочь уныние. Рвись в то место! Эх, ма, кабы денег тьма… — недостаток их и пытается нам портить настроение. Однако! — он поднял палец вверх, — обращаю твое внимание, только пытается! Но, и даже это!.. не мешает нам иногда выпить! Как говаривал один знакомый, — Крамаренко потер ладони, — правда есть несчастные… куда же без них? «Губители карманов и сердец» не дремлют! А, Танечка, я прав? — бросил он пробегавшей миловидной женщине.

— Что, Виктор Викторович? — дама сбавила шаг.

— Да хорошо выглядите. Ставлю в пример, вот, молодежи…

Одарив улыбкой, та заторопилась дальше.

Крамаренко повернулся к Андрею:

— А ты: «знаю!». Приземлись. Только Всевышний может знать и видеть всё одновременно. Вдумайся: всё и одновременно!

— Как же он не умрет? Всевышний-то? — Глаза Андрея, опять застыв, смотрели уже в упор. — Как выдерживает такое?

— Не понял? Куда это тебя сносит? — Виктор Викторович посерьезнел, видя, что тот явно не в себе.

— Одновременно ведь не только целуются. Но и рожают. А кого-то грабят. Или убивают. Сотнями тысяч. Представьте, родиться, чтобы скопом, под чьим-то взором, умереть. Умереть… нет, умирать, порой в муках… при отстраненном свидетеле. Без надежды на помощь. Значит, смерть есть нечто обыденное, быть может, лишь очередное событие в какой-то цепочке превращений, известной свидетелю. Превращений задуманных, спланированных, наверное, нужных. И если Бог есть абсолютная любовь, то и нам определен путь лучший из возможных. Так каменеть, что ли? Как многие? Ведь лучший… для каждого. И опять неясно. А как же муки? Просто физическая боль? Ведь насилующих, поди, тоже до горизонта… взглядом не охватить. Да что взгляд… А общий крик, безумие-то как стерпеть? Вопль? Я бы не вынес… Требуется другая оценка совершаемого. А, значит, ваша… наша, неправильна. Если Он выдерживает… всё и сразу, значит, есть нечто… потрясающе более страшное… непредставимое.

Парень по-прежнему смотрел прямо, но человек со стороны заметил бы, что тот говорил в себя, внутрь, обособленно от взгляда, не присутствуя в нём. Крамаренко уловив это, покачал головой:

— Значит, собрался за оценкой?

— Вот, если занавесочку бы приоткрыть… чуть-чуть, хоть на четыре вздоха, — Андрей на секунду смолк, — пятого не будет. В груди же у меня сердце. Или смогу? Или оно только чтобы гонять кровь? А если смогу? Тогда… какова цена бессмертия? И кто платит? Смерть-то, я знаю… — кредитуется. — Парень снова поморщился. Он уже был здесь.

— Вот куда-а-а… Хочешь сравняться? А может… потягаться? — протянул Виктор Викторович. — Так один пробовал… — и, явно расстроившись, заключил: — Типа, если не сошел с ума, то и актером не состоялся? Остался в ролях самим собой, застрял в ремесленниках?

— Типа того…

— Тогда напомню: «Покойница с ума сходила восемь раз». Добавлю, мы в сравнении с ней — рекордсмены.

— Я знаю.

— Хорошо, потрачу еще пять минут, — Крамаренко щелкнул пальцами и чуть прикусил губу, вспоминая что-то. — Ага, — наконец сказал он, — дело было так… тесть твой, однажды высказал мысль, что сундук, «набитый» произведениями искусства, вовсе не мировая сокровищница, то есть не сундук, а конюшни. Авгиевы. Пора их чистить. Зловоние, говорил, уже повсюду и также одновременно. В твоих понятиях — до горизонта. И всё меньше людей затыкают платком нос. А иным просто некогда — бегут быстро… чаще к тельцу… не до запахов. Значит, остра необходимость чистить. Если глянуть на всё и одновременно. Ловишь общую идею?

— К чему вы вспомнили? — насторожился Андрей.

— К вопросу, который он себе задавал. Кто должен их чистить? Так же, как и ты, между прочим — кто должен рассмотреть? — Крамаренко помолчал. — Ну, чтоб отделить гниль. То бишь, перевести стрелку на верный путь, с колеи, куда затянули наследники Вольтера с Марксом. Материалисты, чтоб их… Все восхищаются их намерениями, не ужасаясь результату! Уж очень понравилась материальность-то… Так вот, о чистильщиках… Я полагал — по десятку, там, от каждого сословия — студентов, клерков, просто людей достаточно проживших. Одиноких матерей — отдельная группа, подчеркиваю особо — повышенная чуткость сердца, категоричность к миру… как и у тебя, между прочим… ну и для баланса — сумасшедших, кого врачи считают таковыми. Да много, всех не упомню… Короче, весело фантазировал.

— У него было другое мнение?

— Другое.

— И кто же должен?

— Кто может заглянуть! Решается. Такие как ты, например. Прямо так и сказал.

— Интересный был у вас разговор… я, выходит, не сумасшедший?.. — молодой человек оживился. — Ну, спасибо и на том, Борис Семенович никогда не упоминал. А чем ответили вы?

— Глубоким скепсисом. До тридцати пяти полагаю, надо делать глупости. В необходимых и неразумных количествах. Что сегодня и советовал.

— И все-таки, кто может-то… решиться?

— Полюбопытствовал. Кто рвется и склонен служить… как пёс. Настоящие недоумки, без диагноза врачей. Те, кто поклоняется Дали, Вагнеру и Пикассо. Любой сцене, лишь бы приносила деньги, Ницше и Фрейду, Боккаччо с Набоковым… да всем предателям человека после Иуды. Прибавляй виртуозно освоивших обмен таланта на металл, роскошный дом или доходное место. Формула «универсаль»!

Можно менять: доходное место на металл или дом. И наоборот. Убывает только совесть. Короче, те, что купились на западные идеалы христианства — итожил Борис примерно так.

— Вот даже куда?! Они?! Могут решиться? Мне точно с ними не по пути! — воскликнул Андрей и, не отрывая глаз от Крамаренко, чуть повернул голову от удивления. — А вообще, для чего оно нужно-то? Ваше христианство?

— Э-э… куда ты. Один мой друг, кстати, академик, что-то по молекулярной физике… отвечал на такой же вопрос, приведя, по моему, слова Гете: «В науке мы можем только знать «как» произошло, но не «для чего?» и «почему?». А вот христианство объясняет «для чего?» И подчеркивал: Только христианство! Не буддизм, там… не саентологи, не индусы с их «нирваной», ну и, конечно не Фрейд! — Мужчина расхохотался. — А прочел мой знакомый, сам понимаешь — горы!

Андрей странно смотрел на него, машинально покусывая палец.

— Однако к тем, кто решится… к тестю. Я принял всё в шутку. А может, вариант был пробой… к примеру, меня… Сдается… существовал запасной сценарий. Обронил ведь как-то: еще тот, кто способен умирать. Причем в муках и не за других, оставаясь при этом жить. Не рвется, а способен!.. не брать и поклоняться, а срывать и обнажать. Себя!

— Совсем запутали. А идеалы христианства? Они-то причем?

— Тоже полюбопытствовал. Знаешь, что Борис называл главной заповедью западных христиан: «Ищите, прежде всего, что есть, что пить, во что одеться» — с точностью до наоборот сказанному в Евангелиях.

— Интересно во второй раз. Богословом тесть вроде не был.

— Еще и добавлял: Вот так, с причащением в человека может войти сатана…

— Я вообще Библию не читал.

— Не самый худший вариант.

— В смысле?

— Один монах однажды прочитал, сделал выводы, взял и церковь расколол. Лидер всегда обречен на плод публичности, который так же горек и смертелен, как и первый — в Раю.

— Кто это?

— Мартин Лютер. Протестант. Ну, а потом… уговорил монахиню отказаться от обета, сам сделал то же самое — и женился.

— Захватывающая история!

— А до него… тоже начитавшиеся, кардинал с парочкой легатов Папы, уже из католиков — предали анафеме константинопольского патриарха, отринув славян. С тех пор мы православные.

— Вот это да!

— Всего лишь история, друг мой. Неучащая ничему история.

— Ну да, что-то было… — молодой человек поморщил лоб, вспоминая, — Вагнер видел причину упадка искусств — в длительном господстве христианства вообще…

— Так последуй той заповеди, туда и бухнешься. Логика, дорогой, логика эволюции. Холодный разум. Борьба видов! Так, кажется, оправдывал Дарвин зло. Тоже из той компании. Теперь в рядах борцов и мы… не замечаешь? А ты… хочешь увидеть результат… того, что всё и одновременно. Свидетель-то может и не причем. Главный. А просто — свидетель. К тому же, несожалеющий! Эмоции и страсти присущи ангелам! Да нам, дуракам… простая лошадь — и та к небу ближе.

Андрей пожал плечами:

— Все-таки непонятно… Кто шагнет? Кто сорвет? — тема стала его занимать. — Рабочие пытались, — он усмехнулся, — колхозники не помогли… а как впечатляюще звали — вон, на ВДНХ до сих пор куда-то указывают. Может опять матросов кликнуть?.. — не унимался молодой человек, сарказм которого был уже понятен.

— Вижу — не въехал. Однако снисходительная надменность, гораздо хуже открытого унижения человека. Такого тоже от тестя не слышал? А монумент, о котором ты дерзишь, не по зубам, и не только тебе.

— Простите, — Андрей поморщился, — и все же кто? Кому доверить анализ драматургии Еврипида? Не литературный, не исторический, не философский. В чем необходимость как явления? — В голосе послышались раздраженные нотки. — А Софокл, Платон? Или Платонов?.. без разницы. А Шекспир? А нынешние? А «протестных» как разложить? Власть? Защищайтесь, Виктор Викторович. — Внезапное волнение Андрея удивило собеседника.

— Что с вами, юный друг? Не стоит оно того. Ни Платон, ни Еврипид под анализ не попадали. Жили они, милейший, во времена, когда ответа на вопрос: «В чем смысл жизни?» — не существовало. А теперь ответу уж две тысячи лет. Отсчет оттуда. Так что Вольтеры вместе с вашими одногодками — горе-режиссерами, горе-ваятелями и прочими пачкунами, снабжающие будущие помойки творческими испражнениями вкупе с мельканием невнятных героев таких же кинолент — готовы доверить вам анализ. Да, да — вам! Им на него наплевать… лишь бы слюна не замарала тщеславие. А что до правды… так Борис был убежден — её чувствуют просто люди. Самые простые. Те, которым и стоит тот самый памятник на ВДНХ. И я согласен.

— И как же почувствовать?

— Очень просто — положить на сердце руку. Знаешь, надо чаще проверять — бьется ли? Если смотришь на картину или читаешь роман, причем, без разницы какой. А когда бываешь в музее, в названии которого присутствуют два слова — «современное искусство», — от груди не отрывать всё время пребывания! Кстати, с музея начать легче, ведь к искусству экспонаты отношения не имеют. Вон, в Америке один художник с музыкантом выпустили пилюли из золота! Двадцать четыре карата! Если глотать постоянно, фекалии станут золотыми. Берут! Та же заповедь — забота что есть, что пить, а теперь уже и чем срать… извини за грубость. Даже интересно, куда пойдут дальше. И заметь — удивительно понятное развитие идеи, как и сочетание авторов. Ну… и место приложения. Вот такие пироги…

Крамаренко сложил руки в замок и покачал головой.

— Пироги?

— Да с налимом! Да что б маслица топленого туда… в дырочку! Обед уж скоро, — пояснил мужчина.

— Завидую вам, Виктор Викторович. От музея к обеду — тоже ведь заботитесь, что поесть? Руку-то, лучше до налима прикладывать, к груди? Как посоветуете?

— А ты не путай образ жизни глотающих пилюли с праздником души русского. У нас это ох, как редко случается!

Что до музея… крепко, крепко надо к сердцу приложить, говаривал тесть. Почувствуешь биение, поймешь пропасть между человеком и обманом и затаишь… дыхание-то. Проверено! Кстати, обрати внимание на посетителей — приёма никто не знает. А у иных руки вообще за спиной. Так что, дарю! — Мужчина был снова весел.

— И всё-таки об анализе… так и не ясно, кому доверить. Слишком мудрено рассуждаете.

— Ничуть. Нравственность категория абсолютная. И дана всем поровну. Простота и есть нерастраченная нравственность. Упреждая возражения, замечу: простоты хуже воровства не бывает. А люди вовсе не глупы, как внушают себе некоторые. Глупость разума — вторична. А вот «глупости сердца» не бывает! Бывает глухота к нему. Кстати, успешно тренируется литературой. Мозги же такими делают на раз. Вспомни известные работы — до двадцатого века и Да Винчи был просто художником. Есть хорошая книга на эту тему. Согласен я с автором. Еще не вынырнул очередной глуховатый, не трахнул по голове и не скомандовал: «Всем восхищаться»!.. — рука Крамаренко уже непрестанно находилась в воздухе. — Примеров пруд пруди. Вот тогда и бросились… наследники имен и «почитатели» за правом принадлежать… к армии «глуподумов» и «сердцеглухов»…

— Глуподумов? — Андрей улыбнулся.

— Именно! Стараться выискивать нечто… чем восхищаться-то. Сначала с моноклями и лупами, потом — с рентгеном и томографами. А уж с чем какашки будут… не догадаешься, фантазии не хватит. — Он слегка толкнул в грудь собеседника. — Во поклонение! Идолобесие! Какой там Ленин! Иные, конечно, по недоразумению, чтоб «прослыть» или примазаться, или с перепою, а кто и просто — по настоянию супруги. Но в основном от чувства собственной неполноценности. Жжет, жжет, если спутался в душе. Из кожи лезут, чтобы ноздря в ноздрю! Все краденные деньги на это тратят. Ни копейки заработанной не ушло, заметь. И успешно тратят, коли диалог наш имеет место. Беда с людьми, беда!

— Краденные?

— А что есть собственность? Кража! Прудон, друг мой, не проскочишь.

От взмахов руками и волнения Крамаренко раскраснелся.

— Кстати, есть в той армии прелюбопытный батальон-чик. Собрал тех, кто понял, что проще всего бороться со злом власти. Обеспечена и сцена, и популярность, и деньги. Зла в любой полно — просекли. Отличие в искусстве маскировки. А что со злом в обществе бороться нерентабельно — поняли еще быстрее. Нет отката, да и мелькания на экранах. Валить на систему можно бесконечно. Так же бесконечно оплачивается. Власть всегда виновата — кто поспорит? Мол, потому и тратим совесть и здоровье на стезях порока и излишеств, что плохая! — он усмехнулся. — Многие верят…

Председатель достал платок и, вытирая руки, а делал это машинально, когда волновался, заключил:

— А меж тем пекутся-то об одном. Однако и мельчат изо всех сил, не чураются суеты — выставить себя окружению в выгодном свете. Обрести очередную значимую деталь. Ведь комплекс-то жжет. Неполноценность кортежа! Дословно цитирую тестя:

— Их лечат только деньги и лицемерие. Первым — одно, а батальончику — другое. И непременно оповещать о таких обретениях. Понятно, столько упираться. Демонстрировать начитанность, хорошие манеры, успешность… само собой разбираться в «искусстве», не ездить на метро и так далее. Учат манеры-то специально. С репетиторами занимаются. К психологам ходят. И читают, только чтоб прослыть «интеллектуалом». Не «стать», а прослыть! Даже одежда служит искаженной цели — подать себя. Годятся все приемы. Тратятся дни, недели, жизнь. Иногда делать такое противно… но глушат. Кто чем. Ведь цель требует пожигать совесть. Однако, терпят. Терпят! Муки испытывают! И тоже, между прочим, не за других! Но, в отличие от ранее упомянутых — привыкают. И та замолкает. Опять успех! Такое уж любимое слово у них. Усёк?

— Ну, повернули, Виктор Викторович! — Андрей восхищенно смотрел на председателя.

Тот удовлетворенно крякнул:

— Как ты сказал… смерть есть обыденное, очередное… из превращений? Пожалуй, соглашусь… А вот эти-то, начитанные… полбанки с луком в коромысло… вряд ли.

Платок вернулся в карман. С минуту каждый думал о своем.

— И вообще, много грусти в тебе парень, — Крамаренко вздохнул. — Заметно не только мне. Это хорошо и плохо. Плохо, что рано.

— Да повода гулять, вроде, нет, — чуть помедлив, ответил Андрей. — Вон, другие по три книги в год издают… бездарен или ленив, уж и не знаю на чем остановиться. Иногда и страницы за день не напишу.

— Приговариваешь себя. Тоже и хорошо и плохо. Попробую успокоить.

Председатель потрогал кончик носа, размышляя с чего начать…

— Понимаешь, Андрюша, быть молодым писателем невозможно. Если ты молод, закончил университет и пишешь — это ремесло. И будет оставаться таким, покуда не пройдешь длинный путь под названием «жизнь». По адовому полю ее.

— По адовому?

— Именно, дорогой. И путь тот одинаково горек у всех. И у богатея, утешенного «Форбсом», и у последнего беспутого пьяницы. Печальные университеты, брат. Не верь, кто отрицает. Без набитых шишек передать людям можно только пошлость и пустоту. Или выверт… увлекая подменой любви суррогатом, воспевая, там, силу… читай — насилие. — Собеседник откашлялся. — В подменах недостатка нет: красота, расчет, похоть — полки ломятся. А если освоил еще и восточные практики… есть и такие, получится удивительно полноценный бред. Они ведь меняют адекватность — губят принятое по родовой вертикали. Но оригинально, влечет, а значит — продаваемо! В общем и дело-то в последнем. Я уже говорил.

Он помолчал.

— Немногим, ох немногим удается оставить ремесло позади. — Председатель покачал головой. — И заметь, явный признак, что ты в заднице — плодовитость!

— В чем же отличие ремесла… от таланта? — Андрей вздернул брови. — Полно достойных и молодых. Всегда, подозреваю, было так. Толстой тоже не в пятьдесят начал.

— Верно. Но ремесло он оставил в пятьдесят. Кстати отличие того от другого мне помог понять один профессор, из «Строгановки». Много лет назад дочка моя, радость папина… дай бог ей здоровья, заканчивала школу и была, так сказать, на перепутье. Сын-то на футболе помешался, как и я по сей день, а она ничем особо не увлекалась, но при этом рисовала. Причем странные выходили рисунки. Изгибы, линии, переходы, оттенки, что-то похожее на миры… и вдруг подобие розы… из наколок иглой, короче, абстракция. Но смотришь — завораживает. Рисовала везде, в школе на уроках, дома, в гостях… где бумага попадалась. Взял я в охапку листочки те, да поехал в «Строгановку». Нашел профессора и спрашиваю: «Что выйдет из нее, куда поступать?» А он помолчал и говорит: «Раннее творчество. А вот, куда… даже не скажу. Могла бы на любой наш факультет, да не поступит. Обязательный экзамен — рисовать лицо натурщика. Фас, профиль… там. А ведь она в художественную школу не ходила? Впрочем, что спрашиваю, там выбивают все это. — И тычет в листки. — Убили бы творчество. — Потом подумал и огорошил: — Но если уж очень захотите, я за три месяца могу научить ее. Не бесплатно, конечно». — И смотрит на меня обалдевшего. «Как научить? — говорю, — разве для этого талант не нужен?» — «Да какой талант? Ремесло. Там полпальца отступить, здесь добавить, вот и нос с бровями. Ремесло». — Тут я осмелел: «И меня сможете? Научить»?.. — тогда еще жил надеждой поездить на этюды — девки молодые всё вокруг вертелись. — «Три месяца, и можете пробовать портрет, — отвечает». Вот тогда и понял: научиться живописи может любой, в деньги превратят тысячи, а в искусство лишь один! Так и в литературе. — Виктор Викторович достал сигареты, помял пачку и, смутившись, со вздохом сунул обратно в карман. — Бросаю. Дочери обещал.

— Значит, всё лучшее впереди? — Андрей грустно улыбнулся.

— Главное… человек делает в конце.

— А как же умирают молодыми? Или вообще детьми?

— Заметь, я не сказал: в старости. Выходит, уже сделали главное. Повезло. Раньше нас к богу с ответом приступят… за то, что признавали идолов, да кумиров. А мы попозже, но с грузом потяжелее. Набиваем неудобными вопросами, своё предсталище перед богом-то! Так-то брат, не завидуй.

— А дети?

— Тоже сделали. Может, кому-то просто своим рождением… Даже, скажу страшнее, — порой нерождением. Этот факт сам по себе меняет мир… каждого из нас, а не только участников… того и другого.

— Что-то невероятное говорите.

— Давай-ка вернемся к тебе. Вот ты говоришь, и странички не выходит иногда. Поверь, забирать у себя, отдавать книге душу, больше двух, трех часов в день нельзя. И не потому что не хочешь — она не может. Душа. Рвать сердце сверх и жить — не получится. Срабатывает защита. Бессилен человек. А по книжке или картине в полгода — ремесло. Не отдаешь, а забираешь. Не добро, а деньги. Если согласен — будет всё. И романы, и хоромы и даже похоро́ны. Но с тяжелым монументом. Давить будет до смерти. До, той, настоящей. А отдавать… — труд тяжелейший. Таким не по плечу… — Крамаренко вздохнул. — Но сначала, Андрюша — адову дорогу. Рука об руку с Достоевским. — И видя удивление, добавил: — Да, да — по его каторгам. Или с Толстым, по брустверам и траншеям дневников. Смерти надо насмотреться. Чтобы как кол в горле… и только потом… вытаскивать. И боль терпеть. Да с другими ею делиться, если не испытали еще. А вообще… — он усмехнулся и хлопнул вдруг в ладоши, — если от кого услышишь, что он художник — осмотрись, нет ли рядом зазевавшихся санитаров.

Собеседник не мог сдержать улыбки:

— Думаю, все-таки народ не согласится. Посмотрите сколько написано, книг, картин, фильмов снимается… и любой скажет — искусство.

— Ты за всех не отвечай. Они еще и о духовности порассуждают. Важно не то, что скажут, а та правда, которую знаешь только ты… только! Для заработка делал или деньги приложились? А может о статусе думал своем?.. ну, среди друзей? «Писатель»! Щекочет? А? Меня тоже щекотало, не дрейфь. Мол, смотрите, снимаюсь, выступаю, востребован народишком-то! Именно так, уменьшительно. Кто ж не мечтает о такой славе? Народной? Вдумайся, как виртуозно маскируют тщеславие. А другие нагло, натиском! И ты туда же! Здесь главное — очухаться. Если мечтаешь о народной, а не с собой говоришь и о себе, подл для души-то становишься. И для их и для собственной. А вот если не кому-то, а себе нашел место… на страницах, свою роль на сцене… жизни-то — держись до боли, зубами скрипи — будь покоен, если на душу легла… на твою, подчеркиваю!.. то и на другие без намерения уже подействует. Точно! А желать такого намерения — преступно. Само случится. И кто-то не сопьется, не станет подлецом. Остановит. А иной и пример возьмет. Тут уже совсем другие «пенаты». Это тебе не счет с нолями, не золоченые карнизы. И дети пойдут в награду. В самую что ни на есть высокую, а не в обузу и боль. И не поверишь, какой цены огонёк засветится в тебе, засверкает. Никакой «Кохинур» во сто карат не увлечет. Другим станешь! Так кто ответит, что на уме-то у тебя было? Второе — забота о людях? Ну-ка? А может, на улицу Сахарова? С плакатиком? По телику увидят! А?

Молодой человек развел руками.

— То-то. А народ не трогай, не сбивай. Пиши или работай, да не тявкай за других.

Крамаренко улыбнулся и похлопал Андрея по плечу:

— А книги, на которые киваешь, не от щедрости души, и не от сердца. Их можно и весь день крапать, не износишься, — мужчина наклонился к уху собеседника и прошептал: — лишь бы жопа не затекла. Меняй творчество на ремесло. Душу на медные трубы. Совесть — на деньги. Тогда и по три романа, и по пять полотен в год. И ролей не перечесть! Карьера удачлива, и жена довольна. Уж не вырваться… У него… — и кивнул в сторону, — хватка мертвая. Кумекаешь?!

Оба рассмеялись.

— Тьфу… ладно о дурном, — Виктор Викторович всё еще улыбался. — Другое дело, что идея Бориса — утопия.

Но ключик у тестя все-таки был… — Какой ключик?

— Не распространялся. Уж извини покойника.

— А мне кажется, надежды нет. Если титанов не послушали. Вон, от Довлатова и Достоевскому досталось. А «тургеневские женщины», у него вызывали любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. А ведь писал честно. Да и человек был хороший. Сами же говорили: о мертвых — только правду! И ведь наши мэтры думают также… но лгут, прикрываются именами. Кто из них отдаёт? Все капитулировали. Одни шутовством куют монету, другие — глубокомысленно рассуждая о вечном. Завидуя при этом гонорару третьих, что просто стригут купоны и, не скрывая, плюют на наследие. Кто поднимется? Кто провернёт?.. так заржавело. А с театрами что творится? — В голосе Андрея слышалась безнадежность. — Вот и получается, чем жил Борис Семенович — никто не знал… Крамаренко устало вздохнул:

— Ну, «тургеневские» у меня вызывают то же самое. Украл «дворянское гнездо» у Бунина… да что поделать… Всё идет по плану!.. А вот судьи кто? Кто судьи-то, мой друг?.. — выжившие в борьбе видов! Главное — следовать заповеди: есть, пить, одеваться. Ты запиши, запиши ее, для лекции. А потом… в церковь, на причастие. Зашел, покаялся, свечка. Зашел, покаялся, свечка. И уверены — служение людям, начальству, богу. Охватили вроде всех! А, да, еще близких привести за тем же. И это еще ничего, если так-то. — Председатель о чем-то задумался и провел по лицу ладонью — будто вытирая пот.

Мимо с шумом проследовала компания студентов.

— Чем жил, говоришь? А чем живут они? — Виктор Викторович, не замечая удивленного взгляда Андрея, указал вслед. — Ты, кажется, взялся это увидеть? Половину я рассказал, вторую мог бы и сам у тестя узнать, чай, не врагами были.

— Нелюдим был родственник последнее время.

— Я такого не замечал. А вот как провернуть… Однажды, помню, после ужина, хор-рош-шего такого ужина, Борис ответил… как и всегда, в своеобразной форме. Н-да, «дело было к вечеру, делать было нечего», — оптимизм мужчины, казалось, обрел новую силу. — Обсуждали мы одну из готовых к изданию его книг. Я спросил тогда, кто будет читать? Массовость точно не обретет… да и вообще, не видел определенной группы. Роман сложен, что никак к достоинствам не отнести. Знаешь, как ответил?

— Как?

— Рассчитан на меньшинство из противоположностей: одних — успокоить в сокрушении, других сподвигнуть на сокрушение.

— На что сподвигнуть?

— Ну, можно иметь сокрушенное сердце, а можно сокрушать. Сдается мне, искал нового Савонаролу. Предвидел появление. Утверждал, что их много, нужен только импульс, толчок. Правда, был уверен в наследии трагической судьбы предшественника. Этакая спираль падений. Лидер, попытка увлечь общество вверх и снова… провал.

— Так самый, что ни на есть революционер?! А для чего попытки? Если обречены?

— О! Это ж главное! Умирая на подъеме, человек уходит к Богу, говорил. А в падении… ну, сам догадываешься. Так что необходимы, подъемы-то, с жертвами, с преодолением, чрезмерностью. Революционер, полагаешь? Может и революционер. Только здесь путаница… вон глянь на Украину — революция или переворот? Как удобнее? — Крамаренко пожал плечами. — Поди сейчас разбери. А в нашем случае, кому суждено — прочтет. Верил Борис в «Перст»! Подведет, мол, и откроет. Мои книги, говорил — универсальны. Разговор с собой. Любой может дать своё имя герою. Но каждая — приговор. — Неожиданно лицо его расплылось в улыбке. — Был такой футбольный судья — Пьерлуиджи Коллина — харизматичная личность, сущий демон. Ты глянь на фото в интернете. Игроки не смели перечить! Так вот он любил повторять: каждый матч — финал! По-моему, в чем-то оба похожи. Посуди, если любой стих писать как последний. Или книгу. Или картину. Такое возможно только с помощью… неба. Потому как совпадают цели.

Андрей скептически улыбнулся, но внимание не оставило его, а лишь придало лицу некоторую задумчивость.

Собеседник, тем временем, продолжал:

— Борис практиковал этакий продуманный подход не только к замыслу, но и к читателю. Один, ну, возьмем рядового, прочтет лишь десятую часть и получит всё необходимое, ничего не потеряет. Но! Главное, приобретет! Из той, десятой части. Другим он вообще советовал пропускать пятую, или какую там… главу. Даже на книгу ограничения по возрасту давал. И тоже, считал, безболезненно. Третьи, интеллектуалы, уж прости ты их, «высокого» полета, был уверен, прочтут не раз. Заставлю, говорил. В них, в отличие от первых, недостаточно бросить семя, чтобы проросло. Испорчены чтением дерьма, просмотром и прослушиванием того же… Им нужен не стебелек, а крепкий саженец, да с таким же корнем. Тогда пробьет. А возвращаться к тексту они будут, мотивы тесть разбросал по книге. Скрытно. Так и говорил. И до понимания эта группа риска все-таки дойдет. Так и называл их в отличие от «рядовых», которых ценил несравненно больше. «Почвой» величал. Интеллектуалу кувыркнуться с верной дорожки — что палец в прорубь сунуть. Кульбиты делают на «раз». Замечалось всегда, а массовым явление стало только сегодня. Психоз, болезнь. Но лечится. Простые же люди не мнят себя чёрти кем — кругозор не с высвистом, а земной, прочный, надежный. Даже к похмелью более устойчивы, между прочим. Что, заметь, в жизни немаловажно. Кое кто же, — мужчина ухмыльнулся и подмигнул парню, — вообще считает главным!

Тот покачал головой, удивляясь всё больше.

— Трезвый расчет именно в знании таких черт, — поучительно продолжал Виктор Викторович. — В интерактивном, выражаясь по-вашему, подходе к читателю. Так что всем! Так и говорил. Ну, а отсюда его отношение к «листающим»: интеллектуал не губка, а работяга — не стенка. — Он снова махнул рукой, — еще и добавлял: «Минусы первых традиционно хуже недостатков вторых». История, брат! Нечто подобное он и полагал в основу подбора людей для «конюшен».

Тут Крамаренко неожиданно замычал и забарабанил пальцами по колену: — М-м-м. Ба-ба-ба… что-то упустил, что-то упустил. — Цокнув языком и почесав лоб, он ударил вдруг тыльной стороной ладони о другую руку: — Роль литературы! Во! Напряги извилину, ибо выступление мое — манеру можешь перенять, — и одарил парня очередной улыбкой, — завершить хочу особой ролью литературы. Без финала никак! Архисерьезного. А для тебя и твоих лекций — решающего. Для начала такой факт. Тургенев перевел на французский Пушкина «Я вас любил…». Флобер ухмыльнулся: плоско. Да, да, тот самый, что растоптал в современную эпоху требования относительной порядочности в нашем деле. Это, надеюсь, тебе как доценту известно. А дальше — последователи: Золя, Мопассан, их пламенный агитатор — тот же Тургенев. Прочие «творцы» наркотического угара. Жало в дух! Да ты же читал, помнишь, ходил по рукам один роман? Дочь издателя Сапронова, приносила…

Андрей утвердительно кивнул.

— Но! — Крамаренко поднял палец высоко вверх. — Каковы надгробия! Будешь в Париже — посмотри. А теперь ответь, что первично? Для выбора читателя, сегодня, сейчас. Кто пишет? Или о чем пишет? А может, надгробия?

— Ну, выбирают первое.

— А значит, надгробия. Сегодня «кто» — не человек внутри, а имя, навязанное рекламой. Фетиш! Идол. Таким в храм хода нет. Вот она, цена славы! Иных еще не схоронили, а камень уже шлифуют. Издательствам поручили. И не боятся ведь… хозяева-то. Не верят в расплату за растление. Масштаб пьянит. И ведь в церкви… ироды бывают. — Раскрытая ладонь мужчины медленно сжалась в кулак, грозя кому-то. — Опять же тогда ясно, почему молодому литератору, читая эту «политуру», кажется, что он безмерно талантлив. Да что наши! Тронь Фолкнера или Стейнбека — загордишься! Не всякие нобелевские лауреаты вызывают подобное чувство. А их много, ох много… ну и понятно, с монументами!

Тут Крамаренко вдруг повернулся и, вглядываясь в угол коридора, пробормотал: — А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей — один из шлифовщиков! Вот те на!

Второй, хотя и посмотрел в ту же сторону, ничего не увидел.

— Что с вами, Виктор Викторович?

— Да нет… все в порядке… бывает же. Да-а! Ну, ладно, — буркнул председатель, еще раз глянул в угол и потер лоб, вспоминая ради чего всё начал. — Закончим с вашей лекцией.

Добродушие снова было на лице, а обращение на «вы», обманывало близостью финала, против чего не возражал бы не только слушатель, но, думается и листающий страницы. Однако, наберитесь терпения, их, мучительниц, осталось всего три, а тему, которую взялся прояснять Крамаренко, весьма интересна, в чем тут же убедился и Андрей. Ну а вы — присоединяйтесь.

Итак, не заметив ничего подозрительного на лице собеседника, и, само собой, наше отступление, Крамаренко, потерев ладони, продолжал:

— Понимаете, милейший, вся болтовня о переселении душ, упирается в одно любопытное обстоятельство: животное не может, не способно становиться лучше, подниматься. Но и стать хуже, чем есть, не может. А у человека путь наверх, к совершенствованию, предела не имеет. Однако и пропасть позади бездонна. Что нашему брату хорошо знакомо, — Виктор Викторович снова щелкнул пальцами, считая их более средством выразительности, нежели осязания. — Жизнь полна примеров, когда человек не просто опускался, а превращался в «нелюдя». И лошадь, к примеру, оставалась для него недосягаемым идеалом. Порой, знакомясь с историей, невольно думаешь, что тварью быть легче, — он вздохнул. — Но есть особенность. Чрезвычайная по важности! Мы только здесь, при жизни способны стать лучше. Приблизиться к правде. Не лгать, не падать. Там, — он указал наверх, — после смерти, душа теряет такую возможность, потому как «приближение» то выражается плотью, ее действиями. Собственно после «яблока Евы», нас всех можно было бы отправить в ад, да попустил создатель нам некоторое время, да, да той самой жизни на земле, чтоб очнулись, прозрели! Но не в коня, видимо, овес… тьфу, овес-то как раз по назначению.

Андрею вдруг показалось, что он присутствовал не здесь, не в коридоре, а на каком-то действе магии слов, жестов и гула, но не от говора и шагов проходивших мимо, и даже не от голоса собеседника, который уже казался ему другим, лишь отдаленно напоминавшем того, прежнего мужчину, а гула и легкости других слов заполнявших сознание молодого человека чем-то новым, неведомым, но принимаемым его сутью и душой.

— Здравствуйте! — Голос вернул его сюда.

Крамаренко раскланялся с видным мужчиной, на большом, выпяченном животе которого, лежал галстук.

— Так вот, личность по ту сторону, — он уже смотрел на молодого человека, — продолжая жить, ощущая полностью себя человеком, с памятью, рассудком — видит истинную цену поступкам, совершенным на земле. Но, не имея воли и власти над утраченной плотью, с ужасом сознает, что упущено главное, ради чего жил ее владелец. Суетился ради ничтожного. Каким пустым вещам придавал значение, а в отходах искал смысл. И начинает страдать, мучиться. Потому как место там отводится соответствующее поступкам. Тысячекратно муки те превосходят ожидаемые. Тысячекратно! Они нестерпимы! Для чего и нужна молитва отсюда. Это не отсебятина, друг мой, а, таково коллективное мнение святых подвижников — от свидетелей первых вселенских соборов до оптинских старцев. Этакое упрощенное понятие ада. Вовсе не котлы с кипящей смолой, как видишь. Что за муки и почему неожидаемые, я поясню, коли не забуду, позже. А здесь, для нашего разговора, с темой значимости, значения произведения, что и связано с ролью литературы для писательской души, необходимо отвлечься. — Он погладил рукой подбородок, встал и прошелся.

— Знаешь, какой вопрос задают священникам чаще всего?

— Какой?

— Можно ли молиться за самоубийц?

— Я слышал, можно.

— Верно. Но интересует нас другое. Есть твердое христианское мнение по другому вопросу: можно ли вообще помочь умершему грешнику? А все мы, напомню, таковы. И состоит оно в следующем: душа не только самоубийц, но и просто умерших, ну, там близких, знакомых, как я уже сказал, безвольна. Ибо воля может управлять только телом, а именно — поступком с материальными последствиями. То есть влиять на развитие мира… и, прежде всего, на себя. Примеры поступков известны: украсть… не обязательно вещь, деньги; ударить человека и необязательно физически, вовлечь его в свои пакостные дела, необязательно уголовные. Но и, напротив, сделать совершенно противоположное — одарить, снизойти, почувствовать боль как свою… короче, протянуть обделённому руку — дать понять, что он такой же, как и ты — че-ло-век! Ведь обделил его сам же! Именно поэтому у него нет того, что есть у тебя. Точнее, что несправедливо считаешь своим. Помнишь? Собственность — есть кража! Но это высшая точка понимания… не каждому дано. Н-н-да. — Он снова щелкнул пальцами. — Так вот, когда же материи нет, всё это становится невозможным, недосягаемым. Тут высшая точка понимания тебе и открывается. Да поздно. «И наполняются неслыханными страданиями нощи твои». Однако помощь даже там, — Крамаренко указал наверх, — личность получить может. Слышишь, может! Но единственным способом: молитвой с земли. Молитвой людей. Такова и есть всуе повторяемая «Сила Слова». Сила молитвы! Таинство. Волшебство. Настоящее! Это тебе не хвалиться общением с духами на всю страну. Молитва, брат! Направленная, скажем…на облегчение мук души там, перемещения «болезной» в другие «обители». То есть, когда насильник «там» попадает к насильникам, а растлитель, в том числе литературный — к таким по жизни. Согласись, оказаться среди подобных, прожив на земле с нормальными людьми, которых безнаказанно истязал, насиловал, сбивал столку, без ответных действий от них — сущий ад. Ведь там собирают всех по их страстям, наклонностям и порокам. И делают всё это они уже друг с другом! Так вот молитвой живых он может получить то, что упустил здесь. Таково, повторю, мнение церкви. От коей я так же далек, как и ты. — Крамаренко усмехнулся. — Так что, пока Сталина проклинают, гореть ему в аду, а как только поставят свечки…

–???

— Поставят, поставят! — Крамаренко опять прошелся взад и вперед. — Откуда знаю, спрашиваешь? А я в детстве любил передачу «Хочу всё знать», а не комиксы.

Председатель стоял напротив Андрея, покачиваясь на носках.

— В том и долг, напомню, настоящего верующего — молиться за врагов своих. А он, тиран-то, что ни на есть самый беспощадный враг. Значит, молиться о нем следует больше чем за простого грабителя. Да что там, больше, чем за близких! — Его палец уткнулся в сидящего. — Такой парадокс… н-да, — снова произнес он, — на самом деле вполне понятный. Это тебе не что есть, что пить и во что одеться. Это православие брат, азы! Труд. Подвиг! Так вот, как начнут — так и потянут из адова пламени. Кстати, отдаляя и себя от печки.

— Интересный у нас разговор получается. Прямо урок… в богословской академии, — Андрей был уже серьезен. — Только я не понял, как связано это со значением литературы? — он с интересом смотрел на учителя, хотя то многое, что и раньше брал от знакомого семьи, оставалось вне собственных убеждений.

Виктор Викторович окинул молодого человека пытливым взглядом, и, словно понимая это, уже без энтузиазма произнес:

— Что ж, к нашим баранам… — и присел, подтвердив тем самым обман с близостью финала: — то бишь, к тебе, — мужчина кашлянул. — Ты написал книгу. С момента окончания, заметь, главное — не выхода в свет, а окончания — это твой след на земле. Видимый и вечный. До конца не понятое никем явление, которое будет работать за тебя и после смерти, и чего лишены другие. Нет, конечно след на земле оставляет каждый, в разных формах… хотя иным бы лучше не следить. Хотя бы в детях. Что воспитает, к чему вобьёт уважение, то и получит… там, — он снова кивнул наверх. — Ну и при жизни, само собой. Губить детей, кстати, проще. То есть, человек формирует некие последствия своей деятельности, поступков, влияющие на близкое окружение, с кем общался, жил. Но лишь художник оставляет наследство видимое массам, а не единицам! И влияет уже на мораль масс, а значит на пополнение общества добротой. Ну, или на убавление таковой… Даже думать о таких страшно. Ведь тебе, кроме общедоступного — разума, мысли там, движения, — Крамаренко вдруг хохотнул, будто речь шла о чем-то незначимом, — помнишь… «гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть»? Или головой на уроках вертел? Слова-то, как подобраны — либо сами являют страсти, либо рождают. Прям, бесовщина какая-то! — и снова хохотнул. — Ладно, отвлекся… так вот, кроме этого тебе… как художнику!.. бог дал талант писать, сочинять, снимать. Влиять на судьбы. Впрочем, как и всякому боссу. Но и спрос установил иной. Если твое детище будет трогать сердца, помогать другим подниматься по лестнице к правде, которая есть любовь к человеку и ничего больше, ничего, повторю больше!.. значит, и вспоминать тебя будут словом добрым. Века!.. — строки-то останутся на земле-матушке. Продолжат работу! Очищая. То и будет молитва за тебя. Ну, или проклятие. И какая, если молитва! Не записочка «за здравие»: на-те, прочтите, уж как-нибудь… а я по хозяйству тороплюсь — дел невпроворот. И ведь всерьез думают, что бумажка заменит. Обращение к кому подменяем? И чем?! А у художника во сто крат строже! Он сеятель по призванию. Не приведи бог сеять в творениях жестокосердие, прикрываясь борьбой со злом или лукавить с плотью, приговаривая: «это жизнь». Жизни «вообще» не бывает — она всегда чья-то. Тому и отвечать. Тебе же — за те зерна, что оставил в душе читателя. А может и жала. Вдруг, инфицировал? Как и собственной жизнью, между прочим… бытом, вызывая зависть, принимая успех как желаемый, красуясь и преподнося как образец, себя любимого.

— Причем здесь зависть? Пусть берут на себя те, кто озабочен ею!

— Десять появлений на экране, приравниваются к одному греху. Не слышал? Именно потому, что возбуждает зависть. И сразу у миллионов. А рядышком злоба и поступки. Угадай, чья доля вины в них точно есть? Так что, увлечение публичностью даром не проходит. Болеют они все. За улыбкой — несчастья. Удовлетворение от успеха — такой же порок. Тяжелейший, потому как неисправим. Но кто задумывается?

— Получается, нерелигиозной духовности не бывает? — с сарказмом заметил Андрей.

— В точку. В самую что ни на есть! А сарказм пройдет, — мужчина снова добродушно похлопал парня по плечу. — Главное — дошло!

— А как же все разговоры о ней? О духовности? Всеми и везде?

— Забудь.

Молодой человек как-то странно повернул голову в сторону, задумавшись. Крамаренко глянул туда же и потер подбородок.

— Н-да, — произнес он, видя, что внимание возвращается. — Доложу вам, даже просто рисовать насилие и кровь, распущенность, то бишь, свободу, не давая оценки — чревато. Тут жало уже в себя. Твердой, понятной оценки. У человека должно остаться не восхищение бабьими сиськами или блестящим описанием чего пониже. Таких «творцов» с засученными рукавами пруд пруди. То всё для денег, для любования известностью. Если творишь с целью, продать, получить, завоевать… а значит — отнять… Беда! Беда, — повторил он. — Ведь и понимают многие потом, да куда деть уже брошенное людям яблоко искуса? Не стереть, не вымарать, не сжечь. Уже не вылезти из кожи райского змия. Са-мо-убийство! Серьезно предостерегаю. — Председатель вздохнул. — Между прочим, взяточник желает того же: продать, отхватить, получить. Только душу, деньги и место. Лучше было бы таким людям не родиться. Будущее — в помойке. Как и сейчас многих из прошлого. Помнишь? «О мертвых — только правду!» Рано или поздно взроет пласт обмана. И отомстит. Судьбою потомков, которою так был озабочен. Ведь отнимал. Для собственного благополучия. И заклинания типа: я желал всем добра — эхо в пустоту. «Не тот чист умом… кто не имеет в себе зла — ибо скотоподобен!»¹ Сегодня особый оттенок у слов великого подвижника — я рассказывал о нем на семинаре, помнишь? Андрей кивнул.

— То, что на самом деле говорило в тебе, настигнет. Книга — это необоримый детектор лжи, рентген! Высвечивает все наклонности, слабости и скелеты. Не выскочишь! И что творил… или натворил, будет толкать вниз и вниз, пока не истлеют страницы, картины, память. Осторожно!.. — мужчина погрозил пальцем, — клади кистью мазки. Страшись великой силы слова! Если не душа рукою движет.

— Какие-то ужасные вещи говорите. Прямо как прокурор.

Крамаренко улыбнулся:

— Я просто цитирую одну книгу. Ведь можно хоть раз помыслить себя на другой кафедре? А? — он хлопнул по своим коленкам. — Так вот, резюме: пером-то, Андрюша, ты и пишешь смертный приговор… себе. Или молитву. За себя. Сорокоуст на века! Который и будет тащить за волосы из трясины. — И довольный впечатлением, «отпустив» собеседника, наслаждался замедленной реакцией.

Андрей кашлянул, снова отвел взгляд, будто обдумывая что-то, и спросил:

— С бессовестными художниками понятно… согласен… С пустыми… вроде, тоже… я имею в виду, тех, кто не даёт, как вы сказали, ясной оценки, а увлечены «известными» сторонами жизни. А как быть, если со страниц — правда, а сам ты другой?

— Обман читателя. Зрителя. Поклонника.

— Нет. И пишешь, и снимаешь искренне… даже играешь, и зовешь… Но сам не следуешь?

— Сложный случай. Не на раз…

— Но ведь это правило, среди настоящих-то. Ни одному человеку не удавалось стать праведником. Что тогда ему остается?

Крамаренко задумался. Он чуть наклонил голову, потрогал нос и внимательно посмотрел на молодого человека: — Вот, что я тебе скажу, Андрей… Я не знаю ответа. Но мне кажется… остается надежда. Если уж чему-то оставаться. А?! — И уже весело заключил: — Впрочем, может я всё зря. Ведь потомки всегда «надменны» по Лермонтову. И руководства к действию татарина Державина не читают.

— Какое руководство?.. — слегка спутавшись, но восхищаясь в душе умением председателя менять тему, спросил Андрей.

— А вот:

— Хоть часть, да убежит!

— Татарина?

— Говорю, надменны, — Крамаренко снова расплылся в улыбке.

Андрею отчего-то подумалось, что сейчас… именно сейчас улыбка стала естественным состоянием лица. Какой и должна быть у всех людей. Всех, без исключения.

— И «Держава» — слово татарское, — заключил собеседник. — Мотай на ус. Татары и русские, обновляясь кровью, и рождали «пиитов Третий Рим». «Державу новую ваяли!». Так что, равнение на орду! На подарок свыше. Ибо она и есть причина русского величия! А ты? Уж, не на современников ли похожим хочешь быть?

Парень ошарашено посмотрел на него: — В каком смысле?

— В каком, спрашиваешь? Да всё в том же. Книга, — Крамаренко с силой сжал поднятый кулак, — книга — это твой нравственный и физический труд. Так вот, первого почти никогда не вложено. Вода в ступе. И людям передать нечего. Возьми серийные детективы — какие увлекательные произведения. Труд — колоссален. Глянь на тома. Но физический. А нравственного посыла, разговора души авторов — нет. И быть не может — не вынесет она такого количества страниц, картин, ролей — износится, изотрётся. Если отдавать в каждой! Да и человек не выдержит. Всему предел есть. После таких разборок отпускать надо себя, лечиться, отдыхать. И долго. Какое уж тут «многотомие»! Пьянство — тоже средство. Потому как это не просто разговор, а линчевание того, что в себе скрываешь… спрос! Второй по значимости… после бога. Один мой знакомый признавался — если закрыться в маленькой комнате в доме, и допросить себя с пристрастием, то услышишь: был ты в жизни и подл, и лгал, и предавал, и пользовался, и совращал. Но кто ж такое напишет?! Свой разговор-то с душой? Какую струну нужно найти?! Какого человека встретить?! В чем отчаяться?! А? Вдумайся. Не… лучше тома и деньги. Это цели попроще. И какую выжимку будешь являть собою через год, если все-таки посмеешь?! Посмеешь! Так что… берись-ка за детективы… иль коверкай историю бомбистов на свой лад, коли слаб. Завтра, глядишь, кто-нибудь возьмется и Карамзина затмить.

— История государства Российского?

— Ну, да.

— Так уже!

— Что ж, осталось только нашим сквернословцам замахнуться на «Толковый словарь» Даля.

Крамаренко развел руками и долгим, изучающим взглядом посмотрел на молодого человека.

— А вот книга твоя… настоящая, лишь тогда имеет право называться именно так, когда ты заговоришь! Полновесная книга — тяжелит и преследует тебя. Покоя не жди. То и есть щедрость мук. И другими с наскока не берется. Как и роль, и картина, и постановка. А власть!.. после нее задумается о людях! — Вдруг заключил он и рубанул рукой воздух. — А ты… не печатают, пропал. Дурак. Разве ж это важно! — Мужчина удрученно покачал головой. — А вот попробуй-ка переживания героя выложить на страницы… да не в любовных интрижках… и притом изуверски пройдя это сам… измучь себя, примерь, проживи! А?! Сможешь? Да выуди их из поступков, с характером увяжи — чтоб читателя не горошить. Отчего, мол, герой, такой честный, искренний и прямой, вдруг избивает женщину? Или коммунист, комдив — ворует «общак»? В фильмах, да книгах — обычный ляп… если принимать на грудь, за тем же столом, что и пишешь сценарий. Это тебе не цвет рубашки разный в кадрах. Саднит. Не могут они подвести, раскрыть, уловить. Соберется вот такой междусобойчик бездарностей, и крапают за государевы деньги сценарии — на телеканалах много платят. Но только своим — чужой не подступится. А в чужих-то и соль! Перепахивать вдоль и поперек, искать, никто не хочет. Оплыли. Одни и те же лица на сценах. Каждый день. Каждый год. Ты почитай, почитай современную литературу, да театралом заделайся. Осознай, как не надо писать да снимать. А вот потом приходи.

Мужчина поморщился и потер подбородок, что-то вспоминая.

— Да! — воскликнул он. — Думаю, что упустил? Пре-интереснейший факт. В одном издательстве со смехом!.. показывали письмо читателя, который возмущался, что автор два года как отошел в мир иной и не писал книг, выпущенных ими после.

— Нормально… Как вы говорите… всё идет по плану? И что ответили?

— Ему? Ничего. Они наняли студентов литинститута и те писали под чужим именем продолжения. Ты хочешь такого многотомия? Такой памяти? Да я редактору не позволял окончания менять! Если вкладывал смысл! Если переживал! А сейчас, ради домика в тиши, такие пузыри пускают — ведь плодовитость обеспечивают рабы. Литературные. Если труд свой ценишь в «бумажках» кошелька, то и душа у тебя бумажная, продырявить — пальцем ткнуть! И не заметишь, как хруст их перейдет в хруст твоих косточек — землица-то — оседает! А ты уже давно труп.

Он указал вниз.

— А если не бумажная… у тебя ни то, что томов — времени на публичность нет — ты хоронишься ее! Всяких фондов, политики, интервью. Страшишься как змеиного укуса! Ну а если ремесленник… Писать надо, умирая с каждой строкой! Каждым мазком на картине! Чтоб ни за какие деньги не повторить! Не печатают! — с веселой издевкой снова повторил Крамаренко и вдруг прищурился, с любопытством глядя Андрею в глаза:

— Да не оттого ли хочешь стать карающей десницей? Что-то наводит меня на крамольную мысль обиды? — Он погрозил ему пальцем. — Так брось! Пиши с единственной целью — менять себя… и думать… об этом же предмете — о себе! Тогда и вопрос о своем «неследовании» исчезнет. И помни, хорошая, толковая книга массовой быть не может! А вот плохая на раз — технологии рекламы позволяют.

— А как же Достоевский?

— А ты спроси у десяти встречных — кто читал? Никто. Слышали, знают, но не читали. Ныне правит суррогат массовости! Так что, пиши, публикуйся в сети и радуйся!

— Радоваться?

— Именно. Что не родился лет тридцать назад, когда писали в стол… буквально!

Видя растерянность молодого человека, мужчина в который раз рассмеялся: — Не тушуйся! Поправимо. Какие годы?.. — и уже серьезно добавил: — Вот тебе и вся роль ли-те-ра-туры! В молитве! А ты — стиль, слог, композиция, жизненность. Переводи стрелку на лекциях и уголька в топку побольше. Э-э… фирштейн что-нибудь? — Он пощелкал пальцами перед застывшим лицом собеседника.

— Так… но зацепило… — уныло ответил тот.

— Высокий показатель! — Крамаренко хлопнул юношу по коленке. — Бывает и похуже, проснешься в луже, птички…одну вещь клюют, а «кыш» сказать не можешь. Эх! Студенческие годы! Короче, не унывай! И хулигань побольше! А мне пора. — Он поднялся.

— Да ведь я вообще-то смотрю дальше книг и полотен.

Слова были сказаны таким тоном, что Крамаренко невольно остановился.

— И не как человек. А вот стать им вижу два пути.

Андрей тоже поднялся.

— Любопытно… С инопланетянами не общался. — Подбородок мужчины ушел чуть вправо, брови поднялись, глаза же остались на собеседнике. — И какие? — Он глянул на часы.

— Не смейтесь. Первый — стараться стать им каждый день, каждую минуту, не понимая, за что обречен бороться со злом от рождения до смерти, да еще с такими потерями… и тогда вся жизнь будет таким шагом. Всего лишь одним. И возможно, только потерями. — Глаза его заблестели. — А можно шагнуть сразу, одномоментно, пусть в неведомое, пусть в бездну… увидев всё и одновременно. — Нездоровая радость послышалась в интонации. — Посудите сами… человек садится за руль пьяным, рассчитывая, что обойдется. И его расчет верен, ведь не может видеть, как у тысяч, десятков тысяч людей в мире, в секунду, случай отрывает ноги, разбивает головы, оставляя внутренности на искореженном металле. Как разбрасывает по асфальту части тел жены, ребенка, матери, неосмотрительно поверивших, что обойдется. Его, его жены и ребенка! А если увидит? Хоть раз? Сладко затягиваясь сигаретным дымом, несчастному не углядеть за ним миллионы судорог от боли в эту секунду, не услышать криков обезумевших людей, умирающих от рака. А если увидит?

Что произойдет с гурманом, отдающем всё время забаве как можно изысканней набить желудок и обучая этому других? Что?! Если в момент довольной улыбки увидит всех детей с распухшими от голода животами… умирающих детей? Их миллион в год! Которые не понимая, почему матери мучают их, даже не плачут. Не прочтет, не услышит в новостях, а увидит! Что произойдет с человеком? — Глаза уже горели. — Я знаю. Он вспомнит одно слово — ЧЕЛОВЕК, незнакомое прежде! — Дыхание Андрея стало частым. — Или соблазняя молодую девчонку, стягивая с нее одежду, вдруг увидит как так же стягивают ее с других… такие же как он. Только с его дочери, жены.

Парень был на грани срыва. Крамаренко, впервые за время беседы, растерялся. Он легко тронул того за плечо:

— Ну… ну же, Андрей… Не все так мрачно. Поверь старику…

Он уже пожалел о половине сказанного сегодня.

— Слово «человек», — прошептал тот, глядя мимо. — Он вспомнит, — голос опять стал громче, — что оно означало до того, как начал пить, жрать и услаждаться… набивать карманы деньгами. Не может не вспомнить! Иначе… иначе… — он снова тяжело задышал, — пусть тот, кто дал мне эту жизнь, заберет ее обратно! Слышите?! Обратно! — Парень глотнул, будто хотел сказать еще что-то, но мысль, та, которая и кладет начало промахам и жертвам, или уводит и хранит нас, сделала сейчас второе.

Андрей замолк. Дыхание выровнялось. Прошла минута.

Наконец, Крамаренко кашлянул и негромко спросил:

— Думаешь, после этого бросит? Делать прежнее?

— Не делать, а позволять себе поднимать руку на таких же, пользуясь, извлекая, растаптывая. Он увидит — рука опускается на него! И растаптывает самого же! — Резко, но уже спокойнее поправил собеседник. — И то не сразу. А вот ненавидеть себя за это, начнет без промедления. Иначе всё зря. Всё!

— Сильно! — мужчина качнул головой. — Прямо пиши в анналы… Ненавидеть… и себя?

— Я неточно выразился.

Андрей повернулся к нему боком, словно стараясь скрыть подступившее к самому горлу отчаяние.

— Не себя, а гниду в себе, мразь. Мема. С той же фамилией, тем же голосом. Неотличимого внешне.

Он снова стоял лицом.

— И бой, схватка начнется. Хотя бы начнется. Потому что шаг тот — сделан. А жизнь останется на другое. На любимых. А пока, сегодня, мем закармливает, спаивает, веселит его, обмахивает опахалом, скрывая за этим опахалом чудовище. Я хочу вырвать у чудовища жало.

Крамаренко вздохнул. Всё, что говорил он, к чему призывал, на что надеялся — осталось без ответа. «Ведь хотел как лучше… к чему такие сложности у молодежи?» — мелькнуло в голове. — Ладно, Андрюша, закончим как-нибудь потом. Пора…

— Да, мне тоже… надо заехать положить обратно письмо… — пробормотал Андрей.

— Ладно, бывай. И все-таки два совета: меньше думай о тех, что до горизонта целуются или грабят, там… и ступай к метро по Малой Никитской — по тенёчку. Помогает от перегрева.

— Никитской? Какой Никитской?

— Такой совет я давал одному чудаку, когда жил в Москве. И чудак тот, — персонаж, рассуждавший о «конюшнях». Если в «чудаки», то и метро в Иркутске найдешь… тут, недалече. — Мужчина снова рассмеялся и, уже махнув кому-то рукой, направился в сторону кабинета:

— Мариночка, здравствуйте! — Дама в белой кофточке почтительно заулыбалась. — Зайдите ко мне на пару минут. У меня к вам будет наисерьезнейшая просьба.

— Я все-таки хочу посмотреть в глаза… Ему… когда всё и одновременно», — услышал Крамаренко за спиной.