Однокомнатное небо

Помню — осенний холодный воздух. Воздух не может падать, но в тот день он именно падал — падал на тротуары прямых улиц, на прямые мосты, на прямые перила, на прямые дроги и — на сгорбившихся прохожих. Прохожих, похожих на настоящих людей — они смотрели вниз, но были живыми, не серыми — разно серыми, серыми с мыслью, с размышлением, со смыслом. Воздух падал на них, и казалось, давил — с тяжестью, с грузностью, беспощадно и уже — бессмысленно. Зачем воздуху это надо? Прохожие — люди — точно рады были бы отказаться от такого воздуха.

По тротуару прямых улиц шёл Еремеев — друг многих прохожих, в том числе и наш друг. Такие друзья — особенные, редкие. Редкие — потому что торопятся и всегда пропадают, могут пропасть надолго. Особенные — потому что их, таких, как Еремеев — мало. Все всегда рядом с нами, часто — излишне близко, а он — и тут одновременно, и нет.

Еремеев и в тот день торопился. Торопился, обгонял своих друзей, не поддавался воздуху, иногда даже слишком ускорялся. Когда слишком ускорялся — ловил недовольные взгляды прохожих, которые ещё не успели стать его друзьями. Если бы стали, то всё бы поняли — и заодно стали бы нашими друзьями, потому что Еремеев следовал правилу: друг Еремеева — друг его друзей. Благодаря этому правилу образовалась целая сеть — друзей.

Осень рождала некоторые иллюзии в Еремееве — ему хотелось повспоминать тёплые вечера, уходящую жару, те приятные и загадочные сумерки. Густые сумерки с густой тёмно-зелёной листвой. Тогда было хорошо: листва была пространством, сумерки — светом, люди — кораблями, и всё это создавало систему — космическую ли, летнюю ли?

Иллюзии не мешали идти — наоборот, заставляли. Точнее — тянули, поднимали и вели. Из-за них, наверное, Еремееву не был страшен тяжёлый воздух. Он вспомнил ещё и летний дождь — самый лучший из дождей. Ибо этот дождь, который оживляет всех и всё, шумом своим, мощью своей перекрывает внутренний дождь грустных людей, — и Еремеев знал это. И ему хотелось, чтобы сейчас пошёл такой дождь, потому что вокруг было много грустных.

Еремеев сел в автомобиль. Он сказал слова приветствия шофёру, назвал ему своё имя и крепко пожал ему руку, как новому другу. Здания стали плыть за окном — волнительно, криво, разворачиваясь, отдаляясь и приближаясь. Поворот — и Еремеев чувствовал свободу, улица расширялась. Выехали на мост. Мост обнял автомобиль — и вода очень приблизилась. За мостом, тоже у самой воды — дворец. Автомобиль остановился на площади. На площади была толпа — особенная толпа из туристов, экскурсоводов и городских путешественников.

Оказавшись рядом с дворцом, Еремеев захотел взглянуть на него как бы в первый раз. Будто он — турист. Но не получилось — дворец тоже был другом Еремеева, даже могу сказать: лучшим другом. Мы разве можем вновь познакомиться с лучшими друзьями?

Вдруг начался дождь. К сожалению, не летний — морской. Он не был солёным, но цвет его, тяжесть его, томность, — всё это приближало дождь — ливень — к состоянию морской бури. Еремеев был без зонта, в одном плаще, но не торопился скрываться от воды. Вода, знал Еремеев, — жизнь. Другие люди укрывались, утеплялись, ускорялись и — исчезали. Некоторые из них тоже были друзьями Еремеева и предлагали ему зонт, но он отказывался.

Минут через семь Еремеев взглянул на часы: пора. Он направился к жёлтому зданию, на встречу.

Его уже ожидали — высокий человек с тёмными глазами и ровным взглядом. Или — лучше — с ровными глазами и тёмным взглядом. Потому что — глаза хоть как-то можно было определить, а взгляд — нет. Было смешно — разве могут эти вещи существовать отдельно?

Высокий человек был удивлён промокшему виду Еремеева, но Еремеев всё объяснил. Оказалось тоже смешно. Они пошли по длинному коридору — вглубь, вдаль, вместе, ровным шагом. На стенах — картины, на картинах — вожди. Не только одной страны, не только одного периода или эпохи — вожди истории. Те люди, которые за собой историю ведут, как собаки-поводыри слепых. И за этими вождями — слова, идеи, идеологии, идиомы, слова, люди. Слова и люди — вот где хранятся вожди. Ещё на картинах, но больше — нигде. Еремеев думал об этом и хотел начать про это беседу с высоким человеком, но опоздал — подошли к нужной двери.

За дверью — большой зал. Большой зал с пустым круглым столом. Точнее, пустой зал с полным столом, потому что вокруг стола всё сосредоточено. Все девять человек — вокруг стола. И им кажется, думал Еремеев, что весь мир тоже — вокруг стола. И в пиджаке. Таких — застольных — друзей Еремееву иметь не хотелось, но он всё равно пожал всем руки, назвал своё имя.

Начались вопросы: вопросные вопросы о вопросах. Долго — очень, бессмысленно — очень — и очень скучно. Еремеев нашёл себе развлечение — придумал каждому пиджаку новое имя. С пиджаками — и их хозяевами — стал сочинять сюжет. Получилось интересно. Получилось даже несколько уровней, но Еремеева отвлекли. Спросили — опять вопрос: что делать? Точнее спросили, конечно, уточнили, но по смыслу — исключительно это. Еремеев тоже ответил вопросом: а что дальше? Он назвал пути планового и внепланового развития, корреляцию общих процессов, но по смыслу — исключительно это. А что дальше?

А дальше встреча закончилась. Мир стал чуточку шире — больше, чем круглый стол. Люди стали расходиться, ещё о чём-то договаривались. Кто-то предложил подвезти Еремеева, но Еремеев отказался — торопился. Пешком было быстрее.

Уже стемнело. Точнее, свечерело. Потому что стемнеть может в деревне, в лесу, в поле, а в городе, к сожалению, ночь светлее дня. Поэтому определение по времени — уже был вечер. Еремеев с благодушием вспомнил деревенские ночи. Ночи смольные, иногда свежие, иногда — душные, летние. Дождь к вечеру перестал, иссяк. Но стало холоднее — жить стало лучше, потому что холод загоняет в дом. А дома в городе часто лучше, чем на улице. И Еремеев знал про это, и торопился — домой.

Теперь ветер добавлял скорости. Ветер прогнал тяжёлый воздух, поставил на его место колья и копья. Ветер стрелял стрелами — холодно, со всех четырёх сторон стрелял. Еремеев вышел на улицу с киосками. Улица была одинокой, хотя на ней было множество людей — всё потому, что люди были одинокими. Ну кто же в такой холодный вечер будет разглядывать витрины киосков? Такое: развлечение; такое: одиночество.

Интересно, что такие вечера очень плохо запоминаются. Еремеев, друг наш, тоже неожиданно оказался один. Один — на одной из тихих улиц. Вдруг — рука. Кто-то взял его руку. Друг? Скорее — подруга. Взяла и ничего не сказала. Но знала: наверняка — можно. Шли долго, шли вместе, молчали. Фонари — молчали, жёлтый свет — молчал. Еремеев хотел сказать, что он почти пришёл и ему пора заворачивать, но — промолчал. Рука в руке — говорить нельзя.

У моста всё пропало. Приблизилась вода — вновь — и всё забрала. Точнее, прогнала. А ветер ей помог. Еремеев теперь шёл один. И был — один на один с мостом. Нужно было его преодолеть — для прогулки, а потом — сразу домой. Сразу в тепло.

Ветер усилился, мост, казалось, удлинился. Стал длиннее того коридора, важнее круглого стола. Мост был интересным, но на нём — снова — не было ни одного друга Еремеева.

Вдруг кто-то появился. Друзья ли? Три силуэта — стремительных, неузнаваемых. Куда они? Они — к Еремееву, за Еремеевым. Теперь его взяли крепкие руки. Целых шесть рук — грубых рук, тёмных. Сейчас бы вернуться к той руке, которая привела его сюда, к мосту.

Шесть рук не по-дружески взяли Еремеева, и ему нельзя было двинуться — невозможно. Конец? Нет, ещё мгновенье — вода ещё ближе. Мост — всё дальше, земля, твердыня — дальше, жизнь — дальше. Воздух будто сопротивлялся, Еремеев — летел. Вниз. И вот — в низу самом — удар, и больше ничего, никаких мыслей.

Нет, одна мысль — где он, Еремеев? А он — в автомобиле, по-прежнему. И воздух из открытого окна бьёт по нему. А он — в автомобиле, едет туда же — на площадь. Стало радостно — и страшно. На предстоящую встречу Еремеев решил не ходить.