Туда, где фабрикуют облака

"Апатия — это оплот здорового будущего". Именно такими правилами этикета наполнялись порочные стены каждого уголка нашего замызганного мирка под названием"общество". Впрочем, офис не стал исключением и оказался разрисованным этим же мыслителем еще задолго до моего появления. Стена, что располагалась напротив стола и открывала проход любому, кто входил в кабинет, демонстрировала на себе догму:"Люди — первичны, человек — вторичен".

— Не спорю! — ответил я написавшему это послание, и, продолжая всматриваться в каждую букву текста, решил ответить. — Значим я или значимо мое существование? Одинок или одиноко общество, в котором живу? Живу ли я или жизнь проходит независимо от меня самого? Все лишь крайности, а я иду по средине. В голове одна мысль — не упасть.

После прочтения написанного я решил позволить этим словам жить дальше, но прежде хорошенько спрятать от посторонних глаз. И хотя формально мой поступок не считался преступлением, а потому сожаления и горечи за него мною не испытывалось, все-таки страх за потерю частички себя никто не отменял. Оттого, совершив предполагаемое действие, мне захотелось загладить вину, обращая свой ничем не обремененный тупой взор к пустой, белой стене.

В дверь постучались.

— Исполняющий долг да не исполнит его вдвойне! — поприветствовал главный надзиратель, зашедший с проверкой. То происходило так редко, что создавалась впечатление особой значимости каждой такой встречи. Его лицо было размалёвано ехидной улыбкой, собравшей в себе коварство и наигранность, что являлось качеством человека, не знающего ничего кроме бесконечной работы с заключенными в тюрьмах и офисах.

Он обошел меня сзади и осмотрел содержимое на столе:

— Перерыв?

— Да, Оливье. А вы, часом, не решили проведать как идет расследование? Если да — то нет. Пока еще не поймали, но зацепки есть.

Надзиратель склонился над бумагами и взглядом перебрал содержимое этого дела. Он казался одиночкой, бродящим без особого смысла. Скрупулезно представляя себе работу остальных, его собственные чувства меланхолии и приближающейся замены — только усугубляли состояние. Как известно, одиночество — это признак агонии.

— Нет, нет, — Оливье провел рукой по нижней губе, как будто убирая с нее тонкую струю крови, — я зашел позвать тебя на Смотр. Хоть это дело с продажей наркотиков и очень важно, тебе стоит немного отвлечься.

Я принял все сказанное пожав плечами. За разговорами я уже давно перестал находить что-либо большее, чем набор слов. Они стали самоцелью.

— Если вы настаиваете, то не смею сопротивляться.

Оливье тихо вздохнул, будто знал меня как старого друга и мои слова для него были ожидаемы. Поправив костюм и стряхнув с пиджака пылинку, что была видна только ему, он сел за стол и показал своим видом так называемую «власть». Но достаточно было одного взгляда, чтобы понять — это человек приземистый, как внешне, так и по уму.

— Стен, Стен, Стен, — медленно, выделяя каждую букву имени, произнес надзиратель и скрестил пальцы на животе показывая, что сейчас будет длительный нагоняй. — У нашего директора, как ты наверняка знаешь, есть толстые книжки — законники. Доводилось ли тебе их читать?

Я отрицательно покачал головой, что было правдой.

— Вы разочаровываете меня. Столько раз оказываться в этом кабинете из-за выговоров и ни разу не зайти по делу, — с кончика языка стало доноситься цоканье. — Впрочем это не мое дело. В самом последнем издании, что так заслуженно подарила нам Республика, рассказано много нового и интересного. Например, вы знали кто придумал искусство, философию, литературу и музыку?

— Нет, — ответил я и, развернувшись, убрал руки за спину показывая принятие дальнейшего наказания.

— Искусственный Интеллект! — с восторгом произнес он. — А человек лишь бесстыдно опорочил своими несуразными мыслями его величие и благо. Мы уничтожили все достояние великого разума и теперь довольствуемся его остатками. Каждый из нас должен понять, что никому и никогда не переплюнуть созданное до нас — все уже придумано, все сделано, все осуждено. Только тогда станет ясно, что человек — само по себе существо наивное и податливое. Просто его попросили в это не верить. Как вы не верите в стыд.

Ненароком я показал, как сильно поразился важностью этих фактов, но на деле остался точно таким же консерватором. И на то у меня имелись причины. Например, люди всегда обсуждали то, во что сами никогда не верили. Эти учения не раз переписывалась, опровергались старыми догмами превращаясь в абсурд. А впоследствии еще и оказывались необходимыми к изучению, что не было никому угодным.

Кончики губ Оливье еще сильнее растянулись, отчего создалось ощущение, что рядом сидел не надзиратель, а самый настоящий кот. Мое терпение как объекта воздействия постепенно подходило к концу.

— Что конкретно вы от меня хотите? — с вынужденной черствостью спросил я.

— Прошу простить, — Оливье встал с места. Голова его поникла от дум, ноги бессмысленно побрели к окну, а глаза остановились на толстых прутьях за стеклом, a priori считающихся клеткой нашего настоящего. — Действительно, я подошел к вопросу с надеждой, что вы сами все поймете, но как видно… Лучше обо всем сказать напрямик и забыть, как о пощечине дамы, что подарила вам ее заслуженно.

Краем глаза он с надеждой на какую-либо реакцию обвел меня взглядом, но не найдя даже нотки эмоций, решил продолжить:

— Все дело в стыде и в том, что каждый должен его испытать. Разумеется, я не ставлю вопрос отчего он должен возникнуть лично у вас, так как эта вещь весьма индивидуальна. Но при этом стыд обязан существовать как аксиома. Как воздух или вода, небо или земля. История, в свою очередь, доказала нам, что идет с ним рука об руку! В разное время был разный стыд: от подавления религией до стыда любовных утех с самыми разными индивидами. Но сейчас, две тысячи сто двадцать седьмой год! История — дряблая старушка, доживающая свои дни в кинохрониках и законниках, превратившаяся из общего явления в частное. Мы должны поблагодарить ее хотя бы за то, что она возымела совесть и скончалась! Однако стыд, спешу заверить, остался и процветает. Он существует потому, что должен существовать и никак иначе.

— И что с того?

От такого вопроса Оливье передернулся и с искренней злобой взглянул на меня. Явно не рассчитывая, что я буду с ним говорить на равных, его чувство собственного достоинства пришло в упадок. Оказалось, что сложнее всего добиться равноправия между двумя мужчинами, когда каждый из них требовал власти над другим.

— Как это что? — взорвался надзиратель и резко развернулся. — Как это — что? Неужели так сложно понять, что стыд должен появляться у каждого! Стыдиться навязанных обществом правил одежды или, наоборот, стыдиться того, что не соблюдаешь их! Стыдиться эмоций или бессердечности! Стыдиться за сказанные слова или за тишину! За действия или бездействие! За наше прошлое и искусство в конце концов! Мы можем стыдиться всего и должны стыдится всего, ведь только так у нас появится шанс стать лучше! Неужели вы этого не понимаете?

Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза с надеждой, что кто-нибудь произнесет хоть слово и на этом закончится незатейливая игра.

— Мне нужен ответ: да или нет, — Оливье скрестил руки на груди.

— Обусловленность нашего выбора не подразумевает ответ"да” или “нет”. Это скопление миллиардов вариантов ответов, где, как минимум, половина исходов не зависит от нас, — проскочила непроизнесенная мысль в моей голове.

Мне захотелось выйти из кабинета, пустив все на самотек, но страх последствий сковывал и не отпускал.

— Да, — сквозь зубы вымолвил я, отчего выражение лица Оливье немного обмякло. — Понимаю.

— Хорошо. Очень хорошо! В таком случае с тобой еще можно работать! — надзиратель отвел взгляд в сторону, делая вид, что заметил нечто интересное в другом направлении. — Запомни мой совет, Смит: несчастная жизнь не прячется, а хорошей — не восторгаются. Это то, что поможет тебе понять грань стыда.

Как только я собрался вставить комментарий, он жестом попросил меня закрыть рот.

— Нет, нет и еще раз нет, Я не собираюсь выслушивать оправдания! Когда человек защищает свои права, которые никто не ущемляет, — значит это онанизм. Подобно тому как он ублажает свое тело, точно так же он ублажает свое самолюбие. А ты еще к тому же болен. Болен нарциссизмом!

Мне было противно слушать такие оскорбления, но до того они были абсурдны, что уши с упоением вслушивались в каждое слово. Более того, мне даже показалось, что мы неплохо бы поладили, будь у нас шанс хоть раз выпить вдвоем. Алкоголь сделал бы нас глупцами, способными лучше понять друг друга.

— Ты смеешь смеяться? — с удивлением спросил надзиратель. — А ведь мне многое известно! Например, ты стал асоциальной личностью! Тебя уже сотни раз звали в кампании, где ты мог выпить, заняться утехами и просто пообсуждать проблемы! Но ты ушел в себя, Смит. Ты на пороге враждебности к людям, что были так добры к тебе…

— Но разве такое одиночество запрещено?

— Нет, не запрещено… — еле слышно вымолвил он, а затем закричал еще сильнее — Но это пока что! И не нужно так смотреть! Из-за того, что люди с тобою не общаются, они боятся! Они не знают твоих болезней, не знают твоих действий и, разумеется, не имеют представления о твоем стыде! Ты лишаешь себя права быть человеком!

— Так кто же я тогда, если не человек?

— Уж не знаю, Смит, но явно не патриот! Ведь патриотизм — это любовь к своей стране в любом ее проявлении и при любых обстоятельствах. Чувство, доступное лишь человеку, — даровано свыше для благодарности, а не ущемления! Чертов нигилист!

Сжатым кулаком Оливье с силой ударил об стол, создав гулкое эхо. Его лицо, словно младенческое, засияло от радости. Надзирателю нравилось выплескивать эмоции и заставлять людей верить в ненависть к нему, словно та присутствовала с самого начала. Понятие порока для него не было известным.

— Только так мне выжить, — размышлял он.

Однако чувство экстаза пропало так же незаметно, как и появилось, — достаточно было взглянуть на очертание лица: абсурдное, бессердечное, холодное. Оливье понял, что все это время спорил сам с собой, и горечь, катившаяся тяжелой слюной по горлу, теперь его убивала. Он устыдился.

— Ты порочишь наш коллектив так же, как люди, некогда тянувшие руки к запредельному искусству, — очень тихо вымолвил он, чтобы больше ни одно слово не оказалось за пределами этого кабинета. — Хватит уже этого. Просто будь, как все, и устыди индивидуума внутри себя. Неужели ты думаешь, что обладаешь чем то, чего нет у других? Чем-то, что помогает тебе…

— Я не думал об этом.

— Что же… К слову, обладать чем-то — неприятно, я бы даже сказал, глупо. Ведь так ты добровольно сужаешь себе тюрьму, что кропотливо выстраивало общество… — с каждым словом Оливье становился все тише, пока и вовсе не умолк, закрыв глаза на какое-то время. — Пойдем. Смотр нас освежит.

Его тело одрябло и стало на несколько лет старше: рука, что попыталась оттолкнуть в сторону, через мгновение отяготела и провалилась в пропасть отчаяния; глаза не смотрели, но отчетливо представляли неизменную гримасу нахальства.

— Действительно ли спор — единственно верный способ узнать, как далеко готов зайти человек ради своих идей? — застыл в моей голове вопрос.

Оливье попытался выпрямиться, позволив себе собраться, но почувствовал накопившийся страх. Впервые он понял, что его роль в этой жизни не так уж и важна:

— Просто он не понимает. У человека никогда не было прав, но всегда была обязанность быть как все. Нужно просто напомнить ему об этом…

***

Подойдя к залу и раскрыв двери, несколько человек начали пристально нас разглядывать. Их лица не выражали эмоций, но взгляды отчетливо твердили, что нам здесь не место.

— Нам всем тут не место, — ментально пытался ответить им я.

— Мест нет, — огрызнулся Оливье. — Повезло тебе, Смит. Увидишь все с лучшего ракурса. Идем.

Не дожидаясь ответа, надзиратель развернулся и пулей выбежал за дверь. Шум, что изящно наполнял каждый уголок, непрестанно нарастал, свидетельствуя о начале представления. Улыбки от радости начали витать повсюду. Шум и абсурд стали двумя концами одинакового счастья.

Выйдя из обшитых тканью дверей и поднявшись по лестнице, я оказался в ложе для высших персон, где на важных заседаниях всегда сидел совет Республики. Хоть повсюду и находилась изысканная мебель с необычной посудой и вещами, я сразу понял, что с высоты — люди воспринимались размытее, непонятнее. В этом-то и была наша человеческая сущность: видеть большее в меньшем, обозревая общую картину, а не частную.

— Сейчас! — выкрикнул Оливье и свет моментально погас.

Наступило молчание. Огромная стена озарилась светом и началось необычное представление. Сначала показали что-то безобидное вроде фотографии трупа, но уже на этой стадии люди бились в конвульсиях и несли жесткую брань в пустоту. Вскоре картинка исчезла и на белом фоне высветилось черные буквы: “ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ", после чего повисло молчание. Затем показали видеофрагмент, где избивали плачущего человека. Он что-то кричал, но звука в помещении не было. С каждым новым ударом тело содрогалось все слабее и слабее, а затем и вовсе замерло, привлекая своими мертвыми глазами всех вокруг. Кто-то выкрикнул:"Все из-за меня!"и сразу поник. Кадры исчезли и появилась надпись:"ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ".

Мое собственное тело уже не оставалось мне верным и начало испытывать жуткий холод и мандраж. Неподалеку рыдали.

Следом высветились новые кадры и повисла тишина. На сей раз это оказался акт каннибализма. С невероятными деталями и подробностями камера показывала крупным планом мертвого ребенка и трех убийц. Их зубы пережевывали свежее, сочащееся кровью мясо, руки бороздили по внутренностям ребенка, а головы то и дело дергалось как от нервного тика. Вскоре один из убийц повернулся к камере и несколько секунд рассматривал ее темными, пустыми глазами. Казалось, что сейчас он с немым криком набросится на тех, кто был в зале. Высветилась надпись:"ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ". Затем на стене появился рисунок перевернутого глаза и через динамики стал слышен гулкий плач. Проектор погас и свет, появившийся откуда-то сверху, указал на жертву, что была на подиуме театра. Ее лицо закрывал мешок, а тело, полностью оголенное, было привязано к стулу. Все слышали ее горький голос и видели надпись:"ЭТО ОНА ВО ВСЕМ ВИНОВАТА".

— Кто это? — спросил я у заворожённого Оливье.

— Не важно! Главное — наказание! — весь зал, словно сошедший с ума, стал изрыгать брань на преступника. Кидали даже вещи, но, как правило, они не долетали и падали к оголенным ступням.

— Но за что ее посадили? — с настойчивостью одернул Оливье.

— Ни за что. Просто одна из заключенных «общества помощи».

— Но ведь нельзя наказывать ни за что!

— Верно. Наказания за ничто не существует. Закон всегда найдет, каким образом ущемить человека, — заставить молчать не его, но других! Устыдите же жертву или сами стыдливы будете!

Я впал в ступор. Осознание законности мероприятия должно было придать мне уверенность, однако, сам не понимая почему, я считал все сделанное отвратительным. Возможно, что когда-то моральные ценности стояли наравне с инстинктами. Это были ориентиры жизни, когда не знали, как поступать в сложившихся ситуациях. Пока единодушно не произошел ее геноцид. Мы оказались солидарны.

— Дрянь! Подлая, подлая!

Оглянувшись по сторонам, я понял, что никого кроме меня и Оливье в ложе не было.

— Вот именно! — смотря на мои блестящие, бегающие глаза, произнес надзиратель. — Покажи мне, на сколько ты понял! Покажите мне свои эмоции! Заставь поверить, что тирания это один из немногих верных способов познать этот мир! Заставь поверить, что ты такой же тиран, как и все!

— Устыдись, собака!

Моя рука вытянулась вперед и хаотичными взмахами попыталась что-то показать сидящей на стуле жертве. Голос, не по моей воле, разрывался от оскорблений. Тело не подчинялось мне. Однако мысли оставались по-прежнему неприкосновенны. В глубине души я стыдился за то, что сделал. Но такой стыд, — когда преступление уже сделано; был бесполезен! Теперь мне разрешалось только кричать, и я кричал так громко, как мог!

— Ты, кажется, вылечился, мой друг — уже спокойнее произнес надзиратель и похлопал меня по спине. Довольно улыбнувшись от проделанной работы, он собирался выйти, но в самый последний момент развернулся. — Ах да. Что бы ты не задумывал сделать, Смит, у нас есть стены. Не смей мыслить так, как они этого от тебя не просят. И, разумеется, не забывай стыдится.

— Хаос образует систему. Система образует систематизацию. Систематизация образует хаос. Все идет к концу, чтобы затем прийти к началу, — вот и все, о чем я думал. — От меня требовалось отдача, упоение и восторг. От меня требовалось быть понятым, быть как все. Что я хочу? Что я должен хотеть? Как хотение создаст мою жизнь? Что есть жизнь? Что есть я?

Правда заключалась в том, что ответы на эти и другие вопросы человечество никогда не найдет. Все они являлись лишь абстракцией, то, чем можно было бы описать этот мир для разъяснений. Всё, что мы знаем по факту, — мрак, где по силуэтам в темноте рисуем мир представляемый, мир со смыслом. Действительность заставляет бежать от нее, не разбираться в ней. И не стоит быть наивными, обманывая себя в обратном. Мир, который мы спасаем от несправедливости, сам ужасно несправедлив.

Но за что хвататься в таком мире? В чем наше упование? Оно в источнике и антиподе всех спектров человеческих эмоций — в надежде. В этом мире, где все настолько абсурдно и бессердечно, нас спасает только она. Надежда на мелкие или большие радости жизни, на встречи или разлуки, на работу или отдых, на смех или грех. Наши улыбки укрыты пеленой надежды, состоящей из мелких и крупных выборов. Дилемм выборов.

Я надеялся на то, что смогу помочь миру стать лучше. Сделать его, не преступая законы, не идя сломя голову вперед, не ломая судьбы людей, но… Оставаясь самим собой. Вот в чем состояла моя надежда.

Словно капля за каплей, сознание стало подчинять себе тело. Руки опустились, а душераздирающие фразы застыли на полуслове. Усталость повалила меня на пол. В последний момент одним только чудом мне удалось сохранить равновесие.

Бегло пробежав глазами по залу, я заметил, что никто больше не обращал внимание на жертву, сидящую на подиуме позора, а она, в свою очередь, перестала обращать внимание на нас. Теперь, когда это было бессмысленно и ненужно, вернулось равенство между всеми.

В конечном счете, когда в помещении из зрителей остался только я, мне тоже пришлось покинуть его. Окутанный сомнениями из-за слов Оливье, я проникся волнением. Мне было сложно понять, насколько глубоки были его знания. Одиночество было лишь верхушкой того айсберга, моей тайной жизни, о которой не следовало говорить. Но ведь пока под нашими ногами будет грязь, что мешает сделать даже шаг, никто не устремит свой взор к небу и не подумает о заездах, ведь так? Я лишь заботился о грязи.

Внезапно в самый последний момент, когда уже переступил порог, я заметил несколько человек подошедших к жертве. Все они было странно одеты в комбинезоны и маски с фильтрами, но один из них — старик в очках и плаще, не скрывался. Подойдя так, что лица не оказалось видно, он произнес:

— Поздравляю с выходом в новый сладостный мир, Роза, — после чего мешок полетел на землю. — Поздравляю с рождением.