Клетка теснее грудной

Поезд. Конечная станция — Москва.

За окном шел дождь, его капли медленно стекали по запотевшему стеклу, подрагивая на стыках стальных вен железнодорожной сети. Плакала глубокая ночь, и барабанный ритм, раздававшийся, казалось, со всех сторон, пел свои признания глухой темноте. Грохот. Повсюду стоял грохот. Рассчитанное на четверых старое неуютное купе, всецело пропахшее сыростью, сейчас словно сжалось до размеров двух сердец, что стучали в нем в такт окружающему шуму. Но вот одно из тихих биений стало выделяться, послышалось учащенное дыхание, а лицо женщины, даже в ночи бросавшееся в глаза бледностью и тонкостью черт, покрылось нервной испариной и слегка заблестело.

Ее звали Кира. Тридцати восьми лет, невысокая и очень худая, с сухой кожей, синеватой на длинных тонких руках и мягкой подтянутой у лица, не образующей, однако, ни единой морщинки или складки, намекавших бы о мимолетности молодости. Хотя Кира обладала некоторой привлекательностью, и, безусловно, способна была расположить малознакомого человека к себе, назвать ее красивой мешала противоречивость облика: взъерошенные в подобие прически темные волосы, острый прямой нос, бледные чуть поджатые губы, неправильной формы брови, и, наконец, маленькие зеленые глаза, единожды посмотрев в которые вы не захотите это повторить, но взгляд запомните надолго — тяжелый, прямой, смелый, будто пронзающий насквозь, он, очевидно, вобрал в себя абсолютно всю печаль, всю любовь, все отчаяние и безмерное одиночество.

Ей снился сон. Посреди огромной светлой комнаты стояло овальное зеркало, накрытое черной тканью. Кира подбежала к нему и, стянув материю, увидела себя да несколько размытых силуэтов людей в белых промокших одеяниях. Только по туманным очертаниям корчащихся от боли лиц она догадалась, что это — ее родители и сестра-близнец, погибшие год назад в одной машине, случайно врезавшейся в мост из-за грозового ливня.

Теперь в дождливую погоду, с наступлением ночи, когда темнота за окном становится такой густой, что, кажется, до нее можно дотронуться, они навещают ее во снах.

Кира проснулась и резко вскочила с постели, с ее лба стекали капельки пота, а глаза широко раскрылись. Она посмотрела в окно. Шел ливень, издалека доносились громовые раскаты. Поезд проезжал какую-то старенькую деревеньку, картинка за стеклом все время менялась.

— Опять не спится? — послышался звонкий женский голос с другой стороны купе.

Кира повернулась и, еле шевеля губами, тихо ответила:

— Опять сестра. Опять я вижу ее глаза, такие холодные — куски льда.

Она потерла предплечья, словно холод охватил и ее саму. Соседка привстала, обнажив красивые ноги, и надела легкие матерчатые тапочки. Затем она слегка подвинулась, и ее окутал нежный пшеничный свет, лившийся в окно от покосившегося фонаря на станции. Лицо этой женщины было строгим и аскетичным и, в тоже время, по-особенному пленительным. Выступающие подтянутые скулы придавали ему форму удлиненного овала, внося некую загадку в утонченный образ, большие карие глаза казались несколько выпученными, на деле же этот эффект создавался за счет игры света и тени, и, как только лицо Офы (так звали женщину) вновь оказалось в полумраке, в глаза вернулись живая бойкость и вдумчивая глубина, ранее отнятые лучистым сиянием. Палево-соломенные волнистые волосы, которые она убирала в казавшуюся тяжелой старомодную прическу, сейчас, после ночного пробуждения, легко развевались от залетавшего в приоткрытое окно ветерка. Этот облик излучал едва уловимое ощущение сиюминутности, обостряющееся при взгляде на фотографию в нашейном кулоне, где Офе едва исполнилось двадцать, и каждая частичка ее тела была наполнена неподдельной и беспокойной радостью, означавшей обыкновенное счастье — просто жить.

Сидя на краю полки, свесив ноги и мило покачивая головой, Офа посмотрела на Киру. Та искала, за что бы зацепиться обезумевшим взглядом, но не нашла, и тогда она начала метаться по купе взад-вперед, как раненый дикий зверь, которого вот-вот загрызет охотничья собака. Она то закрывала, то вновь открывала окно, чувствуя катастрофическую нехватку воздуха, а, возможно, и простора. Все это Кира проделывала молча, только временами неожиданно оборачиваясь к Офе, будто пытаясь что-то сказать: ее глаза выражали какой-то негласный вопрос, уголки губ неловко дергались в слабой попытке нарушить тишину… Но собраться с мыслями никак не получалось.

— Это несправедливо, — вдруг сказала она, внезапно остановившись, — почему мы должны туда ехать? Я… — Кира опустила глаза и слегка замялась, но затем резко выпрямилась и гордо произнесла: — Я не хочу с ним жить.

Офа внимательно смотрела на нее в томительном ожидании.

— Ты не можешь так говорить, это недопустимо, — холодно отозвалась она после паузы.

— Недопустимо? — Кира закричала так, как будто только и ждала момента сделать это. — Неужели ты не понимаешь: я ему не нужна, он не любит меня, даже не жалеет — сестру, но не меня!

В действительности ей было страшно, и в глазах показались огромные капли слез. Оказавшись заложницей тени погибшей сестры, ей пришлось страдать из-за слишком явной их внешней схожести. Пять лет назад ее сестра, Лара, вышла замуж за одного политического деятеля из провинциального городка — тучного мужчину с огромным носом, маленькими круглыми глазками, залысиной на вечно потном затылке, и с никогда не переводящимся в левом кармане брюк запасом крохотных мятных леденцов, которые он любил посасывать в минуты переживаний. Звали его Иваном Андреевичем — крайне нервный человек, обожавший все перепроверять по двадцать раз, суетиться и постоянно вытирать проступивший на лбу пот тоненьким кружевным платочком, доставшемся ему от матери. Любовь Ванюши (таким противным словом, похожим на кличку, даваемую поросенку, его называла жена) к Ларе была безмерной, хотя скорее это можно назвать страстью, ибо любовь — желание отдавать, а он хотел только получать. Лара же его любила, любила по-настоящему. Несмотря на предполагавшие мелочность и скупость внешние данные, Иван Андреевич был весьма интеллигентным человеком, из семьи известных в городе врачей. Он получил неплохое образование, знал два языка, читал старые тексты на латыни, обожал прозу, особенно философскую, хотя терпеть не мог стихов. Его мозг имел удивительную способность: безупречно воспринимать новую информацию из разных сфер жизни, будь то наука или искусство, кулинария или мода, но вот обработать материал, создать что-то свое, выдать новую мысль — этого он себе позволить, к сожалению, не мог. Впрочем, чтобы произвести эффект на людей, сохранить их внимание к себе на протяжении вечера, и даже для поддержания романтического разговора с девушками имеющихся данных хватало вполне. Лара потому и полюбила его: ей нравились поверхностные суждения и нелепые высказывания о незнакомых сферах жизни, сочетавшиеся с глубокими энциклопедическими знаниями, почерпнутыми из прочитанных книг — это ей казалось милым. Ему же нравилось, когда его слушали и понимали. В дальнейшем Иван Андреевич никак не мог смириться со смертью жены и переехал в Москву, в надежде найти новую работу и семью. Работу найти он сумел, а вот забыть Лару — нет. Именно из-за недомыслия, смешавшегося с горечью потери, и невероятной привязанности к образу одной, той самой, боль приглушилась и сменилась животным желанием обладать тем, чем обладать невозможно. Единственным утолением его жажды могла быть Кира, похожая на сестру, как две капли воды. И тут нет ошибки, именно утолением, ибо ни для чего другого она была ему не нужна: он с ней не разговаривал, не отдыхал и не жил вместе, лишь только иногда спал, удовлетворяя тем самым свой мучительный голод по потерянному телу любимой.

— Я опять еду к нему, а он меня совсем не любит, не любит! — Кира кричала, захлебываясь собственными слезами. — Я опять одна, одна! А знаешь, Офа, а знаешь, как хочется взять ночью трубку и позвонить, повыть, рассказать, поплакать? А некому! Некому мне!

Кира перестала рыдать, но так и металась из стороны в сторону, размахивая руками, как пойманная за горло птица.

— А знаешь? Знаешь что? Я возьму и застрелюсь!

Кира с безумными глазами бросилась к своему маленькому чемодану, достала оттуда заряженный пистолет, живо поднесла его к виску и зажмурила глаза. Офа немедленно вскочила и дернула ее за руку. Прогремел выстрел, пуля врезалась в стену купе, отскочила от нее, врезалась в другую, снова отскочила, и наконец застряла в подушке. Повисла недолгая пауза.

— Вот видишь, — вполголоса проговорила Офа, — если пуля отлетела, а ты жива, это значит, что ты не одинока, значит, ты кому-то еще нужна! — Офа выхватила пистолет и положила его к себе под подушку. — Милая, милая, Кира, — нежно продолжила она, — правда — совершенно глупая вещь, если о ней знаешь только ты, но в конце концов именно тебя она сводит с ума. Говорят, что жизнь одна, но нет, нет… Это смерть одна, а жизней у тебя много, очень много…

Офа взяла сигарету и тихонечко закурила, нежно обняв подругу.

— Молчи, уходи, скрывайся, и не думай, что знаешь больше других, не ищи протеста, а если нашла — погаси его, не будь глупой и наивной, сливайся со стенами, не борись глаголом! И помни: твоя (на этом слове был сделан особый акцент) сестра просила тебя жить с ним. Ну вспомни, как забавно она рассказывала, что не может он быть один, ну вот такой ребенок, пусть и груб, пусть и за сорок. Но ради ее памяти так нужно. Иначе она не оставит тебя в покое, ты дышать не сможешь, ты спать не сможешь! Не сможешь, понимаешь? А к нему привыкнешь, в конце концов не такой уж он и урод — внушала Офа, продолжая курить.

— Воздуха! Мне тошно и противно быть, стоять, чувствовать его дыхание за спиной, спать с ним! Зачем, ну зачем, Офочка, я туда еду? — взмолилась Кира.

Офа посмотрела на нее недоуменно.

— А хочешь я тебе погадаю? Я же умею, моя бабка всем подружкам гадала, — спросила она, все еще дымя сигаретой.

И мигом в ее руках оказалась колода карт, выуженная из дамской сумочки, где помимо того всегда можно было найти лишнюю пачку сигарет, презервативов и маленький перочинный ножичек.

Офа разложила круг.

— В казенном доме… Король бубновый… валет… ненужные хлопоты… — и тут она взвилась, восторженно закричав: — Я же тебе говорила, смотри! Вот ты, а вот рядом с тобой король. Полюбишь его еще, говорю тебе — большая любовь впереди, карты не врут, обещанное исполняется!

Ее прервали. Стук колес затих, поезд тяжело выдохнул. По коридору заскользили туманные тени, кто-то неосторожно хлопнул дверью, и в купе вошла невысокого роста женщина с острым колющим взглядом.