Русалки

28 мая 2018 года. 08:40

Меня по-прежнему смущало невероятное сходство героини с той молоденькой умалишённой.

— Бред какой-то! Да быть этого не может!

Вглядываясь в опьяняющие глаза девушки, я не мог поверить в холодящую сердце истину. Да! Да! Это точно была она! Однако тогда на дороге было довольно сумрачно, и я вполне мог обознаться (прозопагнозия¹⁵ та ещё штука!), да и зрение моё оставляло желать лучшего. Нет, нет… Глупости! Видимо, эти девушки просто очень похожи друг на друга.

Я присел на кровати. Нацепил на нос очки. Сходство, несомненно, было. Я разозлился сам на себя и, ударив изо всей силы рукой по спинке кровати, встал и начал одеваться. Тоже мне — специалист по Крамскому! Эта деревня дурно влияет на тебя, господин Эйн. Не хватало ещё стать мистиком! Я никогда не верил в суеверные бредни. Во сне я ощутил себя Крамским, создававшим свою «Майскую ночь», и сам попытался поверить в реальность панночки и её девушек, танцующих под тонким месяцем. Почему я забыл про ту ночную необыкновенную встречу, про горячий взгляд ундины, тревожные объятия? И что это была за местность, куда она держала путь? Я решил всё выяснить.

Дима колол дрова.

— Как спалось? — не глядя на меня, спросил цыган.

— Неважно… — пробубнил я. — Слушай, Дим, рядом с вами находится какое-то то ли местечко, то ли посёлок — название на «И»? Я точно не помню, но что-то типа «Имение».

Дима отбросил топор, вытер пот со лба и присел на нерасколотый чурбак.

— Ильмее, — он закурил и, прищурившись, взглянул на меня. — А ты чего спрашиваешь? Историей интересуешься?

— Да нет. Просто вдруг вспомнил ту встречу с вашей умалишённой девушкой. Вдруг. Вспомнил. А где находится это место?

Дима неожиданно расхохотался.

— Прямо здесь и находится! — и ударил ладонью по близлежащему чурбаку.

— В смысле?

— В самом прямом смысле. Здесь. На этом самом месте, — воскликнул мужчина. — Дело в том, что Ильмее, или Ильма, как мы его тут называем, было некогда отдельным финским посёлком. Но он ближе к озёрам находился. Вот прямо там, где Соня с Лёхой живут.

— Вот те нате. Тогда я совсем запутался.

Дима встал и снова взялся за топор.

— Не сходится, — пробормотал я.

— Что не сходится-то? Ты поделись мыслями, может, чем помогу.

— Нет, ничего. Дим, я не хочу вас больше стеснять. Сейчас позавтракаю и пойду к Лёше, узнаю, что там с машиной. И… В путь дорогу.

10:00

Алексей стоял у моего автомобиля сосредоточенный и как будто расстроенный.

— Я не уверен, но, похоже, у тебя форсунки полетели. Я тут поковырялся немного, но как-то сложно всё. Не хочу доломать твою ласточку.

— И что делать? — я забрался под капот.

— В Приозерск везти — вот что делать. Да, не переживай, отвезём мы её. Только завтра. Мне сейчас из комендатуры позвонили. Ехать надо срочно. А завтра у меня выходной, вот и отвезём.

— Ясно, — ещё больше расстроился я.

— Пойдём чай пить. Соня пирогов напекла.

Дом пропитался вкуснейшим духом теста, корицы, ванили. Соня уже заметила нас из окна и приготовила три чайных прибора. На столе дымились булочки и пироги с клюквой и брусникой.

Мы с аппетитом накинулись на выпечку. Лёша торопился. Нужно было спешить на вызов, и он, залпом осушив чашку, встал, попрощался и вышел из дома, захватив с собой несколько булочек с корицей.

На Соне было нежное, довольно короткое платье цвета «пепельной розы». Наряд дополняли со вкусом подобранные украшения: на пальце красовался перстень с дымчатым кварцем, а на запястье переливался всеми цветами радуги браслет из разноцветных фианитов. Эта женщина всё больше пленяла меня. Я чувствовал себя по-дурацки, жевал пироги и старался больше смотреть на гладь стола, нежели в её глаза.

— Вкусно? — усмехнувшись, спросила она и, опершись на локоть, задумчиво поинтересовалась:

— Вы женаты?

— Эээ… — я не ожидал такого вопроса. — Почти да.

— Как это — почти?

— Да не, женат, просто… Мы с женой уже давно живём, скорее, как знакомые, отношения натянутые, часто ссоримся, разводиться пытались не раз. Как-то так.

Соня пристально смотрела мне прямо в глаза. Мне стало не по себе. В памяти мгновенно воскрес образ (Боже! Тоже Сони!) моей студентки, которая приснилась мне этой ночью.

— Странный Вы. Описываете стандартную среднестатистическую семью.

— Отнюдь. Я думал, Вы более романтическая особа, а рассуждаете как-то…

— Трезво, — молодая женщина подлила мне чаю.

Я скосил гримасу.

— Ладно, — она мельком глянула в окно. — Кажется, гроза собирается. Вон с запада какие башни идут.

— Башни?

Соня надкусила пирог с клюквой.

— Да. Так мой дедушка говорил. На севере так называют слоистые пышные облака — предвестники грозы. Они очень быстро превращаются в тяжёлые грозовые тучи.

— А откуда ваш дедушка?

— Из Беломорска. Но корни у него финно-угорские — вепсские. Слышали о вепсских колдунах? У вепсов в чести были медведи и щуки. Именно поэтому наш флюгер в форме медведя.

— Нет, не слышал. А вы, я смотрю, здесь любите пугать городских жителей фольклорными байками!

Соня одёрнула рукав лёгкого платья:

— Знаете, Иван Николаевич, очень часто жизнь — это и есть фольклор и наоборот. Как зазеркалье.

— Ну да, ну да. Соня, давайте перейдем на «ты». А то я совсем себя стариком чувствую.

Вдруг в кухне мигнул свет. Ветер за окном усилился, небо вздрогнуло и стало приобретать грязно-фиолетовый оттенок с зеленцой.

— Ты права. Похоже, гроза будет нешуточная!

Соне явно безумно нравилось всё, что происходило за окном.

— Мой дедушка говорил, раз грозовое небо зеленоватое, значит, буря будет и шторм. Ну, на море так всегда бывает. Лучше Вам… тебе переждать грозу у нас.

— Совсем не против, — обрадовался я. — Компания достойная, чай вкусный, и у вас очень уютно.

Соня наблюдала за грозовой тучей, и словно (тут уж разыгралась моя фантазия!) повелевала ею. Я не отрывал взгляда от молодой женщины и понимал, что схожу с ума от её привлекательности. Холёные белые руки с тонкими музыкальными пальцами легко отбивали дробь по подоконнику.

— Ты скоро уезжаешь? — спросила она, не глядя на меня.

— Думал сегодня, но машина неисправна. Твой муж обещал помочь.

Соня промолвила вполголоса:

— Он поможет. Обязательно поможет.

Откинула прядь со лба и с любопытством посмотрела на меня:

— А что с картиной? Вы разобрались? Ой, прости… Ты. О самом главном за нашим чаёвничанием так и не спросила.

Вдаваться в подробности и смущать владелицу полотна своими сомнениями не хотелось, и потому я вынес приговор:

— Считаю полотно подделкой под Крамского. Очень грамотной, но всё же подделкой.

— Почему? — расстроилась Соня.

— По ряду причин. Сейчас объяснять не хочу.

— Но времени у нас много.

— Хорошо.

Я поделился с ней своими сомнениями, рассказал о подписи АНАР.

Молодая женщина голосом обиженного ребёнка тихо прошептала:

— А я-то наивно верила, что будет, как в фильме, и счастливым образом в нашем доме обнаружится уникальное и неизвестное ранее полотно великого художника! И по всему миру, — поиронизировала она над собой, — пойдет слава о нём, и будут организованы Выставки одной картины. Я слышала, это сейчас практикуют.

— Ты же знаешь, что эту картину хотел купить Ефим. А такой коллекционер, как он, вряд ли бы пустил её по всему миру. Ох, какие речи он мне произносил про энергетику вещи! Кто его знает, конечно, старого и ушлого толстосума! Но я сильно сомневаюсь в его профессиональной порядочности и альтруизме.

— Да, интересная история. И про этот АНАР как-то непонятно. А вдруг это подпись Крамского?

Я хмыкнул.

— Подпись на обороте нам совершенно ничего не дает. Она могла быть сделана позже, даже, скорее всего, так и было. А так… Подпись Крамского я знаю — видел её на полотнах не раз. Ты себе и представить не можешь, насколько сложная и зыбкая история с этими подписями. На атрибуционных советах чего только не всплывало в моей практике. Их ставили ученики мастера, могли уничтожаться старые подписи и ставиться новые, чтобы дороже продать то или иное полотно. Ты можешь думать, что картина, скажем, принадлежит русскому передвижнику, а она окажется работой кисти какого-нибудь европейского мастера. Я видел спрятанные подписи, которые художники пытались завуалировать. Некоторые и вовсе их не признавали, к примеру — Кристофер Вуд или Стэнли Спенсер.

— А в чём заключается твоя работа? Экспертиза…

Я распушил хвост:

— Искусствоведческая или знаточеская групповая экспертиза, когда нужно принять коллегиальное решение в отношении художественных ценностей, занимается определением авторства произведений искусства. Ефим, вероятно, считает меня большим специалистом в этом, что не совсем верно, но приятно. Поэтому и обратился ко мне. Однако сейчас, помимо мнения экспертов-искусствоведов, важны выводы технических экспертиз. Думаю, за ними будущее, и уверен, ты слышала об этом. В процессе технико-технологической экспертизы для определения возраста картины проводится анализ материалов, из которых она сделана: основы, грунта, красочного слоя. Произведение исследуется в ультрафиолетовых лучах, делается инфракрасное сканирование, рентгенографирование… Впрочем, скучно, и ты уже зеваешь.

Конечно же, не в моих силах всё это сделать — это работа специалистов иного профиля. И искусствоведческая, и технико-технологическая экспертиза — это сравнение конкретного произведения с эталонами, с другими работами автора, с базой рентгенограмм, с графологической базой — с образцами подписей и почерка, с базой красок, которыми пользовался художник. А поскольку большинство произведений искусства в России находится в музеях, логично, что эталонные базы сформировались именно в музеях или в государственных организациях, занимающихся реставрацией и экспертизой. Для меня загадка, почему Ефим обратился ко мне. По-моему, совсем не к тому человеку, но, как говорится, его дело. Любой каприз за ваши деньги!

Вдруг меня осенило:

— Надо же! А ведь вчера был день рождения Крамского! Только сейчас вспомнил!

Соня удивлённо приподняла брови.

— Он родился 27 мая 1837 года, а крещён был 29 числа — в день памяти Иоанна Блаженного, — продолжил я. — Он вспоминал, что про именины его почти всегда забывали, так как из Иоаннов знали больше Крестителя да Богослова. В общем, Иван Николаевич Крамской и не праздновал никогда свои именины.

Софья погрустнела и посмотрела на меня с участием, словно это я был Крамским.

— Как-то это несправедливо…

Необыкновенно мощный разряд молнии осветил небо. Буквально сразу дом содрогнулся от жуткого грохота.

Я всегда побаивался небесных войн, а такого раската никогда не слыхал.

— Бахнуло не слабо, — я отодвинулся от окна.

Соня завеселилась:

— Боитесь?

— Боишься, — поправил её я.

— Боишься? — повторила женщина.

— Я бы и тебе посоветовал отсесть подальше. Мало ли.

— А я не боюсь грозы. Люблю её! — горделиво расправила плечи хозяйка дома.

— Скажи, а мог бы я поговорить с Олесей? Твоей двоюродной сестрой?

Соня сразу помрачнела.

— Нет.

— Почему?

— Она умерла.

В гостиной повисло молчание, и лишь начавшийся ливень с грохотом барабанил по стеклу и крыше.

— Мне жаль. Извини. А давно?

— Да, двадцать девять лет назад. В 1989 году. Она утонула.

Так вот к чему мне снились русалки и панночка.

— Я просто хотел…

— Спросить у неё про картину, — закончила мою мысль Соня.

Вдруг показалось, что её глаза слегка изменили цвет на глубокий тёмно-зелёный. Но, конечно, это был просто обман зрения.

— Тебе же всё Дима рассказал.

Я с подозрением покосился на неё:

— Откуда ты знаешь? Тебя с нами не было.

— Он поделился со мной.

— Ясно.

Мы снова замолчали.

— Олеся бы тебе ничего другого не рассказала. Нечего рыться в прошлом.

— Ну, Соня, это моя работа — рыться в прошлом.

— Когда Олеся погибла, я только родилась. Знаю, что она жила совсем замкнуто. Моя-то семья из Москвы. Мама — Ольга Григорьевна происходит из довольно известного древнего финско-шведского рода. Возможно, как историк искусства, ты слышал о Карле Густаве Армфельте — командующем шведскими войсками в Финляндии во время Северной войны.

Я, извиняясь, пожал плечами и тут же вспомнил, что Есения, когда мы только подходили к дому Софьи и Алексея, упомянула фамилию Армфельт.

— В общем, это не столь важно, — продолжила Соня. — Наши предки принадлежали к одной из ветвей той известной фамилии. Во время революции мои прабабушка и прадедушка эмигрировали в Финляндию, но в пятидесятых годах вернулись. В нашей семье всегда высоко ценилась история рода. В московском доме даже сохранилось фамильное древо, в котором обозначены около двадцати поколений фамилии Армфельт.

Соня мяла золотистую оборку на платье.

— В юности я очень интересовалась историей нашей семьи, её корнями. Дело в том, что когда-то усадьба в Ильмее… — она замолчала и подняла на меня влажные глаза. — Прости, ты, наверное, не знаешь, что такое Ильмее?

— Нет-нет! Как ни удивительно, но всё к теме. Сегодня утром Дима рассказал мне, что Ильмее — своего рода сиамский близнец Ринтала, да? Только более древний.

Очередной раскат грома сотряс дом. Кто-то наверху включил ливень на полную мощь, и вот за окном уже не было видно ни туч, ни земли, ни домов, ни деревьев — ничего. Свет снова замигал, лампочки напряглись, засияли ярче и погасли. Мы с Соней словно очутились посреди Мирового океана под укрытием Ноева ковчега в ожидании конца потопа.

Соня поёжилась. В доме стало прохладнее.

— И надолго это? — кивнул я на люстру.

— Не знаю, — пожала плечами она. — Извини, схожу за пледом.

Она встала и вышла, но вскоре показалась в дверном проёме укутанной в ярко-оранжевый шерстяной плед. Отсела от окна и с кротостью посмотрела на меня, словно извинялась за свой рассказ.

— Да ты ходячая энциклопедия! И кто из нас историк?

— Нет-нет! — смутилась рассказчица. — Я же сказала тебе, что в своё время интересовалась историей рода.

— Да, но ты не дорассказала.

— Ты прав.

Я расправил плечи, затаил дыхание и приготовился слушать.

— В начале девятнадцатого века имение, которое находилось на месте нашего дома, приобрел известный финский дворянин и государственный деятель — Магнус Рейнольд Армфельт. У них с женой было трое детей — два сына и дочь. Так вот, один из сыновей — Александр — женился на некоей Софии, от которой у него родились близнецы — Анна и Морис. Девочка умерла молодой, как и её мать. А Александр женился на другой женщине. Про остальных предков я мало знаю, — глаза Софьи блеснули.

— О бабушке и дедушке со стороны мамы — чуть больше. Дедушку звали Григорием Александровичем Армфельтом. Он связал свою жизнь с моей бабушкой — Матрёной Петровной Гренц вскоре после Второй Мировой. Они очень любили друг друга. От их брака родилось двое детей — моя мама — Ольга и её брат — Юрий. Дедушка вскоре умер. Я его не знала, собственно, как и бабушку. А вот дедушку Фёдора с вепсскими корнями — со стороны папы — очень любила. Мы много времени провели вместе. Тогда семья жила в Москве, но после того, как моя мама решила выйти замуж за отца — Степана Артамоновича Старицкого, бабушка Матрёна уехала в Ринтала. Туда уехал и её сын — Юра. Замужества мамы бабушка не приняла. Произошёл конфликт, я не знаю, по каким причинам — мама мне никогда об этом не рассказывала, — но после того, как родилась я, мама виделась с бабушкой только один раз. Потом всякие отношения прекратились. Обо всём этом мне рассказала мама пять лет назад, когда я познакомилась с Лёшей. Он тогда отслужил по контракту в Южной Осетии, вернулся в город, и мы случайно столкнулись с ним у стен моего университета. Но мы говорим сейчас не об этом. Юра — брат моей мамы — женился в Ринтала на тёте Лене Голубевой. У них родилась Олеся в 1971 году. Но спустя пять лет родители Олеси погибли в автокатастрофе. Мама очень тяжело переживает их гибель до сих пор. Олеся осталась жить с бабушкой Матрёной, но в 1989 году у той случились два инсульта, поэтому моя двоюродная сестра не поехала учиться, а осталась ухаживать за ней. А потом… Олеси не стало. В скором времени от горя умерла и бабушка Матрёна. А мама… Мама не может простить себя за бабушку и Олесю.

Соня замолчала. Гроза теряла силы, и дождь всё глуше барабанил по стеклу и крыше.

— А как ты здесь оказалась? — спросил я.

Она налила нам ещё по чашке чая.

— Олеся умерла неожиданно. Мы даже не знаем, как это произошло. Предполагают, что она утонула. Я тогда только родилась. Мама хотела после смерти бабушки продать участок, но много лет тянула. Дом построили совсем недавно, после моего замужества. Лёшка сразу тогда предложил поехать жить в деревню. Мама протестовала — у меня была достойная работа. Но так казалось лишь ей. Я свою работу тихо ненавидела. И мне хотелось быть рядом с Лёшей. А он узнал, что тут граница рядом и подписал контракт на должность уполномоченного пограничника. Ну, и мама сдалась. Мы переехали сюда. Родители сами занимались строительством: старый дом снесли, построили этот. Когда мы въезжали сюда с мужем, работы по отделке дома были уже закончены. С тех пор мы здесь. Теперь ты знаешь всё о нашей семье. Кажется, гроза уходит.

Я случайно бросил взгляд на стену с остановившимися часами.

— Соня, — не вытерпел я. — Знаешь, нехорошо это — неисправным часам в доме висеть.

Она подняла на меня тяжёлый взгляд:

— Эти часы висели в комнате Олеси. Пусть всё будет так, как надо.

— Ну… Ладно, — смутился я. — Не моё дело.

— Иван, мне не очень хорошо. Голова что-то разболелась. Наверное, это из-за того, что давление упало. Я, пожалуй, прилягу. Спасибо тебе за компанию, с тобой было… не так одиноко в такую непогоду.

Я попрощался и уже собирался выйти, как на самом пороге вдруг спохватился:

— Соня! Я совсем забыл! Где у вас тут связь лучше, не подскажешь?

Достал свой телефон, но обнаружил лишь одну исчезающую палочку связи.

— Это в сторону кирхи. Там есть пригорок небольшой у самого леса. Совсем недалеко отсюда. Буквально в ста метрах. До встречи!

— Благодарю! Увидимся! — я закрыл за собой дверь и вышел в послегрозовой мир.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Лунная ночь… «Трудно поймать средства выражения этого душевного строя, этого высокого чувства, чтобы запечатленное на холсте, оно не умалилось, не опростилось, не снизилось. Попытка выразить нечто «фантастическое» решением технической задачи рождает эффект, с подлинным чувством несовместимый.

У Гоголя соединение реального и фантастического естественно, переходы неощутимы, какая-нибудь девушка или парубок какой-нибудь выступают из сельских, хуторских буден в мир фантазии просто, непринужденно, как раздвинув кустарник, входят в залитый лунным светом сад. В живописи, лишённой возможности показывать движение времени, совмещение реального и фантастического особенно сложно. Предшественников (в которых он видел бы пример) у Крамского нет, нет и опыта в создании картины, и смелости, рождаемой опытом или сильным, бьющим наружу дарованием.

Крамской не отступил от требований времени. Отойдя от иллюстрации к повести, он подошёл к жанру. Наверное, и в этом для посетителей Первой передвижной выставки — одна из причин соответствия полотна Крамского духу и направлению выставки. Бытующее объяснение картины как изображения и не русалок вовсе, а купающихся украинских девушек снижает и опрощает замысел Крамского; но с точки зрения «времени Крамского», с точки зрения понимания живописи в духе того времени — это похвала».¹⁶

14:45

Когда я добрался до пригорка, из-за туч выглянуло ослепительное майское солнце. Оно зацепило своими лучами мокрый перелесок, отчего трава, цветы и ветви деревьев превратились в драгоценные хрустальные и бриллиантовые шедевры мироздания. Мои ботинки вымокли, но я не обращал на это совершенно никакого внимания. На сенсорном экране Honor на моих глазах, подобно явлению Мессии, рождалось чудо человеческого гения — связь! Я так обрадовался, что чуть не поскользнулся и не угодил лицом в близлежащую лужицу, образовавшуюся в маленьком изумрудном углублении из мха.

С воскресением связи из бездны информационного бытия возникли непринятые звонки и сообщения. Конечно, о ватсапе, инстаграме и фейсбуке не приходилось даже и мечтать. Добрая половина смс была от Анжелы. Я открыл последнее послание, в котором она обещала больше не доставать меня своими глупыми безосновательными истериками. Три сухих сообщения — от жены. Я включил Т9, и телефон ответил за меня сам: «Люблю. Скучаю. Скоро буду». Отправил свой ответ рассылкой жене и любовнице, и на душе сразу стало легко и весело. Три пропущенных звонка от сына Ромки и один — от Рассветова. Сразу заскучал по ним. Но сейчас я не собирался разговаривать ни с кем, кроме Третьякова. Я вдруг вспомнил обрывки его наставлений в ту ночь, когда моя машина жестоко подвела меня. Кажется, он что-то говорил про русалок или «Русалку»? Вот старый чёрт! Он знал многое об этой картине, но предпочёл, чтобы я сам копался в кромешном мраке местных тайн.

Моё настроение резко испортилось. Быстро набрал его номер. В трубке послышались длинные гудки. Слава Богу, ждать пришлось недолго.

— Алло! — услышал я голос молодой женщины.

— Здравствуйте, извините, могу я поговорить с Ефимом Александровичем Третьяковым?

Голос в трубке искренне удивился:

— Вы, наверное, ошиблись номером! Здесь нет никаких Третьяковых.

— Нет-нет, — перебил я девушку. — Это точно его номер. Ровно три дня назад он сам звонил мне с него.

— Простите, но этого не может быть. Это мой номер, и я пользуюсь им уже несколько лет.

— Но… — я не успел закончить. В трубке послышались неприятные отрывисто-короткие гудки.

«Вызов окончен» — оптимистично сообщил смартфон.

— Какого лешего! — крикнул я на весь лес и пнул лежащий под ногой камень. Эхо от моего возгласа разлетелось по тёмному бору и унеслось куда-то вглубь.

Голос девушки я уже где-то слышал, он был мне знаком. Но, как известно, динамики в телефоне искажают звук, поэтому я одёрнул себя. Не паранойя же у меня.

— Что за игры ведет со мной этот мерзкий тип? Да что он себе позволяет!

Я был в таком бешенстве, что сразу вспомнил про сигареты. Но, конечно же, их не было!

— Ладно, чёрт с тобой, старый оборотень, я разберусь во всём — набрал номер Пашки. К счастью, тот сразу взял трубку.

— И какими судьбами, дружище? — услышал я на другом конце весёлый голос Рассветова.

— Боже! Ты и не представляешь, как я рад тебя слышать!

— Ты в Карелии? Как добрался?

— Собственно, по этому поводу я тебе и звоню.

— Внимаю!

— Скажи мне, только честно, где Ефим?

— Понятия не имею, я за ним не слежу.

— Очень тут всё как-то странно закручено. Я позвонил ему, чтобы уладить кое-какие вопросы, но трубку взяла женщина и сказала, что никакого Третьякова не знает.

На другом конце послышалось неприятное жужжание:

— Ты же знаешь наших операторов и нашу связь, — голос периодически пропадал из-за помех в динамике. — Слушай, да чего ты завёлся? Нашел мне тоже странность — номера перепутал!

— Он мне сам звонил с этого номера!

— Эйн, да села батарея, попросил трубку у той женщины, вот и дело с концом.

— Нет, нет, нет, — замотал головой я. — Ты не понимаешь, в Петербурге мы с ним созванивались не раз перед поездкой, и номер был тот самый.

— Брось! — в голосе Пашки послышались нотки раздражения.

— Ладно, ты прав. Но… Прошу, отыщи действующий номер антиквара.

— Будет сделано. Пробьём. Ты разобрался с Крамским?

— Почти.

— Ладно. Не приставай там к местным барышням. А то потом стыдно за тебя будет.

— Да иди ты, — оборвал я друга. — Пока!

— Не пропадай! До скорого!

17:02

Аглая. Глаша. Лала…

Я дремал, когда она приехала. Но что-то изменилось. Разительно и сразу. Даже погода. Ветер поменялся на западный, дождь ушёл далеко за скалы и голубые леса.

Весь дом пропитался божественными запахами вкусной пищи. Аглая приехала поздним вечером, когда гроза, заставшая нас у Сони, ушла уже далеко на юг. Девушку привез Лёша. Сквозь сон я слышал радостные голоса за окном. Когда открылась дверь, дом вздрогнул от звонкого живого и тёплого голоса:

— Мама, пап! Это я!

Уверенный шаг, порыв ветра и смех. Вот мои первые ассоциации, связанные с Аглаей.

Я уже вскочил с кровати, когда Дима за занавеской три раза постучал в белый дверной косяк — мол, вставай, хватит дрыхнуть, сейчас пировать будем — дочь приехала, за стол пора.

Я наспех причесался, накинул на себя свою любимую синюю рубашку, облился «Pi Neo Givenchy» и вышел в кухню. Аглая как раз скидывала бело-серое шерстяное пальто, пританцовывая на одной ноге. На ней были коричневые вельветовые брюки и зелёный свитер крупной вязки, свисающий с неё, словно был ей велик.

Девушка взяла от родителей все самое лучшее — необыкновенные длинные медные волосы матери и её стать, гордый и вольный взгляд отца.

Я представился.

— Лала, — ответила лёгким кивком головы.

— Лала? Я думал, Вы Аглая…

Сеня тепло обняла дочь.

— Она сама себя так называет и, если честно, не очень любит имя, данное ей при рождении.

— Понял, — ответил я, и мы все вместе прошли в большую комнату, где уже на столе дымились яства и приглушенно бормотал телевизор.

Сейчас, воскрешая в памяти тот ужин, я не могу вспомнить, о чём мы говорили тогда. Единственное, что помню — Она. Единственное, что помню — слова, которые словно дикие птицы метались в моей больной голове и кричали наперебой: «Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно…»

А потом я напился. Сильно.