Крест над Глетчером. Часть 2

Начиная эту главу, автор романа делает маленькую оговорку. Задавшись, прежде всего, целью изобразить действительность, он лишен возможности оградить идеальный кружок героев романа от всякого постороннего влияния и от столкновений с людьми другого разбора. Иначе рассказ принял бы характер пастушеской идиллии.

В этой главе читатель познакомится с новым лицом — человеком, резко отличающимся своим направлением от всех тех, которые появлялись в романе до сих пор; этот новый герой будет играть очень значительную и гнусную роль в последующей судьбе Альфреда.

Со времени описанных событий прошло восемнадцать лет. В Венском университете начался уже летний семестр и на этот раз особенно много слушателей привлек медицинский факультет, благодаря некоторым громким именам профессоров, которые пользовались большой известностью в медицинском мире.

В числе вновь записавшихся слушателей находился между прочим один студент, который во многих отношениях выделялся из среды своих товарищей. Это был некто Сомирский, человек приблизительно лет тридцати, свободно владевший польским языком и потому слышный за поляка. Будучи значительно старше остальных студентов, он, тем не менее, не только не чуждался их общества, но наоборот принимал самое живое участие во всяких собраниях, причем особенно заискивал в богатых молодых людях хорошего происхождения. Дело, разумеется, не обходилось без некоторой навязчивости, хотя в этом заискивании и нельзя было усмотреть каких бы то ни было корыстолюбивых целей, тем более, что Сомирский производил впечатление человека достаточного, и не пропускал ни одного случая, чтобы дать это понять незаметным образом. Что же касается до его зрелого возраста, то он объяснял это очень просто. Желая приобрести себе независимое положение для того, чтобы иметь возможность посвятить себя науке, к которой его непреодолимо влекло, он будто бы причислился предварительно к купеческому сословию и занялся коммерческими делами, что и потребовало несколько лишних лет.

Всегда тщательно одетый, Сомирский с виду был очень представителен. Во взгляде его маленьких бесцветных глаз ничего не выражалось. В них никогда не светился луч ясной радости или душевного настроения. Вследствие сильно поредевших волос, его высокий лоб особенно выделялся и придавал всему лицу интеллигентный вид. Только временами, когда что-нибудь возбуждало его интерес, взгляд несколько оживлялся, и он словно прислушивался или присматривался к тому, что происходило кругом. Особенно же это бросалось в глаза, когда речь заходила о разных частных обстоятельствах его товарищей. Подчас, когда Сомирскому случалось принимать участие в студенческих пирушках, в его речи, обыкновенно изысканной, прорывались очень резкие выражения, принятые в низшем сословии. Сметливый наблюдатель усмотрел бы в этом повод к подозрению касательно его прошлого и заключил бы, что подобную манеру выражаться он усвоил себе в силу многолетнего сообщества с людьми низшего сословия. Каждый раз, когда Сомирскому случалось ловить себя на неосторожном слове, он обращал свой промах в шутку и при этом вспоминал про свое житье бытие на Урале, где он провел несколько лет, будто бы занимаясь прибыльным рудным промыслом, благодаря чему приобрел состояние и обеспечил свою независимость. По его словам, он был в течение всего этого времени лишен сообщества образованных и воспитанных людей. Все это казалось вполне правдоподобно и студенты ни мало не смущались странными подчас выходками своего товарища. Сомирский усердно угощал молодежь, общее веселье росло и много дружеских отношений завязалось в горячую минуту, за бокалом вина.

В общем, Сомирский был очень любим своими товарищами. Никто не подозревал одной очень важной тайны в его жизни, которая обнаружилась только несколько лет спустя и то отчасти. Читатель же должен узнать ее раньше.

В прежде годы Сомирский действительно занимался короткое время коммерческими делами, но состояние свое он приобрел не разработкой руд на Урале, а просто на просто путем целого ряда обманов и мошенничеств; он сумел очень ловко удержать за собой большую часть бесчестно присвоенного себе состояния, не смотря на то, что подвергся уже раз наказанию по закону и был приговорен к ссылке в Сибирь и к работам в рудниках на шесть лет. На суде, однако же, не удалось вполне выяснить прошлое этого подозрительного человека, а его упорное сопротивление судебным дознаниям дало повод предполагать, что он, вероятно, и прежде бывал неоднократно замешан в разных преступлениях. Словом, Сомирский был, во всяком случае, крайне опасным человеком. Лишенный всякой нравственной основы, при исключительных умственных способностях, он направил все свое уменье на разные неблаговидные дела.

Он был сильно потрясен, когда его накрыли и наказали по закону, но сокрушался недолго, смекнув, что дело обошлось сравнительно очень благополучно, потому что, в случае если бы вышло наружу все его прошлое, то он неминуемо лишился бы свободы на всю жизнь. Отбыв несколько лет ссылки, он, при своей молодости, мог потом начать новую жизнь, с тем, разу мнется, чтобы впредь уж больше не попадаться. Судьба других ссыльных, как и его собственная, послужила для него хорошим уроком на будущее время; он ясно сознавал, что при нашем нынешнем общественном порядке пострадать может только тот, кто не умеет ловко обставлять свои дела, каковы бы они ни были. По его мнению, его собственная ошибка состояла именно в недостатке ловкости, и он дал себе слово больше не попадаться. Насколько легко попасться карманному вору, настолько же безопасен промысел крупного мошенника. Когда дело доходит до разоблачения подобного рода темных личностей, то оказывается зачастую, что, при всей своей неблагонадежности, они годами бывают приняты в лучших домах, благодаря светскому лоску и салонному образованно, которое обыкновенно предохраняет их от всяких подозрений. Сомирскому же этого было, разумеется, недостаточно. Помимо изысканных манер, он усвоил себе солидное образование и приобрел действительные знания, которые сами по себе, разумеется, не имели в его глазах никакой цены, а являлись лишь средством для достижения намеченной цели.

«Раз, что знание есть сила — говаривал он себе, — то, как бы ни было трудно усвоить его, следует, во что бы то ни стало, воспользоваться своими способностями и наверстать потерянное время, а затем уже позаботиться, конечно, и о том, чтобы ускользнуть от законных преследований».

Сомирский был совершенно чужд всякого честолюбию. Он добивался только одного: возможности жить в свое удовольствие и это прирожденное стремление, разумеется еще усилилось вследствие необходимости подчиняться тяжелым лишениям во время пребывания в Сибири. Все его помыслы были направлены к достижению намеченной цели. Прежде всего, его занимал вопрос, какого рода именно знания наиболее отвечали его требованиям; путем зрелых обсуждений он пришел к убеждению, что самым выгодным исходом представлялась профессия врача. К тому же она не требовала особенного труда. Ближайшей выгодой докторского призвания был, по мнению Сомирского, свободный доступ всюду, он нашел бы в любой стране широкое поле для деятельности при обеспеченном доходе. Кроме того, по мере практики, расширялся бы и круг знакомства, а вместе с тем явилась бы и возможность к разным предприятиям, которым, смотря по обстоятельствам, можно было бы всегда дать тот или другой оборот. Всякий врач зачастую бывает доверенным лицом своих пациентов, а потому ему легче чем кому либо проникнуть в частные и семейные обстоятельства и затем извлечь из этого ту или другую практическую пользу. Для Сомирского, который задался мыслью изощриться в преступлениях, самым главным условием было приобрести себе обеспеченное положение, изъятое от всяких подозрений. На медицинском поприще для достижения этой цели не требовалось много времени, так что имевшихся у него средств оказалось бы вполне достаточно на время занятий. Чем больше он обдумывал свой план, тем вернее рассчитывал на удачу.

Отбыв время ссылки, Сомирский поспешил выехать из России и отправился в Вену, где он усердно занялся медициной и вскоре опередил знаниями своих товарищей, что дало ему возможность быть им полезным и тем снискать себе их расположение.

Между прочим Сомирский очень сошелся с одним молодым человеком, неким Карлом Тидеманом, и всячески старался поддерживать знакомство с ним, не смотря на то, что он не выделялся ни богатством, ни знатностью. Это был очень скромный молодой человек, располагавший крайне ограниченными средствами. В силу необходимости возможно скорей обеспечить себе безбедное существование, он выбрал специальным предметом химию, которая представлялась ему самым верным источником дохода. Его требования были невелики: он удовольствовался бы скромной должностью аптекаря или в лучшем случае местом управляющего каким-нибудь химическим заводом. Только ближайшие друзья Тидемана знали, насколько он был не удовлетворен своей долей. Его влекло к другой отрасли науки, к философии, но за невозможностью посвятить себя изучению этого предмета в виду недостатка средств, ему волей неволей пришлось отказаться от своего призвания: primum vivere, deinde philosophari. В силу необходимости истратить все свое незначительное состояние за время занятий в университете, Тидеман был принужден пополнять свои средства к жизни, и занимался, между прочим, литературными работами. Отличительной чертой его характера была восторженная любовь к природе. Каждый свободный день посвящался обыкновенно прогулкам в Венском лесу, а локации проходили в странствованиях по живописным местностям его родины. Бродить по горам было для него высшим наслаждением, причем странствования свои он нашел обыкновение описывать и благодаря этим талантливым описаниям, стал в непродолжительном времени очень популярным писателем. Все, что выходило из под пера Тидемана, отличалось живой субъективной окраской его воззрений. В его воображении мир рисовался крайне своеобразно, что обусловливалось отчасти также и его склонностью к философии. Он не принадлежал к числу кабинетных философов и нуждался в живом созерцании, для того, чтобы мыслить. Порой, когда Тидеману, случалось, рано утром проходить по пустынной долине или обозревать с высоты горной вершины необъятный мир, который расстилался перед ним гигантским вопросительным знаком, он находил в этом созерцании не только эстетическое удовлетворение, но и обильную пищу для своих чисто-философских наблюдений. Ему казалось тогда, — что он взирал на совершенно чуждый ему мир, и к восторженному созерцанию примешивалось чувство невольного удивления перед всем видимым. Он видел великого Пана, как выразились бы древние греки. В такие минуты Тидеман испытывал чувство, через которое могло-бы пройти только существо, наделенное рассудительностью взрослого человека и переживающее в то же время свое внезапное рождение на незнакомой планете. Он вдохновлялся сложными загадками природы, почерпая из них неистощимый и разнообразный материал для своих описаний. Великая проблема философии — человек — представлялась ему совсем в другом свете, когда он изучал ее в горах. Здесь для него становилась очевидной связь, существующая между землей и людьми. Горный обыватель, тесно связанный с окружающим его миром и словно прикрепленный к своей родной земле, представлялся ему живым воплощением дальнейшего развития горной природы. Философский интерес в нем возбуждали только те особые образы человека, которые так превосходно описал впоследствии Росеггер. Только в них Тидеман усматривал великую проблему «и наоборот — писал он по этому поводу — загадка, которую представляет человек, перестает интересовать меня, когда она скрыта под фраком».

Однажды, когда Тидеман, по своему обыкновению, собрался на несколько дней в горы, Сомирский вызвался сопутствовать ему. В подобных прогулках он никакого удовольствия не находил и в данном случае руководствовался совершенно определенным намерением. За несколько дней перед тем, на одной из пирушек, в которых так охотно принимал участие Сомирский, был, между прочим, и один студент — медик, отличавшийся крайне свободными взглядами на все вообще, как впрочем, медику и подобает. Он очень откровенно поведал всем присутствовавшим, что судьба лишила его радостей и преимуществу которые дает законное рождение, и что он был найден подкинутым у дверей одного богатого дома, но к его счастью, как он выразился, дар, принесенный бесчестной матерью, не был отвергнут. По поводу всех этих обстоятельств студенту дали прозвище, которым многие гнушались-бы, но он не унывал и даже в тот же вечер воспел в юмористических стихах те выгоды, которыми пользуются дети неизвестных родителей, причем его пикантные остроты возбуждали общее веселье. Только на Тидемана весь этот разговор подействовал совсем иначе, чем на его товарищей; сначала он смутился и побледнел, но затем горячечный румянец ярко выступил на его худощавом лице. Сомирский случайно подметил это и заключил, что и сам Тидеман был, вероятно, в том же положении, но по какой-нибудь причине скрывал обстоятельства своей жизни. Это предположение легко могло подтвердиться разоблачением какой-нибудь интересной семейной тайны, а до всего такого Сомирский был большой охотник. Он стал пристально всматриваться в наружность Тидемана и действительно уловил какой-то особенный отпечаток, как в его фигуре, так и в чертах лица. Руководствуясь своими соображениями, Сомирский решил выяснить дело.

Для этой цели он воспользовался первым представившимся случаем и предложил Тидеману вместе отправиться в горы. Во время прогулки легко могла представиться возможность разоблачить тайну, из которой он рассчитывал извлечь выгоду при соответствующих обстоятельствах. Выслеживать подобные дела было для Сомирского правилом, которого он всегда придерживался, хотя бы даже и не предвиделась возможность немедленно вознаградить себя за труды. Ему неоднократно случалось извлекать пользу из разоблачения разных частных семейных обстоятельств только с течением времени, а потому он никогда не пропускал подобных случаев и, кстати, упражнял свою способность выслеживать всякие тайны.

Из отношения Тидемана к разговору студента — медика, Сомирский усмотрел, что молодой человек считал несчастьем свое неизвестное происхождение, а потому решил, что следовало очень осторожно приступить к делу. В первый же день, на прогулке, он незаметно завел речь о вышеупомянутой вечеринке, и для того, чтобы надлежащим образом подействовать на Тидемана, принялся всячески порицать циничное поведение студента-медика.

Для большего успеха Сомирский сочинил целую историю. Он рассказал Тидеману про своего якобы друга, который был в таком же положении и откровенно поведал ему обстоятельства своей жизни, что ему удалось, будто-бы, разоблачить эту тайну, осчастливить своего друга и снискать себе его вечную благодарность. Что, будто бы, и родители, которым он вернул сына, считали себя облагодетельствованными им на всю жизнь. Этот рассказ Сомирский прикрасил разными сложными подробностями, для того, чтобы Тидеману и в голову не пришло, что вся история была вымышлена самим рассказчиком. Он особенно напирал на исключительно запутанные обстоятельства этого случая с тем, разумеется, чтобы выставить на вид своему юному спутнику каких трудов стоило распутать этот гордиев узел и какого проницательного ума потребовало ведение дела.

Понятно, что Тидеман следил за рассказом с большим интересом и при своей чистосердечности, конечно, ни минуты не сомневался в его безусловной правдивости.

Красноречивое молчание Тидемана и его очевидный интерес к рассказу усилили подозрения Сомирского. Совершенно уверенный в безошибочности своих предположений, он сразу придал разговору совсем интимный характер под тем предлогом, будто бы, что при своей прямоте и откровенности, он был не в состоянии продолжать разговор в том же направлении, не пояснив чистосердечно, что этот вопрос был затронут им умышленно. При этом Сомирский добавил, что им руководило не любопытство и не желание проникнуть в тайну своего юного друга, а лишь живое участие и стремление предостеречь его на случай будущего.

— Вы сами выдали себя в тот вечер — продолжал Сомирский. — Не требовалось большой проницательности для того, чтобы заключить из вашего отношения к рассказу студента-медика, что и вы пострадали от подобных же обстоятельств, и совершенно понятно, что вы не проронили ни слова, чтобы не вызвать циничных насмешек веселой компании. Я тогда-же решил при первом удобном случае посоветовать вам побольше самообладания на будущее время. Иначе вы рискуете повредить себе. Кто знает, каковы бы были последствия, если бы в тот вечер заметил ваше смущение не я, а кто-нибудь другой. При этом не могу не сказать, что если вам когда-нибудь понадобится преданный друг, то вы вполне можете рассчитывать на меня.

Тидеман очень смутился, убедившись, что Сомирский проник в его тайну, но был, тем не менее, в душе готовность услужить товарищу по мере сил и возможности. К сожалению его случай был из таких, что никакие усилия ни к чему-бы не привели.

— Вся ваша проницательность поколебалась-бы при моих обстоятельствах — возразил Тидеман с выражением глубокой грусти на лице. — Дело в том, что я не имею никакого понятия о своем происхождении, так что, судя по всему, остается только предположить, что мои родители умышленно отдали меня в чужие руки. Раз, что им можно поставить этот тяжелый упрек, то в случае удачи в разоблачении моей тайны, вы приобретете только мою личную благодарность, потому что на таких родителей рассчитывать не приходится. Вот что доставляет мне самые горькие ощущения, под гнетом которых я нахожусь постоянно. Моя гордость никогда не позволит мне навязываться родителям, которые удалили меня очевидно умышленно и сознательно. Вот почему я давно уже отказался от мысли выяснить условия своего рождения.

Сомирский же между тем очень ловко отклонил откровенность Тидемана и дальнейшие объяснения на ту же тему, пояснив еще раз, что он коснулся этого вопроса из чисто-дружеских побуждений. Сделав эту оговорку, он сам прекратил начатый разговор, рассчитывая этим укрепить за собой доверие Тидемана. При этом Сомирский имел, разумеется, в виду возобновить прерванную беседу при первом удобном случае с тем, чтобы воспользоваться всеми выгодами своей тактики.

— Бросьте вы все эти мрачные мысли, юный друг! — обратился он к Тидеману, крепко пожимая ему руку. — Посмотрите, какой чудный денек нам нынче Бог послал! Надо воспользоваться им.

С этими словами Сомирский переменил разговор и завел речь о путевых эскизах Тидемана. Обладая способностью очень интересно говорить обо всем, он вскоре окончательно увлек своего юного спутника и снискал себе его искреннее дружеское расположение.

Случай возобновить прерванный разговор представился очень скоро, на следующий же день. Дело было так. После продолжительных странствований, усталые от томительной жары, молодые люди пришли под вечер в один маленький городок, и чтобы несколько освежиться, отправились перед ужином в школу плавания. Купаясь, Сомирский заметил у своего товарища на шее тонкую золотую цепочку, на которой висела монета с изображением благословляющей Мадонны.

— Я и не знал, что вы такой набожный; — обратился он к Тидеману; но молодой человек поспешил объяснить, что он никогда не снимал цепочку, потому что она была сплошная, без замочка, а главным образом потому, что его приемная мать на смертном одре завещала ему постоянно носить ее. Цепочка с монетой была единственным достоянием, которое перешло к Тидеману от его родителей. Они, очевидно, вверили покинутое ими дитя покровительству св. Мадонны.

Для Сомирского это обстоятельство имело большое значение, потому что, судя по ценности талисмана, родители Тидемана должны были быть, по его соображениям, людьми если не знатными, то, по меньшей мере, богатыми. Это предположение подтвердилось, когда Тидеман показал ему оборотную сторону монеты с изображением нескольких знаков, сердца с вырезанными в нем двумя буквами, и числа, указывавшая на приблизительно двадцатилетнюю давность помеченного изображения. Как-бы стараясь разобрать непонятные знаки, Сомирский долго разглядывал монету, для того, чтобы отчетливо запомнить таинственную пометку. Чтобы ничем не выдать своего любопытства, он незаметно замял разговор и поспешил вошел в будку, для того, чтобы одеться. Воспользовавшись первой удобной минутой, Сомирский в точности воспроизвел в своей записной книжке изображение, которым помечен был талисман Тидемана: буквы А и М, замыкающее их сердце, и число 17. VIII. 1843.

— Хоть у меня и хорошая память, — пробормотал он про себя, — а все же вернее заручиться на всякий случай очевидным доказательством.

Это, в сущности, незначительное открытие возбудило в Сомирском живейший интерес к личности Тидемана. Путем упорных размышлений он пришел к выводу, который не соответствовал предположениям самого Тидемана. По его соображениям, этот молодой человек был, несомненно, сын богатых, а может быть и знатных родителей, и родители эти, очевидно, страстно любили друг друга, по крайней мере, в то время, к которому относилось происхождение монеты. По возвращении в Вену Сомирский без труда узнал, что день рождения Тидемана приходился 28-го мая 1844. Отсюда прямо следовало, что монета была заказана до рождения ребенка и, стало быть, имела соотношение с каким-нибудь событием из эпохи любви его родителей; происхождение талисмана могло быть в прямой связи с тем сближением, последствием которого явилось рождение ребенка. Но спрашивается, что же затем последовало? Неужели же их любовные отношения прекратились в такое короткое время? Со стороны матери, — разумеется, нет. Но она могла быть покинута своим возлюбленным, и это было весьма возможно, тем более, что такие случаи вообще нередки. В справедливости этой догадки Сомирский, тем не менее, сомневался. Одно только он отрицал, безусловно — предположение, выраженное Тидеманом, который утверждал, что его родители умышленно отдали его в чужие руки с тем, чтобы избавиться от своих обязанностей по отношению к нему. Родители, намеревающиеся бесследно стушеваться, оставив своего ребенка на произвол судьбы, конечно, не наденут ему на шею талисман, который может навести на их след при соответствующих обстоятельствах.

Чем же, спрашивается, разыгралось в данном случае все это любовное происшествие? Через Тидемана Сомирский узнал только, что его родители на пути из Италии завезли его в Вену, а затем сами на следующий же день уехали и, вопреки своему обещанию скоро вернуться, больше не приезжали. Вот все, что могла сообщить Тидеману его приемная мать, та самая женщина, у которой его оставили родители; эти сведения она скрепила письменным свидетельством, которое и завещала молодому человеку. Оставалось, стало быть, предположить, что его родители поступили так с обоюдного согласия, а совместная поездка могла служить доказательством, что их любовные отношения продолжались и после рождения ребенка. Раз, что, по мнению Сомирского, мать Тидемана нельзя было заподозрить в умышленном поступке относительно своего ребенка, то есть в том, что она сама покинула его, то, само собой разумеется, что это предположение было совершенно также применимо и к его отцу, который не прекращал своих близких отношений с матерью. Но в таком случае, каким же образом могло случиться, что родители больше не вернулись, при всем том, что знали, где находился ребенок? Это был очень веский и сложный довод против всех выведенных доселе заключений, довод, которого Тидеману оказалось достаточно для того, чтобы обвинить своих родителей в тяжелом преступлении. Сомирский еще раз проверил все сделанные им выводы и нашел их совершенно правильными. Последовательности их не менял даже и самый факт отъезда родителей. Этим пунктом устранялась, разумеется, возможность к дальнейшим сколько-нибудь вероятным заключениям, и Сомирский был не из тех, которые способны ломать себе голову произвольными гипотезами, не заручившись руководящей нитью. Он все более и более убеждался в справедливости своих догадок и в общем сгруппировал из них приблизительно следующий ход событий. Тидеман, будучи ребенком, был привезен своими родителями в Вену. Затем какое-то неподдающееся ближайшему определению препятствие, очевидно, помешало им вступить в свои обязанности. Умышленно покинуть ребенка они не могли уже потому, что, несомненно, любили его всем сердцем; иначе оно быть не могло, раз, что любовные отношения продолжались после его рождения.

И так с личностью Тидемана была связана целая романическая проблема, которую Сомирский хотел попытаться разрешить. Говорить о подобном намерении не было повода, напротив это было бы даже опрометчиво и неосторожно; только какой-нибудь случайный результат расследования мог выяснить, что было бы выгоднее: посвятить Тидемана в начатое предприятие или нет. Если бы Сомирский немедленно принялся за решение предпринятой задачи, то он наверное потерпел бы неудачу, не смотря на свою проницательность, потому что в его расчеты вошло, между прочим, одно совершенно неверное данное, построенное на безусловно ошибочном основании. Но в этом виноват был не Сомирский, и не он изобрел это данное. Ему сообщил про это обстоятельство Тидеман, который, в свою очередь, узнал о нем от приемной матери.

Автор считает своей обязанностью ознакомить читателя с настоящим положением дела, вместо того, чтобы предоставить ему разбираться в ошибочных предположениях Сомирского. Читатель, конечно, давно уж угадал, что девятнадцатилетний Тидеман был никто иной, как тот самый Эммануил, которого годами разыскивали и не находили вопреки всем усилиям. Приблизительно лет за восемнадцать перед тем, Карл Швайгер со своей женой Марией Еленой, которым Мойделе поручила своего малютку, уезжая из Италии, вынуждены были отправиться в Венгрию. Проездом, они остановились в Вене у одной вдовы, по имени Иоанны Тидеман, у которой и оставили маленького Эммануила. По приезде в Венгрию, супруги Швайгер, как читателю уже известно, погибли при переправе через Тейсу и таким образом исчезли бесследно. Понятно, что г-жа Тидеман, которой совершенно неизвестно было происхождение Эммануила, сочла супругов Швайгер за его родителей, и не получая от них очень давно известий, заключила, разумеется, что они умышленно оставили у нее своего ребенка, якобы опасаясь взять его с собой в дальнюю дорогу. Слезы, которые проливала Елена Швайгер в ожидании смерти своей матери, г-жа Тидеман объяснила проявлением материнской любви в своей новой знакомке, а ее настоятельные мольбы беречь малютку нашла вполне понятными со стороны матери, решившейся на вечную разлуку со своим ребенком.

Но забота, которую супруги Швайгер навязали г-же Тидеман, отнюдь не обременяла ее. За все время своего замужества, ей только один раз довелось быть матерью, и этот единственный ребенок умер в один год с ее мужем, так что она осталась совсем одинокой. Удивительно ли, что ей представилась особенным счастьем возможность оставить у себя вверенного ей красивого ребенка, и что она страшилась даже мысли о разлуке с ним, с ужасом думая о том, что родители могли во всякое время потребовать своего ребенка назад. Имени его она не знала, потому что за короткое время своего пребывания у нее, родители называли малютку лишь ласкательными именами. Да и о самих родителях ей ничего не было известно, кроме их имен, которыми они называли друг друга в разговоре. Г-жа Тидеман была женщина очень набожная и богобоязненная. Ее крайне смущало подозрение касательно взаимных отношений супругов Швайгер: она сомневалась, были ли они действительно женаты. Кроме того, сомнению подлежало и еще одно обстоятельство: могли ли такого рода родители соблюдать христианские обязанности, и был ли ребенок окрещен. Все эти соображения г-жа Тидеман поведала своему духовнику, который согласился с ней и настоятельно советовал окрестить малютку. По его мнению, родители, решившиеся оставить своего ребенка в чужих руках, едва ли могли быть религиозны и вряд ли позаботились об его вечном благе. Но даже и в том случае, если бы ребенок был действительно окрещен, то повторение таинства никоим образом не могло бы повредить ему, Наоборот, священник выразился по этому поводу так: «раз хорошо, а два лучше!».

Таким образом, ребенку дали при втором крещении соединенные имена его предполагавшихся родителей: — Карл Mapия. Сама же г-жа Тидеман решила заменить малютке любящую мать и усыновила его; эти добровольно взятые на себя обязанности она исполняла неизменно и добросовестно до конца своей жизни.

Понятно, что при таких условиях найти Эммануила не было никакой возможности, почему и все расследования оставались безуспешными. Если бы даже до г-жи Тидеман и дошла весть о производившихся упорных розысках по следам малютки, то, в силу разных вышеназванных обстоятельств, ей, вероятно, и в голову бы не пришло, что речь шла именно об ее приемыше. Она была уверена в возможности удержать его навсегда, и эта уверенность крепла в ней с годами. Сообразно со своими намерениями, г-жа Тидеман устроила и свои дела: она поселилась в одном из предместий Вены — в этом отношении видение Гассана было как нельзя более точно — и всецело посвятила себя уходу за малюткой, на который могла бы быть способной только родная мать. Ребенок действительно процветал.

Так незаметно подрастал Карл Мария Тидеман. Вскоре после его поступления в университет, старушка скончалась, оставив ему скромное состояние, благодаря которому он мог продолжать свои занятия и протянуть в университете годы до получения какого-нибудь места. Молодой человек настолько же свято хранил память о своей второй матери, насколько осуждал родную — за ее отношение к нему. Временами он переживал тяжелую борьбу между инстинктивным влечением к своей родной матери и горьким сознанием, как недобросовестно она поступила относительно его. Это чувство восставало в нем с особенной силой, когда он, глядя на монету и думая о матери, терялся в мучительных догадках, не находя даже возможности извинить ее тяжелыми условиями нужды. В татя минуты ему неудержимо хотелось сорвать с шеи ненавистный талисман и только данное старушке обещание никогда не расставаться с ним сдерживало порывы горького ожесточения.

У Сомирского, конечно, не достало бы проницательности, для того чтобы разоблачить семейную тайну Тидемана. Да он и не помышлял об этом деле на первых порах. Спеху никакого не было, и к тому же приближалось время предстоявшего ему экзамена по медицине. Сомирский задался мыслью, во что бы то ни стало, осуществить свой жизненный план и направил все старания к тому, чтобы как можно лучше приготовиться к экзамену, который действительно и выдержал в скором времени самым блистательным образом.

Осуществив это заветное стремление, Сомирский мог совершенно спокойно обдумать свои дальнейшие планы. С окончанием университетского курса, перед ним открывался весь мир с необъятным простором для деятельности, и его дальнейшее будущее вскоре окончательно определилось, благодаря следующему обстоятельству. Сомирский прилежно посещал находившуюся при университете читальню, где он собирал сведения по своему предмету из разных, в том числе и иностранных газет. Всякое новое открытие возбуждало в нем живейший интерес, особенно, если оно могло оказаться полезным для его докторской профессии, а главное для той роли, которую он давно уж наметил себе. Однажды Сомирский прочел об одном открытии, возбудившем в то время горячие толки в Лондоне. Он счел его особенно интересным и достойным внимания не только в применении к своему специальному предмету, но также и для осуществления своих личных намерений, получивших, благодаря этому, совершенно определенное направление. Это открытие касалось вопроса о гипнотизме, который впервые систематически применил на практике один англичанин — доктор Джемс Бред^[4]. У Бреда, как и у всякого инициатора, было много горячих противников, и в газетах писали больше против него, чем за. Как известно, в области медицины преобладали в то время отсталые воззрения, в силу которых вопрос об этой новой истине был таки отодвинут почти на целых полстолетия и уже в наши дни опять получил значение на столько, что был признан наукой.

Особенно восставали против Бреда за то, что отстаиваемый им гипнотизм легко мог быть источником самых ужасных злоупотреблений; вот это то обстоятельство и явилось вопросом особенной важности для Сомирского. Он решил поближе познакомиться с этим делом и на время поселиться в Лондоне с тем, чтобы изучить гипнотизм у самого источника. Неизменно осторожный даже и тогда, когда этого не требовали обстоятельства, он умолчал об этом намерении и распространить слух о своем отъезде в Париж, где он собирался якобы посещать высшую школу, для того чтобы усовершенствоваться в медицинских познаниях.

С Тидеманом Сомирский простился очень сердечно и дружески, взяв с него обещание исправно вести переписку с отсутствующим другом. При этом он имел, разумеется, в виду поддержать дружеские отношения с молодым человеком, который, при своих семейных обстоятельствах, мог представить со временем богатый материал для его корыстных целей.

Относительно поездки в Лондон надежды Сомирского вполне осуществились. Доктор Бред очень любезно принял своего ретивого коллегу, который усидчиво занимался гипнотизмом под его руководством в продолжение целого года. Покидая Лондон, Сомирский был совершенно уверен в удаче всех своих будущих предприятий. Он овладел терапевтическим средством первостепенной важности, что давало ему не только преимущество перед всеми его не посвященными коллегами, но также и оружие для того, чтобы вести общественную борьбу за существование в известном ему смысле. Оставалось, стало быть, только выжидать благоприятного случая, а такой должен был, по его соображениям, вскоре представиться. Итак, Сомирский достиг того, чего хотел — знания, которое давало ему в то же время средство к приобретению необычайной силы и власти. В ловких руках это оружие было опаснее всякого яда и кинжала и, в то же время, представляло неоцененную выгоду — невозможность уличить самого действующего оружия. Теперь у Сомирского в руках было средство, при помощи которого он мог привести в совершенно бессознательное состояние и поставить в полную зависимость от себя всякого, кто подвергался гипнотическому лечению. Применяя это средство для блага своего пациента, он мог без труда стяжать себе громкую известность как доктор, а употребляя его для достижения преступных целей, он ни мало не рисковал навлечь на себя подозрения. Гипнотический сон в том проявлении, в котором Сомирскому сотни раз приходилось вызывать его, отличался одной очень важной особенностью. Он сопровождался полным незнанием того, что произошло, а это обстоятельство имело большое значение для Сомирского, так как, стало быть, даже тот, против которого направлено было оружие, по пробуждению никоим образом не мог выдать преступного врача. Преступление же, совершенное без свидетелей, причем даже сам пострадавший лишен был возможности дать какие бы то ни было показания, представляло очень важную выгоду — невозможность разоблачить злоумышленника. Ко всему этому требовалось еще одно условие — полнейшая недобросовестность со стороны того, кто замышлял злоупотребление. Что Сомирский давно уж освободился от того неудобства, которое люди называют совестью и благодаря которому они, лишают себя права вести борьбу за существование, не разбирая средств для достижения целей. С той минуты, как он выехал из Лондона и ступил опять на континент, общественный порядок приобрел в лице его противника, которому не было равного в то время, может быть, во всей Европе.

Переутомление за предшествовавшие годы занятий до некоторой степени подействовало на здоровье Сомирского, который вообще был очень осторожен в этом отношении, и он решил, не теряя времени, подкрепить свои силы морскими купаньями. С этой целью он отправился в Венецию, где, смотря по обстоятельствам рассчитывал провести и предстоявшую зиму. В качестве доктора из Германии, он имел полную возможность приобрести там обширную практику, а с другой стороны город, посещаемый такой массой иностранцев, представлял крайне благоприятную почву для его темной деятельности.