О женщинах и соли

Джанетт

Майами, 2014

Ее будят красно-синие огни, скачущие по стенам, как светомузыка на дискотеке; она смотрит из окна своей спальни. Белый фургон с официальным гербом. Два агента в черных куртках со светоотражающими буквами. За занавеской она вжимает голову в плечи. Ей виден только краешек происходящего, и единственный на всю улицу не перегоревший фонарь источает холодный свет. Буквы на куртках описывают атмосферу сегодняшней ночи: ICE^[22]. Лед. Джанетт кутается в халат.

На улицу выводят соседку в наручниках, она в пижаме. На пижамных штанах Минни Маус стоит на цыпочках, сложив у лица ладошки, и сердечки разных размеров лопаются вокруг ее мышиных ушей. Джанетт с ней не знакома. Только знает, что она работает каждый день, даже по воскресеньям. Видит, когда она выходит из дома, всегда в одной и той же розовой форме, с одним и тем же контейнером для уборки. Дыхание Джанетт оставляет на окне маленькие завитки тумана. Агент, женщина с густой копной каштановых кудрей, одной рукой застегивает куртку, а другой держит цепочку, соединяющую браслеты наручников на соседке. Ни шума, ни криков, ни драки. Агенты и соседка идут к фургону молча, огни продолжают вращаться, как фейерверки на День независимости. Второй агент, мужчина, со стуком захлопывает дверцу. Рык мотора. Облако выхлопных газов. Все окна крест-накрест затянуты тонкой проволокой, и Джанетт не видит, что происходит внутри фургона, не видит соседку, когда фургон проезжает мимо таун-хаусов с темными окнами и, свернув направо, исчезает из вида. Все происходит за считаные минуты.

Джанетт пытается снова заснуть и не может. Она втирает лавандовое масло в запястья, принимает таблетку мелатонина. Лежит с открытыми глазами, кажется, не меньше часа. В конце концов она набирает номер, не забыв предварительно нажать *67, чтобы отключить определитель номера. Марио отвечает сонным голосом. Марио отвечает, потому что Марио отвечает всегда, в любое время дня и ночи. И даже сейчас, спустя шесть месяцев после развода и шесть месяцев чистоты, Джанетт сглатывает ком в горле, пока ждет щелчка, знакомого голоса.

Она говорит:

— Я скучаю по тебе.

Любезности и притворство ни к чему. Даже представляться тоже ни к чему. Разумеется, это она. Вздох на том конце провода. Шелест простыней.

— Джанетт.

— Привет.

— Это не может так продолжаться.

— Мне не спится.

Звук, вроде щелчка. Включил свет?

— Та марка имбирного эля, которую ты так любишь, — говорит она, — которую еще перестали продавать в супермаркете возле нашего прежнего дома? Я видела ее сегодня в магазине, куда теперь хожу за покупками.

— И куда ты ходишь за покупками?

— Ты же знаешь, я не могу тебе этого сказать.

— Скажи мне хотя бы, что ты все еще в Майами?

Молчание.

Вздох.

— Джанетт, как долго мы будем продолжать играть в эти игры? Если ты даже не хочешь мне говорить, где ты, зачем ты звонишь? Для того, чтобы еще сильнее разбить мне сердце? Для того, чтобы сделать мне еще больнее?

Она легко представляет его сейчас. Спит без майки и в боксерах. Она легко представляет принт на простынях, цвет, запах свежевыстиранного белья. Стопку библиотечных книг у него на тумбочке. Цвет стен. Они вместе выбрали краску: яичная скорлупа и баварские сливки. Что он читает сейчас?

Он говорит:

— Просто скажи мне, что с тобой все в порядке.

Она отвечает:

— Все в порядке.

Она думала, что звонит ему, чтобы рассказать о рейде, о женщине по соседству. Оказывается, ей нечего сказать по этому поводу. Еще, оказывается, чистота — это непрекращающаяся работа, особенно по ночам. Она вспоминает, как выглядела ее тумбочка год назад: толченые таблетки оксиконтина, сироп от кашля со вкусом винограда, чтобы снимать боль по утрам. Своего рода молитва. Она натягивает одеяло до подбородка. Думает, о чем была бы ее настоящая молитва, если бы она была из тех женщин, которые молятся.

Что она знает о соседке: вероятно, ей за тридцать, похоже, она из Центральной Америки, домой каждый день возвращается в районе шести-семи часов вечера. У нее кожа цвета жженого сахара и черные волосы. Всегда безупречный макияж. Изогнутые брови. Темно-коричневые губы.

Ресницы, которые загибаются, как цветочные лепестки.

Одинокая? Джанетт никогда не видела ее в обществе мужчины или даже подруги. У нее есть только маленькая дочь, которую подвозят к дому каждый вечер около восьми. Что стало с дочерью? Она понимает, что до этого не задумывалась о девочке. Человек за рулем, который ее подвозит, никогда не выходит из машины. Каждый день девочка сразу бежит к своей двери и стучится. Навскидку Джанетт дала бы ей лет семь-восемь. Иногда их пути с соседкой пересекаются, когда они встречаются на соседних подъездных аллеях. Они здороваются, дочь улыбается ей. Больше они ни о чем не разговаривают. Джанетт двадцать семь, она практически не замечает детей и не думает о них.

Сейчас, после рейда, в Майами наступает кроваво-апельсиновое утро, такое же, как и любое другое. Естественно, она все еще в Майами. Эти улицы текут у нее в крови, со всем своим пастельным одноэтажным провинциальным запустением, тропическим шиком в каждом вялотекущем мгновении, где каждое бетонное бунгало — воплощение своего рода американской мечты, и неважно, насколько грабительской была ипотека. Ни один другой город так не отзывается в ней домом. Просто еще один день в еще одном доме, практически неотличимом от того, который она делила с Марио, только Марио здесь нет.

Джанетт ставит ноутбук на кухонный стол у окна. Отсюда видно дом соседки. Весь день она сидит в наушниках и слушает, как психиатр классифицирует пациентов по номеру социального страхования и типу заболевания. Обсессивно-компульсивное расстройство. Гипомания. Шизотипическое расстройство личности, смежное с генерализованной социофобией. Она увлеченно печатает, время от времени ставя запись на паузу, чтобы сверить правописание и учетные шифры с ДСР^[23]. Она думает, что нужно заказать новое издание. Она разогревает в микроволновке диетические полуфабрикатные фрикадельки под пармезаном с гарниром из нарезанных соломкой овощей. Она курит сигарету за сигаретой, хотя ее спонсор настаивал, чтобы она бросила, потому что «от зависимости от любого вещества или препарата полшага до рецидива». Можно подумать, кто-то не курит после завязки. За окном опускается тишина, машины одна за другой, как костяшки домино, отъезжают от домов, пока на улице не остается ни одной, кроме машины Джанетт. Шелестят редкие деревья. Случайно мелькнет ящерица или птица. Никаких признаков соседки. Никаких признаков того, что прошлой ночью здесь произошло что-то необычное.

К вечеру Джанетт закончила расшифровку записи и отправила текст по электронной почте в агентство временной занятости. Она готовится к ужину, шарит по морозилке, напевает что-то из топ-40 — Рианну, Бейонсе или Адель. Мельком замечает, как к соседскому дому подъезжает машина. Из машины выходит дочь соседки, водитель делает разворот в тупичке и отъезжает от дома. Джанетт подумывает о том, чтобы выбежать и остановить машину. Объяснить, что мамы девочки нет дома. Но она застывает в нерешительности, мысленно взвешивая дальнейшие действия, не понимая свою роль в этой истории. Она выглядывает в окно. Девочка стоит перед соседской дверью в фиолетовых легинсах и поло в цветочек. Обеими руками она держит розовый рюкзак. Смотрит на дверь. Стучит. Снова смотрит. Снова стучит. Девочка смотрит по сторонам, и задерживает взгляд на кухонном окне Джанетт. Они смотрят друг на друга.

А что ей делать? Холодная трава хрустит под босыми ногами. Порывами налетает морской бриз, шебуршит в пальмах. У девочки на лице — выражение не то робкого интереса, не то тревоги, а может, и того, и другого сразу, когда Джанетт подходит к ней и приглашает в свой дом. Девочка выглядит нерешительно, хмурится, когда Джанетт приседает перед ней на колени.

— Это только пока мы не найдем твою маму, ладно? Ты знаешь, где она?

— Нет.

— Кто тебя подвез?

— Джесс.

— Ты знаешь, как позвонить Джесс?

— Нет.

— Ты знаешь, как позвонить твоей маме? У тебя есть номер ее мобильного?

— У нее нет мобильного. У меня есть обычный, домашний номер.

— А кому-то из твоих родственников мы можем позвонить?

— Нет.

— Нет — в смысле, ты не знаешь их номеров? А как их зовут, знаешь?

— Нет.

— Может, у тебя есть тетя или дядя? Бабушка?

— Они живут в Сальвадоре.

— Ладно, хорошо. Тогда пойдем в дом. А пока мы будем искать твою маму, я приготовлю тебе что-нибудь поесть, договорились?

Девочка колеблется, но затем берет протянутую Джанетт руку. Она послушно идет за Джанетт в дом, где плюхается на кухонный стул и ставит рюкзак на пол. Она болтает ногами и молчит, теребя оборку на тенниске.

— Любишь жареные пирожки?

— Да.

— Будешь жареные пирожки?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Ана.

— Очень приятно, Ана, а меня — Джанетт.

— Мама умерла?

— О господи, солнышко. Нет, она не умерла.

Односложные ответы. Короткие слова. Дзынькает микроволновка. Джанетт разрезает горячий пирожок пополам, и от него валит пар. Она ставит бумажную тарелку перед Аной и предупреждает:

— Горячо.

По телевизору объявляют распродажу матрасов от такой-то фирмы на любой вкус. Огромные скидки. Небывалая экономия. Только сейчас. Джанетт собирает воедино свои бредовые фантазии: агенты иммиграционной службы арестовывают мать за использование фальшивого номера соцстрахования или за любое другое безобидное деяние, продиктованное необходимостью. Мать пытается объяснить, что у нее есть дочь, которая должна вернуться домой после…

— Скажи, а где ты была прошлой ночью?

Ана держит пирожок бумажной салфеткой и дует на начинку. Она останавливается, откладывает его на тарелку.

— У Джесс.

— Ты ночевала у нее? А почему?

Девочка смотрит на нее так, что Джанетт неожиданно становится неловко. Как будто Ана знает, что что-то не так. Как будто Ана думает, что Джанетт знает больше, чем говорит. Как будто Ана видит ее насквозь.

— Иногда я остаюсь у Джесс с ночевкой.

— Кто такая Джесс?

— Моя няня.

— Она еще придет?

— Она приходит, когда мама звонит ей и просит забрать меня из школы.

— Она заберет тебя в понедельник?

— Если мама позвонит ей.

Или: ее мать совершила серьезное преступление, и за нее взялась служба иммиграции. Мать учуяла, что повеяло неприятностями, и отправила дочку ночевать к няне. Прямо сейчас она звонит родственникам или подругам, чтобы те забрали ее к себе. С минуты на минуту кто-нибудь появится. Джанетт разочарована полярностью своих мыслей. Хорошая иммигрантка — плохая иммигрантка? Она же знает что к чему.

— Говоришь, все твои родственники живут в Сальвадоре?

— Да.

— Все твои родственники?

Ана кусает пирожок. Прожевывает. Проглатывает.

— Да, — отвечает она. — Можно мне попить воды или сока? Пожалуйста.

Джанетт открывает холодильник. Кусок заплесневелого сливочного сыра. Тертый обычный сыр. Белый кубинский хлеб. Она наливает Ане стакан воды из-под крана. Стыдится хода собственных мыслей. Разве это важно, за что загребли ее мать? Так или иначе — у нее на кухне ребенок. Так или иначе — ужасно, что она ни разу не поинтересовалась, как зовут соседку. Она протягивает Ане стакан с водой.

— Я скоро вернусь. Посиди пока тут.

Джанетт закрывает за собой дверь спальни. Она ложится на кровать и ставит ноутбук себе на живот. Поиск в Google: «Что происходит с детьми, когда их родителей депортируют?» Ссылка на службу защиты детей. Ссылка на список центров семейного содержания мигрантов под стражей^[24]. На адвоката за адвокатом, адвоката за адвокатом. Новый поиск: «Как найти человека после его ареста». База данных иммиграционной и таможенной службы, которая запрашивает регистрационный номер иностранца задержанного. Никаких телефонных номеров. Адвокат за адвокатом, адвокат за адвокатом. Тихий стук в дверь. Ане нужно в туалет. Джанетт показывает ей, где ванная, и решает, что Ана останется на ночь.

В постели Джанетт просыпается, захлебывается воздухом, задерживает дыхание. Острая боль в груди. Почти как любовь к Марио, желание бежать к Марио. Она держит это чувство в себе, как пулю. Нет, она слишком далеко продвинулась, чтобы теперь сломаться. Снаружи гроза щелкает каплями дождя по больным, умирающим банановым листьям. В ночи, подобные этой, она даже не замечает, как ее пальцы сами тянутся к тумбочке, пытаются нашарить пузырек, который целебно загремит. Она сжимает пальцы в пустой кулак и кладет его под голову. Ана спит в маленькой комнате за стеной. Джанетт напрягает слух, но ничего не слышит.

Марио. Его щетина всегда росла как попало, а он упрямо продолжал отпускать бороду. По подбородку местами проступала рыжина, хотя его волосы вообще не были рыжими. Марио. Шрам от аппендицита внизу живота, по которому она любила водить пальцами. Он был более организован, чем она, но некоторые его привычки раздражали, например, то, что оставлял мокрую одежду в стиральной машине. Он боялся высоты.

Когда его родители разошлись, отец Марио вернулся в Аргентину и в Аргентине завел новую семью. Марио в нем души не чаял, но отец никогда не звонил. Его мать повторно вышла замуж, и Марио ненавидел отчима, говорил, что тот всегда относился к нему с неуважением, однажды даже дошло до драки. Марио всегда замечал «неуважение». Он тратил массу энергии на то, чтобы оскорбляться на мнимое «неуважение». После ссор они любили ездить на пляж, молча, подальше на север, подальше от туристов, к самым тихим песчаным полосам. Просто посидеть, иногда подержаться за руки. Марио больше всего на свете боялся, что близкие люди бросят его.

Джанетт сворачивается на боку калачиком и кладет ладонь на стену, как будто та сообщит ей ответ: что делать завтра, что делать каждый день впредь. Как называется цвет этой краски? Она думает, возможно, Ане тоже не спится.

— Как ты могла? — шепчет мать Джанетт, перегибаясь через кухонный стол. Солнце бьет в окно и высвечивает ее лицо, высвечивает крупицы пудры у линии волос. Ана в соседней комнате смотрит Disney Channel. Старушка Майли Сайрус вьет веревки из группы школьников. Закадровый смех. — Как ты могла взять и оставить у себя на ночь чужого ребенка? Женщины, с которой ты даже незнакома!

Ана пробыла у Джанетт все утро, смотрела телевизор, таскалась за ней хвостиком, рисовала в блокноте, лежа на животе в гостевой комнате, в которой спала. Мать Джанетт приехала час назад. Она всегда приезжает по субботам. С тех пор, как Джанетт ушла от Марио, завязала, прошла реабилитацию. Ни разу не пропустила.

Мать Джанетт проводит пальцем по стоящим перед ней контейнерам. В одном — рис с фасолью, в другом — «аррос кон лече»^[25], любимый десерт Джанетт. Ее мать никогда не приходит без еды, которую готовит накануне вечером, а потом утверждает, что сделала слишком много и не хочет держать в холодильнике столько недоеденных продуктов.

— Я видела, как ее мать посреди ночи вывели из дома сотрудники иммиграционной службы, — шепчет Джанетт. — Я не знаю, что мне делать. Просто позвонить в полицию? И что, ее вернут матери? Или отдадут в детдом?

— Это не твоя проблема.

— Как ты можешь так говорить? — спрашивает она. — Ты сама иммигрантка.

Ее мать проводит языком по зубам и смотрит.

— Ну, что? — говорит Джанетт. — Ты никогда не задумывалась о том, что только кубинцы получают такие поблажки, когда буквально стоит ступить на американскую почву, и ты сразу получаешь правовой статус? Это же так…

— «Добрался до берега — остался в Америке»? Не сегодня завтра этому придет конец.

— Мам, дело даже не в этом. Тебе не кажется, что нужно думать и о других людях, или это тоже не твоя проблема?

Мать сверлит ее взглядом.

— А сейчас я, по-твоему, чем занимаюсь? — спрашивает она. — Думаю о тебе.

В детстве Джанетт часто расспрашивала ее о Кубе. У отца был целый арсенал рассказов об извилистых улочках в колониальном стиле, о самых красивых в мире пляжах, о волшебном времени, проведенном на Малеконе^[26], глядя на разбивающиеся волны. Он рассказывал о своих родителях, братьях и сестрах, обо всем своем прошлом. Все это складывалось в такую привлекательную мифологию, что Джанетт не могла взять в толк, почему ее мать никогда не отвечала и чуть не выходила из себя, когда ее спрашивали о прошлом. Джанетт ни разу в жизни даже не разговаривала со своей бабушкой по материнской линии, которая осталась на Кубе. И, еще будучи ребенком, она понимала, что та, вторая точка зрения, к которой у нее не было доступа, сформировала ее жизнь. Она даже не знала таких слов, чтобы сказать: «Я хочу понять, кто я, поэтому мне нужно понять, кем ты была».

Мать смахивает в ладонь крошки со стола.

— Между прочим, стол нужно протирать после каждого использования, — говорит она.

— Я так и делаю. Ты когда-нибудь дашь мне поговорить с бабушкой? В последнее время я часто думаю…

Ее мать всплескивает руками и качает головой. Поза, к которой Джанетт давно привыкла.

— Позвони в полицию. Они там для того и сидят. Чтобы разбираться с такими вопросами. Чтобы помогать.

— Я… я просто жду, что кто-нибудь придет за Аной.

— В полиции решат, что ты ее похитила. Откуда тебе знать, что никто не заявил о ее пропаже.

— Кто-то должен прийти за ней. Не бросит же ее мать просто так. Она позвонит няне. Няня скажет, что высадила ее у дома. И кто-нибудь придет. Я все время выглядываю в окно. Я оставила записку на ее двери. Я узнаю, когда за ней придут.

— Джанетт. Это не игрушки. Ты на УДО. Неужели ты хочешь снова все испортить?

Ее мать. Жемчужные бусы, слаксы, крем от морщин, пачка пустых благодарственных открыток. Держит себя уверенно и знает себе цену. Неизменная, как кардиган на плечах, выдержка. Смотришь на нее и сразу понимаешь: эта женщина знает ответы. Часто Джанетт недоумевала, как она родилась у такой женщины. Часто испытывала к ней благодарность, одновременно стыдясь ее. Джанетт: всегда на грани нервного срыва. Смотришь на Джанетт и думаешь: эта женщина видела жизнь.

Не то чтобы мать Джанетт не хлебнула горя. Но ее горе какого-то другого толка. Ее мать живет среди кубинской элиты, иммигрантов первой волны, которые лишились домов, бизнесов и состояний и бежали от коммунизма в самом начале революции. Джанетт догадывается, что с ее матерью похожая история. Она может только догадываться. Когда она начала переписываться со своей кузиной Майделис на Кубе, всплыли некоторые подробности: что мать рано потеряла отца; что бабушка не получила от дочери ни весточки с тех пор, как та уехала; что она пыталась навести мосты, но мать Джанетт не хотела иметь с ней ничего общего — из-за «политики», как говорит кузина. У родственницы Майделис на работе есть доступ к Интернету, и она позвонила Джанетт, чтобы узнать ее электронную почту. Они почти ровесницы и в детстве иногда разговаривали друг с другом по телефону. В Сети они легко нашли общий язык, и кузина разожгла в Джанетт любопытство, вызвала желание когда-нибудь приехать на Кубу и познакомиться с семьей, которой никогда не знала.

Джанетт подозревает и какое-то иное, незаживающее горе, которое ее мать держит глубоко в себе. Иногда она может самозабвенно смеяться, прежде чем вдруг опомниться, прежде чем снова придать своим чертам почтенный, невозмутимый вид. Джанетт подозревает, что в ее матери есть и другая сторона, плавная легкость, не измозоленная жестокостью новых миров, плещущаяся у берегов покинутой ей жизни. Джанетт видела это горе на фотографиях, присланных Майделис, фотографиях, покоричневевших от старости, в глазах ее матери, юно глядящей вдаль, как будто время не остановится никогда, как будто будущее — это абстракция, данность. И Джанетт спрашивала себя, могло ли это невысказанное горе передаться ей по наследству.

— Что ты будешь говорить, когда он придет в понедельник? — спрашивает мать.

— Мой инспектор по УДО?

Мать Джанетт улыбается, но ее скулы не шевелятся, только натягивается кожа. Она держит в ладонях чашку эспрессо.

— До этого кто-нибудь уже придет за ней, — говорит Джанетт. Она слышит, как в гостиной Ана смеется у телевизора.

— А если нет? Девочку в любом случае ждет одно и то же. Хоть ее заберет твой инспектор в понедельник, хоть прямо сейчас — копы. Разница только в том, наживешь ли ты себе неприятностей.

Когда ее мать уходит, Джанетт и Ана идут в парк. Джанетт клеит на дверь Аны еще одну записку с номером своего телефона на случай, если кто-то появится, пока их не будет дома. Держась за руки, они идут к крохотной детской площадке: две качели, горка, доска, фонтанчик с водой, одна скамейка. Других детей нет, поэтому Джанетт усаживается на второй конец доски, чтобы составить Ане компанию.

Весь день девочка задавала вопросы. О своей маме, о том, где она и когда сможет вернуться домой. Джанетт не сказала об этом матери, но она соврала Ане и сказала, что ее мать звонила и просила оставить девочку у себя на некоторое время. «Почему?» — спросила Ана. «Почему бы и нет?» — ответила Джанетт. Каждый раз, когда Джанетт слегка приподнимает свой вес, качели опускают Ану вниз. Каждый раз, когда она садится, Джанетт с глухим стуком ударяется об землю.

Вечером они едят пиццу на вынос прямо из коробки, усевшись, скрестив ноги, посреди гостиной. Джанетт изучает заголовки в категории «Детям» на Netflix. Ана не хочет это смотреть. Ана хочет посмотреть «взрослый фильм».

— Твоя мама разрешает тебе смотреть взрослые фильмы?

— По-разному.

— Вы с ней всегда здесь жили?

— Здесь — это в соседнем доме?

— Да. Ну, или в этой стране.

— Нет.

— А где вы жили раньше?

— В Сальвадоре.

— Когда вы сюда приехали?

— Я приезжала дважды. Однажды, когда я была я совсем маленькая, и теперь в прошлом году.

— В каком смысле?

— Вот этот.

— Что?

— Я могу посмотреть «Мадагаскар», хоть он и для маленьких.

Они смотрят «Мадагаскар». Они едят сырные палочки. Джанетт каждые несколько часов выглядывает в окно. Джанетт все ждет и ждет, а за Аной по-прежнему никто не приходит. Она делает то, что кажется единственно правильным: уходит на середине мультфильма и сворачивается калачиком в своей постели, слушает бубнеж телевизора и смех Аны за стеной. Звонит Марио. Ничего не объясняет. Говорит о том, как под кайфом они вдвоем смотрели «Фантазию» в 3D-кинотеатре четыре раза подряд за один уик-энд. Оба смеются. Оба грустнеют. Вспоминают, как цеплялись друг за друга в ту ночь, когда в автокатастрофе погиб отец Марио. Молчат в память о той боли. О нежности, которой были переполнены малейшие жесты. Как пусто каждый день. Как трудно не сорваться. Он не…? Нет. А она не…? Нет. Поздравляют друг друга.

Пауза, Джанетт нарушает молчание:

— Мы никогда не думали о том, чтобы завести детей.

— В перерывах между поиском нового кайфа и вечными ссорами? А что тут говорить: «Ах да, давай-ка добавим сюда еще одну жизнь и испоганим заодно и ее»?

— Может, если бы у нас был ребенок. В самом начале. Может, это помогло бы нам завязать. Может, тогда мы бы так много не ссорились.

Ей кажется, Марио плачет. Она слышит его учащенное дыхание, дрожащие вздохи. Это они уже проходили. Она знает, что будет дальше.

— Как я мог причинить тебе столько боли? Ты не представляешь, как сильно я сожалею. О том, что поднимал на тебя руку.

Джанетт тоже хочется плакать, но она всегда боится, что если позволит себе это, то никогда не остановится. Что если позволит боли просочиться наружу, ей потребуется что-то, кто-то, чтобы остановить это кровопускание. Единственный способ утолить боль. А следом — тяжесть этого груза: непрекращающейся работы над собой, чистоты. Как они тормозят ее, держат на привязи.

Джанетт отрицательно качает головой, потому что, когда Марио говорит это вслух, все становится реальным. И она — чья-то битая бывшая, и кулаки, которые были на самом деле. В той другой жизни, которая кажется теперь такой далекой. Все, что она может чувствовать, когда в бескрайней пустоте звучат только два голоса, это память, которая все еще жива. Тело, запечатленное на кончиках ее пальцев, вселенная отношений. Со своим языком, границами и ландшафтами. География, которую она изучала годами и до сих пор не может понять: мужчина, который бьет ее кулаком в бок в тот же день, когда подбирает котенка, забившегося в угол под лестницей во время дождя. Никто не знает о ссорах, переросших в драки. Никто не знает о телефонных звонках, которые случаются до сих пор. Прислушиваясь к титрам, она думает об Ане в соседней комнате. О том, что даже лучшие мамы на свете не всегда могут спасти своих дочерей.

Ночью Ана просыпается и приходит к ней в кровать. Спрашивает, может ли поспать у нее. Они лежат на спине, в темноте уставившись в потолок.

— Не могу уснуть, — говорит Ана. — Я скучаю по маме.

— Солнышко…

— Когда она вернется домой?

Джанетт гладит Ану по спутанным волосам.

— Уже скоро, я уверена.

— Она сказала, когда вернется домой?

— Скоро, скоро. — Джанетт пробует сменить тему: — Что ты имела в виду, когда говорила, что приезжала в страну дважды?

Ана поворачивается на бок. Крохотный комочек на кровати. Маленький кокон.

— Я приехала еще совсем маленькой. Я этого не помню. Потом, когда мне было четыре, мы вернулись в Сальвадор.

— Почему?

— Нас заставили.

— Кто?

— Не знаю. Правительство.

— Но потом вы вернулись?

— В багажнике.

— В каком смысле?

Глаза Джанетт привыкают к темноте. Она тоже поворачивается на бок и видит лицо Аны, смуглое и гладкое. Крошечный нос пуговкой. Жесткие волосы торчат во все стороны, как корона. От нее пахнет так, как часто пахнут дети, резкой, потной сладостью.

— Когда мы возвращались, нам нужно было прятаться в темном багажнике машины. Мы только иногда высовывали головы через задние сиденья, чтобы подышать.

Джанетт не знает, что ей сказать, осмысливает вес ее слов и пытается найти уместный и серьезный ответ. Но Ана ерзает и зевает, похоже, не придавая моменту особого значения.

— Она сказала, что мы должны это сделать ради меня.

— Что?

— Мама сказала, что мы должны ехать сюда в багажнике ради меня, хотя иногда я скучаю по бабушке, и еще в Сальвадоре у меня была собака.

— У меня тоже в детстве была собака.

— Как ее звали?

— Матильда.

Ана хихикает и ложится на спину.

— Ты останешься моей няней навсегда вместо Джесс?

Она знает, что мать права. Знает, что за Аной никто не придет. С утра она берется за телефон, босиком, стягивая футболку на бедрах и ежась в тусклом свете комнаты. Она не удивлена, когда оказывается, что утром воскресенья офисы Службы гражданства и иммиграции Соединенных Штатов закрыты. Но удивлена, когда женщина, принявшая ее звонок на горячую линию ICE, не может найти мать Аны в базе данных по имени и монотонно спрашивает ее регистрационный номер иностранца.

— Речь о безнадзорной несовершеннолетней? Центральная Америка?

— Э-э, нет. О ее матери.

— Так, это хорошо. Большой наплыв безнадзорных несовершеннолетних. Но если у нее есть опекун, то, вероятно, она находится в центре семейного содержания. У вас есть регистрационный номер несовершеннолетней?

— Нет, она…

— В таком случае вы можете посетить наш веб-сайт для получения дополнительной информации.

Тишина невыносима, когда женщина вешает трубку.

Джанетт находит номера юристов по вопросам иммиграции, и они гораздо более словоохотливы. Они внимательно слушают. Они задают вопросы. Как у нее дела, спрашивают они. Как она держится. К этому вопросу Джанетт привыкла. Она отвечает: «Хорошо», — на автомате.

— Ах, если бы мне платили по центу каждый раз, когда мать разлучали с ребенком, а потом не давали с ним связаться и даже не слушали, когда она твердит своим надзирателям о том, что на свободе у нее остались дети, — говорит одна адвокатесса, которую Джанетт с какой-то стати представляет доброй женщиной предпенсионного возраста — все дело в постоянных «голубушка», сквозящих в ее речи: — Иммиграция — это гражданское дело, голубушка. А не уголовное. Никто не гарантирует телефонный звонок. Никто не выделяет государственного защитника.

Джанетт может только пискнуть в ответ. Ана сидит за кухонным столом и рисует на бумаге для принтера. У Джанетт нет ни карандашей, ни фломастеров. Ана сказала, что ей все равно больше нравятся шариковые ручки.

— Но вы не волнуйтесь, — говорит добродушная адвокатесса. — Мы все уладим, даже если это займет несколько лет.

— Лет?

— Ну, годик-другой. Едва ли больше. Возможно, на усмотрение прокурора. Джанин — так вы сказали вас зовут? Красивое имя. Я могу приступить прямо сейчас.

А затем добрая адвокатесса говорит то же самое, что говорили и все остальные, не такие добрые, адвокаты, прежде чем Джанетт вешает трубку:

— Счет выставить позже или предпочтете сразу оставить номер кредитной карты?

Разочарование. Возможно, это эгоистично, но Джанетт цепляется за слово «голубушка», как за случайный проблеск человечности, застрявший в горле незнакомки, как за пылинку, которая дрейфует в солнечном луче, ложащемся на ее кровать.

Она надевает платье. На цыпочках прокрадывается мимо кухни. Джанетт слышит, как ручка Аны размашисто царапает бумагу. Ее надзиратель — он тоже будет сидеть за этим столом на кухне. Тоже будет царапать ручкой бумагу. Ручкой — бумагу. Всегда все сводится к бумаге.

Джанетт стучится к соседям, живущим по другую сторону от матери Аны.

— Вы знаете женщину, которая живет по соседству? — спрашивает она усатого мужика с полторашкой пива в руке. Джанетт указывает на соседский дом.

— Знаю только, что она как-то убиралась дома у моего кореша за двадцать баксов. Приятная женщина. Но, бедняга, даже не может позволить себе прилично одеться. А жаль, если хотите знать мое мнение. Много мужиков не отказалось бы о ней позаботиться.

Джанетт смотрит на свою одежду, бретельки лифчика, торчащие из-под майки, грязные туфли.

Усатый мужик начинает закрывать дверь, но в последний момент останавливается.

— Эй, — говорит он, вытаскивая телефон из кармана. — Я тут вспомнил. Говорите, ее дочка ищет? Жена моего друга — директор начальной школы неподалеку отсюда. Сто процентов, малая туда и ходит. Может, она что-то знает.

Джанетт стоит на улице и набирает номер. Она оглядывается на усатого мужика, улыбается и кивает ему. Он стоит и смотрит. И Джанетт думает о том, как ей хочется попросить его закрыть дверь, но она ни за что не попросит его закрыть дверь. Она не просит о том, чего хочет. Два длинных гудка, отвечает женщина с прокурено-хриплым голосом. На заднем плане лает собака. Плачет ребенок. Джанетт пытается объяснить.

— Простите, а вы кто?

— Я… член сообщества. Я боюсь, что сотрудники иммиграционной службы могли оставить ученицу вашей школы… без присмотра… когда забирали ее мать.

— А, — говорит женщина. — Да, я слышала, что такое иногда случается. Вы звонили в полицию? Как зовут девочку?

В дверях мужик скребет ногтем большого пальца по пивной этикетке. Смотрит на свой ноготь. Она ощущает вкус его пива, язык помнит. Почему мужчины могут быть «любителями заложить за воротник»? Холеные и невозмутимые, кожа и виски. Ее отец. Женщина, которая не просыхает, попросту безответственная. Не может себя контролировать.

— Я… Ана, — отвечает Джанетт. Она не знает, почему решила не называть фамилию Аны.

— Ясно, — говорит женщина. Слышится приглушенный звук, затем крик: — Делайла, отпусти собаку! Что я тебе говорила…

— Извините за беспокойство, — говорит Джанетт, приготовившись закончить разговор. Она думает: все люди надеются, что собеседник закончит разговор первым.

— Ана, вы сказали? Ой, у меня почти семьсот детей в этом году. Среди них, наверное, с десяток Ан. Вы знаете номер полиции? Я могу дать вам номер полиции.

— Извините за беспокойство, — повторяет Джанетт и заканчивает разговор.

Мужик спрашивает ее номер телефона, когда она собирается уходить, но Джанетт не отвечает и вместо этого думает о контейнере для уборки. Она думает об изогнутых бровях, думает о невозможных решениях, и у нее возникает чувство, что мать Аны уже все про нее знает, уже в курсе, что Джанетт подведет. Она думает о невозможных решениях и вспоминает, вспоминает так глубоко, что становится больно, почему она никогда не представляла себя в роли матери.

— Простите, — говорит она, и она говорит это каждой матери в мире, но мужик на пороге не понимает; он не мать, и он просто кивает.

Джанетт как раз возвращается к своему дому, когда начинается дождь, и она замечает в окне Ану. Почему-то вид детского личика за стеклом в подтеках дождя, детского личика, полного надежды, напоминает ей о том, что она пропустила собрание АН^[27]. Джанетт останавливается, поднимает глаза. Говорить ли это инспектору по УДО? Он станет выяснять причину и предположит, что она просто не хочет выздоравливать, не хочет отпускать Марио, не хочет жить дальше. Она скажет ему, что пропустила собрание, но это в последний раз, а он не поверит и будет разочарован в ней, но она привыкла к разочарованию. Она привыкла к неверию.

Джанетт не спешит возвращаться. Она стоит, пока вокруг нее хлещет дождь, пропитывает одежду, натекает в обувь. Приятно наказывать себя. Трястись от холода на опустевшей улице. Ее спонсор однажды сказал ей, что единственная любовь, которую она понимает, это любовь, которая ломает человека снова и снова.

Мокро шлепая по дому и оставляя за собой грязные следы, она проходит мимо Аны, которая все так же рисует, рисует домики, рисует птичек. Джанетт забирает телефон в свою комнату. Но она не звонит Марио. Она закрывает глаза и пытается вспомнить опиумную эйфорию, водянистое спокойствие, удар по мозгам, упоительную сонную расслабленность. Его голос в ее ушах: «Ты ведь чувствуешь это, чувствуешь каждую молекулу, что тебя окружает? Все, что тебя держит». Она не звонит ему после того, как вызывает полицию. Она не звонит ему даже после того, как подъезжает полицейская машина, и она слышит, как Ана открывает дверь и зовет ее по имени, и сердце стучит у нее в груди, и она впервые чувствует, что нет, вот что такое разбиться.