Море играет со смертью

Борис знал, что высшее руководство отеля прислало своих представителей в «Пайн Дрим», новостью это не стало. Такой поступок, в отличие от дурацкого документального фильма, казался ему правильным. Может, они ни в чем и не были виноваты, но они все равно должны держать ответ перед людьми, такая уж у них работа.

Турецкую сторону представлял Орхан Саглам. Он даже не приезжал сюда, он здесь и жил — работал директором отеля. Прибыл только его сын, да и понятно, зачем. Орхан не был стариком, но не был он и молод — Борис предполагал, что ему около шестидесяти. Турок заметно нервничал, промокал лицо платком, даже когда оно не было потным, и не мог скрыть нервный тик. Сын прекрасно понимал, в каком состоянии его отец, и следовал за ним неслышной тенью, готовый поддержать в любой момент. Гадать о причинах такой реакции не приходилось: Орхан ведь сам принимал гостей, погибших в первом корпусе, он знал сотрудников, работавших там… Чудо, что он вообще способен хоть что-то делать!

Представитель российской стороны держался куда уверенней, он был здесь чужим — прибыл одновременно со спасателями. Сначала такой выбор посланника показался Борису странным: Александр Зотов отличался очевидной, почти болезненной полнотой. Однако выяснилось, что грандиозный лишний вес не мешает ему свободно двигаться, а главное, соображает Зотов быстро и умеет находить общий язык со всеми. Именно он наконец сумел вышвырнуть за ворота журналистов и заставить местную полицию работать как надо. Уже за это Борис готов был многое ему простить.

Первое время оба руководителя трудились на местах и не считали нужным проводить общие собрания. Но теперь ситуация изменилась: вечером снова начался дождь, вдалеке урчал, пока еще лениво, первый гром. Раньше никто и внимания бы на это не обратил, а теперь люди боялись, нервничали. Некоторые так и вовсе побросали вещи в чемоданы, быстренько сдули резиновых уточек и требовали сейчас же доставить их в Россию. Вот прямо отсюда и первым классом.

Тогда Зотов и объявил об общем собрании. Оно проходило в третьем корпусе — расположенном дальше всего от моря. Куда лучше для этого подошел бы амфитеатр, но там крышу заменял навес, а навесам теперь не доверяли. Да и первый корпус оставался слишком близко: тихая общая могила…

Пришлось довольствоваться концертным залом, который едва вместил всех желающих послушать, что там способно предложить начальство.

— Дорогие мои, друзья, коллеги, уважаемые клиенты! — обратился к ним Зотов. Орхан стоял за его спиной и снова нервно промокал сухое лицо платком. — Прежде всего позвольте вас успокоить! Мы находимся на непрерывной связи с синоптиками. Пока что все указывает, что эпицентр грозы останется далеко над морем, нас он не коснется. Но даже если случится иначе, эта гроза намного, намного слабее предыдущей… той самой. В десятки раз! Их ни в коем случае нельзя сравнивать.

Пока он говорил, Борис украдкой оглядывался по сторонам. Киношники, конечно, тоже пришли — в первом ряду сидят, почетные гости! Скучают, кажется. И Майоров тоже скучает. Зато не скучают все те женщины, которые уселись вокруг него плотным кольцом и теперь пялятся на своего кумира.

От этого Борису становилось тошно. Он сегодня доставал из-под завалов тело молоденькой девушки — искаженное, едва опознаваемое. Вот что было главным. Вот о чем нужно было думать — а не о том, что какой-то клоун сюда сниматься приехал! Правда, Борис не смог бы точно объяснить, какого именно поведения ждет от Майорова и его фанаток. Но безотчетный гнев уже клубился в груди облаками горячего пара.

Взгляд скользнул дальше, по рядам собравшихся. Сотрудники. Гости. Представители полиции. Кто-то из спасателей, отец Гавриил. Ее нет… Хотя наверняка все-таки где-то в толпе, Полина бы такое никогда не пропустила. Впрочем, какая ему разница? Ему уже много лет не должно быть дела до Полины.

— Но если гроза такая слабая и безопасная, почему нас заперли здесь? — поинтересовалась женщина откуда-то из середины зала. Другие отдыхающие тут же одобрительно загудели, словно только этих слов и ждали, как условного сигнала. — Я, например, хочу домой!

— Мы многим предлагали отправиться на эвакуационный рейс, — напомнил Орхан Саглам. По-русски он говорил бегло и уверенно, пусть и с небольшим гортанным акцентом. — Простите, мадам, но желающие уехали…

— Я вам не мадам! — немедленно оскорбилась женщина, заранее готовая на что-нибудь оскорбиться. — Утром я не хотела уезжать, потому что было солнце! Никто не предупреждал меня, что будет дождь!

— Да не слушайте вы ее! — не выдержала другая туристка, молодая, смертельно бледная, с темными кругами под глазами, без слов рассказывавшими о мучительных бессонных ночах. — Почему мы должны оставаться именно в этом отеле? Я бы хотела уехать в город, ближе к больнице, там моя подруга! Она… Я должна находиться рядом с ней!

Женщина не выдержала, закрыла лицо руками. Гул в зале нарастал. Зотов был вынужден поднять обе руки, призывая собравшихся к тишине и вниманию.

— Дорогие мои, родные, прошу вас, не нервничайте! Я сейчас все объясню. К сожалению, во время того самого шторма, на который этот, напоминаю, совсем не похож, пострадал не только наш отель. Есть аварии на дорогах, есть повреждения линий электропередач, да и в аэропорту не все гладко.

Об этом Борис как раз знал — и уже давно. В аэропорту никто не пострадал, однако одна из взлетно-посадочных полос получила серьезные повреждения. Это не парализовало работу, просто значительно увеличило очередь на вылет. Борис подозревал, что люди, которые сегодня утром согласились на возвращение домой, еще дожидаются своего часа в аэропорту. А новых просили пока не подвозить, чтобы избежать опасной давки и скандалов.

К тому же грозовой фронт и правда не отступал, кружил, двигался то в одну сторону, то в другую. При планировании полетов это учитывалось, даже немногочисленные оставшиеся рейсы могли отменить в любой момент.

Примерно это и объяснял теперь постояльцам Зотов.

— Так что всем, кто не нуждается в медицинской помощи, придется остаться здесь, — завершил он. — Не переживайте, все будет хорошо, вас обеспечат всем необходимым! Да и шторм завтра отступит, снова выйдет солнце. Что же до переезда в город… Простите, но там сейчас свободных мест нет. Очень многие пострадали, больницы переполнены. Места в гостиницах достаются в первую очередь родителям, дети которых оказались в больнице. Взрослым людям придется дожидаться здесь. Но отель со своей стороны сделает все, чтобы у вас была постоянная связь с родными и близкими.

За окном блеснула белая, яркая, как вспышка фотоаппарата, молния. Гул снова взвился над толпой — и снова Зотову пришлось успокаивать людей:

— Пожалуйста, тише! Ну что вы, в самом деле? Помните, как нас учили в детстве: чтобы определить, как близко гроза, нужно считать время между молнией и громом. Молния была, я с вами вот говорю и говорю, а где же гром? Вы понимаете теперь, как далеко шторм? Над морем — там пусть и остается! Мы все в безопасности!

— Да брехня все это! — неожиданно выкрикнул хриплый мужской голос. — Мы не в безопасности! И никогда не были в безопасности!

Борис, как и многие другие, тут же обернулся, чтобы рассмотреть говорящего. У дверей стоял мужчина лет шестидесяти пяти, еще крепкий, не тянувший на древнего старика, но какой-то растрепанный и неопрятный. Он сошел бы за бродягу, если бы не тот факт, что в отель бродяга забраться не мог. Да и откуда в этом диком уголке русскоязычный бродяга?

Нет, это был кто-то из туристов, из тех, что пострадали сильнее. И для кого главной заботой была вовсе не испортившаяся погода. Поначалу Борис даже решил, что мужчина этот — из помешавшихся от горя, однако на окружающих он не кидался, смотрел только на руководителей отеля — и на них направлял свою ярость.

— Я понимаю ваши опасения, но, уверяю, для них нет оснований, — сдержанно улыбнулся Зотов. — Ситуация под контролем.

— Черта с два! Она у вас и раньше была под контролем, и что теперь? Маленький мальчик погиб! Его звали Кирюша! Ему было четыре года! Он впервые увидел море, впервые!

По щекам мужчины катились крупные слезы, но он, казалось, не замечал их. Он по-прежнему стоял с гордо расправленными плечами, словно ждал расстрела. Зотов выглядел смущенным.

— Я искренне соболезную вашему горю…

— Не надо! Вот этого лицемерия не надо, ничего не надо! Вы это натворили!

— Боюсь, над грозой мы не властны.

— Дело не в грозе, а в здании! Оно не должно было рухнуть! Я знаю, о чем говорю, не должно было!

Продолжить обсуждение ему не позволили. Мужчину под обе руки подхватили подоспевшие охранники и осторожно, но решительно вынесли из зала. Он пытался сопротивляться, однако тягаться с молодыми и сильными соперниками не мог. Очень скоро его возмущенные крики затихли в коридоре. Борис успел лишь заметить, как следом за ним и охранниками по-кошачьи ловко скользнул сквозь толпу темный силуэт.

Полина. Конечно, она, Борис ее сразу узнавал — хоть за секунду, хоть за долю секунды. Наверняка отправилась помогать этому мужчине, она никогда в стороне от такого не оставалась. И все это было ее делом, личным и профессиональным, Бориса вроде как не касалось, однако он едва заставил себя сидеть на месте. Хотелось встать и пойти за ней, но — нельзя. Потому что нет причин, по которым можно.

Собрание неоправданно затянулось. Зотов снова и снова доказывал, что все будет замечательно, слышите, уже и дождь стихает? Орхан выглядел так, будто вот-вот упадет в обморок, сын вывел его из зала еще до конца собрания. Это вроде как казалось напрасной потерей времени, но Борис без труда разобрался, чего добивается Зотов. Споря и возмущаясь здесь, люди забыли о своих истинных страхах. А когда постояльцев все-таки отпустили, пригласив на ужин в ресторан, гроза и вовсе затихла, остался только дождь.

Ужинать Борису не хотелось, но он заставил себя. Не новичок ведь, уже попадал в эту ловушку: сегодня нет аппетита, а завтра не получится толком работать, потому что в теле не осталось энергии. К своему корпусу он возвращался ближе к десяти, спрятавшись от мира под выданным в отеле черным зонтом.

Хотя до корпуса он все равно не дошел, свернул к ближайшей ажурной беседке из белого дерева. Потому что там неожиданно обнаружилась знакомая фигура.

Полина тоже его заметила. Она устроилась на единственной сухой лавочке и наблюдала за приближением Бориса с мягкой усталой улыбкой.

— Привет, — кивнула она. — Всегда считала, что у тебя в родне были хамелеоны.

— Почему это? — растерялся Борис.

— Потому что ты видишь все вокруг на триста шестьдесят градусов.

— Может, я тебя сердцем чувствую?

— Только если как надвигающуюся беду! — рассмеялась Полина. — Но я рада тебя видеть, правда. Отлично выглядишь.

Она все и всегда умудрялась говорить искренне и естественно, и это звучало правдой. Но Борис прекрасно знал, что ее слова могут оказаться и ложью — шансы пятьдесят на пятьдесят. Полина была действительно хорошим психологом, и дар ее работал в разных направлениях. Она могла как понять людей, так и внушить им то, что они хотели услышать.

Раньше это выводило Бориса из себя, превращая любой разговор с ней в прогулку по минному полю. Теперь же переродилось в теплые, немного грустные воспоминания о том, что уже не повторится.

— Избавилась от воинственного деда? — полюбопытствовал Борис. Хотелось подойти ближе, сесть рядом или хотя бы поцеловать в щеку. Но он слишком хорошо помнил, что теперь стоит между ними. Борис остался у входа в беседку, и дождь по-прежнему барабанил по черному зонту.

— Он не воинственный дед, — покачала головой Полина. — Федор Михайлович потерял слишком многих слишком быстро, от такого невозможно просто отмахнуться.

— Извини, туповато прозвучало…

— Не извиняйся, я прекрасно знаю, что ты на самом деле все понимаешь. Для его семьи эта поездка должна была стать большим событием: три поколения вместе. Он с женой, его сын с женой и два внука.

— А один из внуков умер?

— Не только это. Умер внук и умер сын, а второй внук и невестка в реанимации. Выживут или нет — пока непонятно.

— Да уж… — Борис не знал, что еще можно сказать. Слова всегда оставались вотчиной Полины.

— Не пострадали только Федор Михайлович и его жена, потому что их поселили в другой корпус, — продолжила Полина.

— И что теперь? Он считает, что руководство отеля виновато… в чем? Что не эвакуировало весь первый корпус с началом грозы?

— В том, что вообще использовало его. Федор Михайлович считает, что первый корпус был аварийным и руководство об этом прекрасно знало.

— Очередная теория заговора… Как ты там говорила? Способ справиться с потерей?

— Именно так. У каждого свой. Как ты держишься вообще? Страшно ведь там?

— Да, — вздохнул Борис. — Но ведь и на твоей стороне страшно?

— Иначе и быть не могло.

Когда-то такие разговоры были для них нормой — и даже спасением. Борис и Полина могли работать на разных объектах, но по вечерам всегда встречались дома. Он говорил ей о том, что видел. Она рассказывала ему о том, что слышала. Потом они засыпали, прижавшись друг к другу, плотно, жарко, словно боялись отпустить.

Это помогало ему. Уже потом, с другой женщиной, Борис пытался такое повторить, да не сумел.

Впрочем, не повторялось это и сейчас, с Полиной, просто напоминало о былом. Это не то же самое, если нельзя подойти поближе и хотя бы взять ее за руку. Даже если хочется… особенно потому, что хочется. Борис вдруг осознал, что долго так не простоит. Подсознание скоро начнет подкидывать ему оправдания: что они одни, что никто не увидит их сквозь ночь и дождь, что никто не узнает…

Нужно было уходить немедленно, пока ни одно из этих оправданий еще не сработало.

— Ну, я пойду… — неловко улыбнулся он. — Завтра рано вставать.

Полина не собиралась его удерживать. К сожалению.

— Спокойной ночи, — только и сказала она. — Надеюсь, эта ночь будет действительно спокойной.

На берегу кричали чайки, словно предупреждая о возвращении непогоды, а потом затихли — и начался дождь. Порыкивание грозы, слабое и безобидное, разогнало людей по номерам. Марат видел, что они напуганы, а сам страха не чувствовал. Может, это было несколько наивно, однако его не покидала уверенность: тот самый шторм уже не повторится.

Поэтому Марат на собрании слушал руководство отеля вполуха. Он и сам знал то, о чем они твердили снова и снова, чувствовал на уровне инстинктов.

Когда все эти бессмысленные посиделки были закончены, он вместе с режиссером и его ассистенткой отправился отсматривать сторонний видеоматериал, закупленный для будущего фильма. Надо все-таки вспомнить, как зовут эту девицу, а то уже неловко… Там же что-то простое было… Катя? Лена? Нет, без вариантов.

А потом Марат отвлекся на сценарий и вообще перестал думать об ассистентке.

В сценарии была запланирована и часть о жертвах, погибших не при крушении здания. Марат думал, что их вообще нет, а таких оказалось немало. Сотрудники, которых выгнали на пляж собирать мебель — нескольких унесло кипящими волнами. Пятеро человек, друзья, приехавшие вместе, отправились в заповедник, на холмы — снимать приближение шторма с вершин. Больше их никто не видел. Похожая судьба постигла и молодого парапланериста, который решил подняться в небо и, как он сказал родным, «лично встретиться с непогодой». Его на это уговорили местные дельцы, обычно катавшие туристов на катерах.

Встретился, ничего не скажешь. Гроза подобралась к пляжу куда быстрее, чем можно было ожидать. Трос оборвался, и несчастного парапланериста унесло куда-то в сторону деревьев. Потом злые языки поговаривали, что никакого случайного обрыва не было. Чтобы спастись, владельцам катера требовалось как можно быстрее добраться до берега, а огромный парашют их здорово задерживал, тут еще и нож под руку подвернулся… Разбираться с этим предстояло местной полиции.

Ну и конечно, был «Сонай». Большой прогулочный катер, организовывавший дальние экскурсии — вдоль побережья, с остановкой в живописных бухтах на купание, а потом — с рыбалкой в открытом море. В тот злополучный день он уплыл с утра, когда никто еще не знал о грядущей беде. С тех пор он не выходил на связь, судьбы экипажа и туристов оставались под вопросом.

Все эти жертвы считались не погибшими, а пропавшими без вести, таков закон. Он оставлял за родственниками право надеяться до последнего, и они за это право держались. Марат даже видел их несколько раз на территории отеля: группы замученных, потерянных людей, державшихся вместе. Они большую часть времени оставались у моря, словно только оттуда могло прийти спасение. Они повторяли друг другу и окружающим, что если тела не нашли сразу — то люди живы, обязательно живы, без вариантов!..

Это было объяснимо, но наивно. Парапланериста, например, обнаружили довольно быстро. Ветер играл с ним, пусть и недолго, а потом швырнул надоевшую игрушку вниз — на сосны, и сухие острые ветви пробили молодого мужчину насквозь. Когда его нашли, кто-то снял тело на видео, и для документального фильма зачем-то купили эти кадры.

Теперь Марат смотрел на экран и видел не человека даже, а огромную странную бабочку. Обрывки параплана превратились в крылья, шлем и очки искажали человеческие черты, и возникала иллюзия, что все не по-настоящему, очередной спецэффект, постановка…

Это чувство появилось не впервые — и оно тревожило Марата. Чужое горе обжигало его, но почему-то не воспринималось до конца. Как будто он снова оказался на съемках художественного фильма, где он всего лишь играет роль, как и все вокруг него.

Никто не ранен.

Никто не умер.

Слезы на щеки накапали гримеры, чтобы в кадре смотрелось красиво.

Это никак не могло быть нормальным. Здесь, в этом отеле, Марат получил подтверждение того, что мир на самом деле очень хрупкий. Вроде как все это знают, но забывают, потому что забыть удобней. А потом… одно неловкое движение, изнутри или извне, и вот мир рассыпается на бессмысленные осколки. Как это принять? Как вообще что-то планировать? И почему не больно от этого осознания? Недостаточно больно… Марату казалось, что именно боль в таких случаях удерживает на границе человечности. Может, он уже соскользнул? Начал тогда, давно, когда ему об этом кричала в ярости Ксения, а завершил уже сейчас, и обратного пути нет… Ксения ведь говорила, что он бездушное чудовище. Может, права была?

Хотелось обсудить это хоть с кем-то, но уж точно не с режиссером и его безымянной юной ассистенткой. Они даже на экран не смотрели, они забыли про кровавого человека-мотылька. Они думали только друг о друге и все ждали, когда же Марат наконец уберется и оставит их наедине.

Марат не стал испытывать их терпение, ушел, не объясняя причин. Дождь на улице не прекратился, так что прогулки исключались. Но оно, может, и к лучшему: все сейчас собрались в двух уцелевших корпусах, и ему проще будет найти кого-то из психологов.

В иных условиях Майорову и в голову не приходило обсуждать с кем-то свои проблемы. По опыту коллег Марат прекрасно знал, что любая тайна, пусть и врачебная, рисковала просочиться в интернет — да так, что никто ничего не докажет. К тому же ему это было просто не нужно: он считал, что никто не разберется с его бедами лучше, чем он сам.

Однако сейчас — ситуация неординарная. Здесь Марат видел людей, которые не деньги из клиентов тянули за лишнюю болтовню, а реально стремились помочь, у них не было никакой другой мотивации. Даже если никто из них не сможет объяснить, почему он перестал чувствовать разницу между реальностью и иллюзиями искусства, поговорить с ними будет как минимум любопытно.

Марат признавал, что не отказался бы побеседовать не просто с каким-нибудь психологом, а с весьма конкретным. Женщина, которую он встретил днем, ему запомнилась. Не красотой, нет — он, окруженный лучшими из актрис, не смог бы уверенно назвать ее красивой, да и никто бы не смог. Она была тонкой, худощавой, бледной — как будто не человеком, а существом из фантастического фильма, эльфийкой какой-нибудь… или ведьмой. Скорее, ведьмой. Это впечатление усиливали длинные черные волосы, строгие зеленые глаза и крупный тонкий нос с заметной горбинкой. Она не казалась милой ласковой подругой, с которой сразу тянет поболтать по душам, однако ведьминская часть ее внешности дарила ощущение, что этой женщине открыты многие тайны, она знает, о чем говорит, ей можно верить.

Она, вероятнее всего, понимала, как влияет на людей. У нее не получилось угомонить только того бугая, которого вынужден был остановить Марат. Потом Майоров наблюдал, как она работает с другими клиентами, и все они слушали ее как завороженные.

Так что она, вероятно, смогла бы дать ему ответы… вот только ее нигде не было. Марат обошел несколько общих залов, но знакомую тонкую фигуру так и не нашел. Зато в библиотеке, которой за всю историю отеля наверняка еще не пользовались так часто и активно, обнаружился пункт психологической помощи.

Там сейчас дежурила женщина, которую Марат раньше не видел — хотя он много кого не видел, был занят на съемках. Эта оказалась совсем не похожа на ту, темноволосую. Она как раз была очаровательной, круглолицей, с по-детски наивными голубыми глазами и длинной золотой косой.

Когда Марат вошел, она беседовала с худенькой девочкой лет четырнадцати, и он не стал вмешиваться, устроился в стороне. Сюда, за стеллажи книг, доносились лишь обрывки разговора, но даже к ним не хотелось прислушиваться. Психолог попросту сюсюкала с девочкой, снова и снова повторяя, что все обязательно будет хорошо, нужно только немного потерпеть. Это не слишком впечатляло, но, возможно, с детьми только так и следовало общаться… Наверняка Марат не знал, а потому не лез.

Когда девочка, все такая же печальная и задумчивая, ушла, психолог не стала его дожидаться, сама чуть ли не бегом добралась за стеллажи.

— Марат, здравствуйте! — очаровательно улыбнулась она. — Как приятно вас видеть! Чем вам помочь?

И вот в этот момент Марат понял, что разговора по душам не получится. Слишком быстро она его узнала, слишком преданно смотрела. Ему был прекрасно знаком этот взгляд: фанатка, значит. Еще одна.

Обожание фанаток давно уже не льстило ему. По молодости, когда это только началось, было дело. А потом он понял, что все эти женщины влюблены вовсе не в него, на него им плевать. Их интересовали те отважные следователи, хитрые шпионы и безупречные рыцари, которыми он был на экране. Их мечты, воплощенные во вполне привлекательной оболочке. И бессмысленно доказывать, что сам он, если честно, совсем другой… Он и не доказывал. Он позволял им сохранить образ кумира на совместном фото.

Теперь он вдруг подумал: что, если он играл слишком много и теперь от него только и осталась сохраненная память этих персонажей? Вот почему для него стирается разница между реальностью и сценарием. Может, сам он настолько вымотался, выцвел, выгорел после свалившихся на него трагедий, что и нет его настоящего уже давно?

— Вы хотите поговорить? — робко напомнила о себе психолог. — Я бы сочла за честь…

— Что вы, никогда еще разговоры со мной честью не были. — Марат выдал ей одну из отработанных, любимых камерой улыбок. — Я просто пришел за книгой… Хочется, знаете ли, сбежать сегодня в придуманный мир.

Ночь выдалась тяжелая, слова кружились в памяти роем разозленных пчел, гудели, не давали покоя. Но Полина знала, что так будет.

За годы ее работы случались разные задания, одни — не слишком сложные, другие — напряженные, но терпимые. Однако то, что произошло в «Пайн Дрим», она уверенно могла отнести к худшему опыту за всю свою карьеру. Столько погибших… и столько боли. Погибшим она помочь не в силах, она следила за тем, чтобы оставшиеся не сдались, нашли в себе силы и желание двигаться дальше. Она говорила с ними, обнимала, вместе с ними тревожно следила за новостями из больниц. Не умер ли кто-нибудь еще? Не увеличилась ли страшная цифра, которой предстояло навсегда стать связанной с этой тихой гаванью?

Люди реагировали на ее предложение о помощи по-разному. Кто-то соглашался сразу, даже тянулся к ней. Кто-то поначалу отказывался, потому что привык считать разговоры с психологом глупостью. Были и те, кто кричал на нее, пытался ударить, обвинял в том, что тут произошло, хотя это никак не могло быть ее виной. Полина принимала любые варианты, она знала людей — и знала себя. Она остановилась ровно в тот момент, когда сил у нее не осталось.

Ночью ей полагалось восстанавливать силы, но психика, перегруженная эмоциями, не знала покоя. Заснуть пока не получалось, и Полина не корила себя за это. Нет значит нет, первый раз, что ли? Опыт подсказывал, что в таком стрессе она может до трех суток обходиться без сна, не теряя работоспособности. Ничего хорошего ей это не сулило, но если надо…

Поэтому она просто лежала на спине, смотрела на темный потолок и позволяла своей памяти торопливо и нервно разбирать обрывки событий и ленточки разговоров. В этот момент Полина чувствовала себя пустой оболочкой, всего лишь ракушкой, наполненной до предела чужими словами. Им нужно было дать успокоиться, остыть, осесть в ней слоями и переродиться в новый опыт, который поможет кому-то еще. Вот этого Полина и ждала — а потом все-таки уснула.

Сон был недолгим и тревожным, наполненным видениями, которые ей совсем не хотелось запоминать. Где-то снаружи снова шел дождь, рокотала гроза, это еще вечером началось. Руководство отеля убеждало их, что гроза совсем другая. Безопасная, мирная, чуть ли не дружелюбная. Однако Полину не покидало ощущение, что это та самая гроза, просто уже уставшая, вернувшаяся с прощальным визитом. Естественно, вслух Полина о таком не говорила, психологу полагалось успокаивать людей, а не в панику вгонять.

Обычно она лучше засыпала в дождь — помогали древние инстинкты, унаследованные людьми от далеких предков. Те знали, что в дождь хищники не выходят на охоту, и спали спокойно. Но сегодня мозг, созданный цивилизацией, не думал о древнем, он думал о близком, и Полине достались жалкие часы рваного отдыха.

Когда она проснулась, дождь закончился, небо было ясным и словно вернувшим всю насыщенность голубого цвета. Солнце только-только начало свой путь, на часах не было и шести. Полина не позволила себе отлеживаться, ее ожидал трудный день, и чем больше она успеет, тем лучше. Она несколько минут постояла на балконе, наблюдая, как солнечные лучи купаются в крупных каплях, оставленных дождем на зеленых листьях. Полина сделала несколько глубоких вдохов, чувствуя медовую нежность цветочных ароматов. Усилием воли прогнала оставшееся напряжение из мышц и даже улыбнулась.

Она в порядке. И всегда будет в порядке. Даже при том, что сквозь сон ей снова слышался плач, надрывный, не отпускавший ее годами…

Утром она не позволяла себе погружаться в воспоминания, она и так отдала им большую часть ночи. Полина готовилась к новому дню, прикидывала, что нужно сделать сегодня. Ей хотелось побеседовать со всеми, чьи родственники пострадали при крушении отеля, без исключений.

Потому что порой кажется, что человек в норме. Он весел, он бодр, он насмешливо отмахивается от взволнованных вопросов. У тебя все хорошо? Точно? Конечно! Помощь для слабаков!

А внутри этот же человек рыдает, истекает кровью, надеется, что кто-то догадается, увидит правду сквозь улыбку и смех. Протянет руку, не даст эту руку оттолкнуть… Но чудеса случаются редко. И вот уже человек, улыбавшийся утром, днем делает шаг с десятого этажа или вечером выпивает куда больше таблеток, чем следовало бы. Когда такое случается, даже боль меркнет на фоне злого удивления толпы. Да как он мог? Говорил же, что все в порядке! Обманул, всех обманул…

Полина слишком хорошо понимала, что есть люди, которые в таких ситуациях не могут не обманывать. Они несут боль в себе… В английском языке есть эквивалент образа капли, переполняющей чашу, — соломинка, ломающая спину верблюду. Этот вариант Полина считала более подходящим для своей работы. Сегодня она планировала искать как раз их: зверей, способных безропотно тащить чудовищный груз, пока не сломается позвоночник.

Ресторан открывался в семь утра, Полина использовала оставшееся время, чтобы собраться и уже не возвращаться в отельный номер. Она предпочла закрытое белое платье с капюшоном — на случай, если все же доведется побеседовать с местными женщинами, каждый день дежурящими у ворот. Эти женщины ее напрягали.

Волосы она заплела в косу, чуть подкрасилась — но не слишком. Полина прекрасно знала, что с ярким макияжем она будет похожа или на злую ведьму, или на цыганку — пародийную, какими их показывали в старых фильмах. Так уж вышло, что ее специфическая внешность куда лучше смотрелась без косметики. Отец Гавриил, смеясь, называл ее «дворяночкой». Они оба знали, что шуткой это было лишь наполовину.

В столь ранний час мир еще спал. Солнце же вело себя как шаловливый ребенок, который праздничным утром проснулся раньше родителей. Оно целовало лепестки цветов, и они, еще влажные, нежные, расправляли пестрые крылышки. Оно будило птиц, и птицы порхали высоко в синеве, создавая первую мелодию дня разнотонным пением. Оно испаряло крошечные капельки с сосновых иголок, и повсюду вился пряный аромат хвои.

Полине нравилось наблюдать за этим, она устроилась на открытой террасе ресторана, пустой в такой час. На столике стояла вазочка из белого фарфора с маленькими садовыми розами. Чуть снулый, но вечно веселый русский повар лично испек для ранней гостьи пышные блинчики. Розовое варенье, полупрозрачное и полное забавных пузырьков воздуха, искрилось на солнце. Мед был похож на янтарь — светлый, словно едва простившийся с волнами Балтийского моря. Официант принес Полине чашку кофе, на котором молочной пенкой был нарисован цветок гибискуса.

Сейчас ей хотелось думать лишь об этом, видеть, чувствовать… А потом уже заняться всем остальным. Полина старалась оградить свободное время от работы, за едой же тревога и вовсе была недопустима: тогда ко всем проблемам дня прибавится еще и расстройство желудка. Сомнительная радость.

Поэтому за завтраком Полина позволяла себе забыть о том, кто она такая на самом деле и где находится. Она превращалась в обычную туристку, жизнь которой течет мерно и правильно. Она лишь отдыхает в этом райском уголке, а дальше все обязательно будет хорошо.

В памяти вертелась строчка из стихотворения Александра Блока: «Мои мечты — священные чертоги». Само стихотворение Полина не любила, а вот эта строка возвращалась снова и снова в дни, когда ей хотелось спрятаться от мира, пусть даже в собственном воображении.

— Доброе утро, Полина. Я вам не помешаю?

Она, засмотревшаяся на просыпающийся сад, даже не заметила, как к ней подошел Марат Майоров собственной персоной. Странно было видеть его здесь, почему-то казалось, что представители столичной богемы обязательно должны спать до полудня.

Но судя по тому, что Майоров был бодр, свежевыбрит и одет не в первые попавшиеся под руку вещи, он так рано проснулся не случайно, а по привычке. Теперь он держал в руках чашку кофе щедрого объема и улыбался Полине. Улыбка была не отработанная на камеру, а на удивление очаровательная, словно они и правда были старыми друзьями.

Майорову не обязательно было садиться с ней — вся терраса оставалась свободной. И им вроде как не о чем говорить. Однако он слишком идеально вписывался в ее утреннюю фантазию, чтобы прогнать его. Лучше всех, пожалуй.

Кто еще подошел бы? Боря Доронин на таких заданиях ходил с видом мрачным и траурным — да и понятно почему, но легче от этого не становилось. К тому же им лучше пока не оставаться наедине. Ее коллеги на этом задании настоящими подругами не были, они рвались обсуждать истории пострадавших днем и ночью, а Полина такое не любила. Отец Гавриил, при всем своем уме, круглые сутки оставался служителем церкви, и это следовало учитывать.

Ну а Майоров — он ведь не зря искусству обмана служит. Он был красивым, постановочным элементом этого утра. Улыбчивый, обаятельный, не обозленный, не страдающий, жизнью не избитый. Способный отстраняться и смеяться, идеальная пара для беззаботной туристки, которую придумала Полина.

Мои мечты — священные чертоги…

— Садитесь, — кивнула Полина. — Я вот, знаете, после нашего разговора все никак не могла вспомнить: назвала я вам свое имя или нет?

— Не назвали, но это моя оплошность — я был так очарован, что не спросил. Пришлось узнавать окольными путями, я ошибся — мне и исправлять.

— Не так уж велика ошибка, я ваше имя тоже, кажется, не спросила. Но вас не удивляет то, что оно известно по умолчанию.

Он не смутился, однако Полина и не ожидала от него смущения.

— Есть просто некие грани реальности, к которым привыкаешь. Я не считаю вас своей фанаткой, кстати. Не думаю, что вы вообще видели хоть один фильм с моим участием.

— Я не собиралась делать на этом акцент.

— О, вам и не нужно. Собственно, я здесь как раз потому, что безразличен вам. От иного быстро устаешь.

Полина знала, что он с ней флиртует, — и знала, что в этом нет ничего личного. Такой вот парадокс. Майоров был частью светской тусовки, там свои модели поведения. Вряд ли он даже осознавал их, просто действовал так, как привык. Но опять же, для фантазии идеального утра подходил как раз этот смеющийся мужчина.

Впрочем, смеялся он недолго. Майоров тоже перевел взгляд на ухоженный сад, прижал обе руки к чашке кофе, словно пытаясь согреться. Похоже, его что-то волновало, и это было любопытно — но не настолько, чтобы задавать вопросы. Потому что ответы могли оказаться связаны с ее профессией, а переключаться на это Полине пока не хотелось.

Да и потом, она не забывала, что любые ее слова, прозвучавшие в беседе с ним, могут попасть в фильм или, того хуже, на ток-шоу. Сомнительная радость.

— Как думаете, долго это будет продолжаться? — наконец спросил он. Голос звучал тихо и непривычно печально. — Все, что здесь происходит… когда это закончится? У вас в таких делах опыта побольше.

— Опыт здесь не имеет такого уж большого значения. Каждая история индивидуальна и непредсказуема. Слишком много переменных.

— Каких же?

— Какая будет погода и как она повлияет на темп работ. Что мы найдем под завалами. Какая судьба постигнет пропавших без вести. Достаточно примеров?

Полине не хотелось задеть его, поэтому пока она говорила спокойно. Такая беседа уже не укладывалась в сценарий идеального утра, но… За фантазии можно держаться лишь до определенного предела.

— То есть неизвестность, — задумчиво указал Майоров. — И долго ее можно выносить?

— Прежде всего следует выстроить правильное отношение к ней. В нынешней ситуации худшее уже произошло… Могут быть еще трагедии, но менее масштабные. Поэтому мы должны сосредоточиться на восстановлении и исцелении, не думая о времени, которое для этого понадобится.

— Я даже завидую вашей уверенности… Полина, вы ведь, наверно, уже догадались, что у меня есть к вам вопрос?

— Я уже даже услышала несколько.

— Нет, я… Я имею в виду вопрос личного характера — для меня…

Любопытство все же вспыхнуло, не слишком сильное, однако достаточное для того, чтобы не сворачивать разговор с вежливой улыбкой.

— Что за вопрос?

— Он несколько нелепый, наверно… Думаю, даже смешной. Но мне почему-то показалось, что вы его поймете…

Полина не торопила его, не заверяла, что смешных личных вопросов не бывает, — этого не требовалось. Для многих людей вся эта лишняя болтовня становится способом подавить робость, не более того. Вот только Майоров прежде казался ей человеком, который не способен смущаться, прет к цели напролом. Похоже, она поторопилась с его портретом и теперь готовилась к работе над ошибками.

Но услышать его вопрос Полина так и не успела, отвлеклась, потому что в отеле стало неспокойно.

Сначала это было лишь общее ощущение — что мир встрепенулся, пропали расслабленность и сонливость утра. Потом у этого ощущения появились отдельные признаки: охранники, что-то кричащие с улицы поварам, повышенные голоса, бегущие куда-то люди. Они не радовались — они были встревожены. Значит, неожиданная новость, которая распространялась все быстрее, не из приятных.

От таких новостей нельзя прятаться, даже если хочется. На них нужно реагировать как можно скорее.

Майоров тоже заметил растущее напряжение:

— Что происходит? Вы тоже это видите?

— Что-то случилось, — коротко пояснила Полина.

С этого момента Майоров попросту не имел значения. Он был, по сути, одним из туристов; обывателем, не способным повлиять на происходящее. А она должна…

Полина поспешно покинула ресторан и огляделась по сторонам. Вокруг по-прежнему было немноголюдно, но те, кто уже проснулся, спешили к пляжу, именно там нарастал теперь гул голосов.

Это было очень плохо — о причинах Полина догадывалась. Она ни на секунду не забывала, что ночью прошел шторм, пусть и не такой сильный, как изначально. А после любого шторма море обычно вышвыривает на пляжи какой-нибудь мусор: водоросли, пластик, обломки досок. Судя по тревоге, переходящей в страх, на этот раз одним лишь мусором дело не обошлось.

Полина побежала вперед, за пару минут добралась до лестницы, ведущей вниз, — и замерла, не в силах двинуться дальше.

На пляже лежали человеческие тела. Немного, меньше десяти, но и это было страшно. Утонувшие не только что, уже побитые о камни, обмотанные водорослями, они замерли там, где не так давно добровольно ложились, загорая, и в этом чувствовалась какая-то чудовищная издевка мироздания. Неподалеку кружили чайки, возмущенно кричали, но не приближались, потому что на пляже были теперь и живые люди.

И вот это оказалось хуже всего. Полина уже видела небольшую, стихийно сбившуюся группу постояльцев, бродившую по территории отеля, — в нее входили друзья и родственники тех, кто в ночь большого шторма пропал без вести. Они иногда возмущались, что спасатели ничего для них не делают, но чаще пытались справляться своими силами: рыскали по лесам, сидели у моря. Они, кажется, и нашли несчастного парапланериста… а теперь вот обнаружили зловещий подарок ночного шторма. Вряд ли они все просыпались так рано, скорее всего, кто-то из них дежурил тут с рассвета, а потом позвал остальных.

Сейчас эти люди прибежали первыми, увидели то, к чему иначе их так легко не подпустили бы, — и сами себе сделали хуже. Они ведь до последнего надеялись, что их родные еще живы, спаслись каким-то чудом, и плевать на жестокую теорию вероятности. Спаслись, и все!

Теперь же они видели не просто близких людей, изувеченных смертью. Они видели рухнувшие мечты и бесплодные надежды. Мертвых тел на пляже было куда меньше, чем пропавших без вести, поэтому многие родственники растерянно топтались в стороне и лишь некоторые рыдали, стоя на коленях на мокром песке.

Полина поспешила вниз, отчаянно прикидывая, что можно сделать в такой ситуации, как ее исправить. Но стало не лучше, а хуже, пусть и не из-за психолога. Она едва спустилась, когда над побережьем, затихшим перед лицом трагедии, вдруг пронесся крик, громкий, резкий, резанувший по нервам всех собравшихся:

— Где наш сын?!

Те, кто узнал в мертвецах своих близких, не касались тел, боялись их, смотрели со стороны, впитывая образы, которые им еще долго придется изгонять из памяти, и лишь одна женщина вела себя иначе.

Она налетела на потемневшего, распухшего мертвеца, отчаянно сжала тонкими пальцами остатки его одежды, умудрилась даже приподнять его — хотя сама была раза в два меньше. Женщина эта, маленькая, хрупкая, казалась демоном, вырвавшимся из пустоты. Ее глаза сияли безумием, горели двумя звездами на посеревшем от горя лице. Ее длинные волосы, выгоревшие на солнце, смотрелись седыми. Они разметались вокруг головы белыми змеями, растрепанными на ветру крыльями чайки. Женщина, напряженная, дрожащая, трясла мертвеца так отчаянно, словно надеялась его разбудить. Ее даже смерть не могла ни отпугнуть, ни остановить, ей нужны были ответы. Ее голос, отчаянно громкий, разлетался теперь и над землей, и над морем:

— Андрей, где наш сын? Где Тимур? Ты должен был присматривать за ним!

Ее пытались отвести в сторону сначала мягко, потом решительно, но не получалось. В ее худеньком теле появилась необъяснимая, превосходящая человеческие возможности сила. Она прижалась к мертвецу, словно слилась с ним, и все остальные перестали для нее существовать. Для нее они вообще не имели значения, важны были только ее мертвый муж и мальчик, которого море так и не вернуло.

Потом до пляжа добрались спасатели, женщине сделали укол и унесли ее, обмякшую, затихшую, в корпус отеля. Людей и прогонять было не нужно, они, потрясенные ее криками, сами отшатнулись. Первый шок прошел, началась работа.

Но даже теперь, когда пляж огородили, а жизнь входила пусть и в страшную, но знакомую колею, Полине в голосах чаек снова слышался рвущийся из груди на свободу материнский крик:

— Где наш сын?!