Предновогодние вечера в пекарне «Домовёнок»

Классный всё-таки получился у нас вчера адвент-календарь. Вспоминаю карикатурных Деда Мороза со Снегурочкой, заражающих своей широкой улыбкой, от художника Костика, блестящие конверты с заданиями и пожеланиями от Олега. Задание «Слепить снеговика и поиграть в снежки» решили вложить в первый конверт, чтобы можно было менять день его выполнения до тех пор, пока не будет подходящей погоды. Надеюсь, повезёт. А затем: нарядить ёлку, написать письмо Деду Морозу, смастерить кормушку для птиц и сделать новогодние открытки для друзей, на субботу запланировали испечь пряничный дом и сделать карту желаний, на воскресенье — покататься с горки и посмотреть новогодний фильм. Не оценить такие старания просто невозможно. Надеюсь, Олегу с Катюшей удастся стать ближе к этому Новому году.

Звенит колокольчик. В пекарню заходит молодой голубоглазый мужчина со взъерошенными волосами. Как обычно, первым делом оглядывается, ощупывая карманы. Заказывает кофе с бельгийской сырной вафлей, занимает свободный стол и погружается в работу за ноутбуком, отвлекаясь на звон колокольчика. На девятый звоночек в кафе заходит художник. Приветствует меня кивком головы, чуть улыбнувшись, оставляет пальто с шапкой на вешалке, подходит к Павлу и что-то говорит, тот смущено кивает.

Понимаю, что речь о Марине. Скорее всего, Костя видел, как она уехала.

Художник проходит к своему привычному месту, где маленькая табличка Reserved поблёскивает от света гирлянд. Это единственная подобная табличка в моём кафе. Уже не помню, в каком ресторане я её стащила. Вот уже несколько месяцев я ежедневно выставляю её на столик у углового окна часов в 6-7 вечера.

Расправившись с сырной вафлей, Павел одевается, прощается и покидает кафе. Митя спешит к освободившемуся столику с тряпкой. Обслуживаю пожилого мужчину с внуком. Подходит Митя и шепчет мне на ухо, что на столике, где сидел Павел, лежит телефон.

— Паша… — вздыхаю я и выхожу из-за прилавка.

Митя оглядывается.

— Он ушёл, — тут же уточняет Митя и вытаскивает из нагрудного кармана рыжего медвежонка.

— Да, Митя, я знаю. Скоро вернётся.

К прилавку подходит художник, чтобы забрать чайничек травяного чая, который я ему уже заварила. Сейчас по-любому выкинет что-то типа, «хорошо выглядишь» или «оказывается, не такой плохой сегодня день, как я думал, пока сюда не зашёл».

— Красивый фартук, — говорит Костик. — Тебе очень идёт.

Только и усмехаюсь в ответ. Очень остроумно. Я в этом фартуке каждый день. Наверное, целый день размышлял о приветственной речи.

— Может сходим на Щелкунчика? — спрашивает он.

— Извини, сейчас у меня на это нет времени, — отрезаю я, не раздумывая.

Мне и правда некогда.

Костя молча смотрит на меня. Походу, в этот раз, он настаивать не будет. Забирает горячий чайник и отходит от прилавка. Замечаю, как он задерживает взгляд на ёлке, рядом с которой стоит Митя, перевешивая игрушки с ветки на ветку, ища для них идеально гармоничное расположение.

Этой небольшой искусственной ёлочке уже больше 20 лет, а запасами хрупких расписных фигурок со мной поделилась ещё моя бабушка, когда я съехала от родителей. Получается, что в их истории уже было больше 50 новогодних праздников. Разноцветные стеклянные шары, шишки, грибы, початки кукурузы, герои сказки «Чиполлино», львы и медвежата на прищепках, птицы и зайчата. Лишь второй раз в жизни я нарядила эту ёлку не дома с мужем, а с помощником Митей на работе.

Но пекарню уже сложно назвать работой. По сути, это мой второй дом, если не первый. После развода я распрощалась со сменщицей, практически отказалась от выходных, так что ухожу отсюда только поспать. По утрам мне помогает Ира — моя давняя подруга, а в течение дня по залу Митя — сын соседки. С 6 часов утра с Ирой мы печём пироги и булочки, днём, в часы более-менее свободные от посетителей, я готовлю десерты, несколько раз в неделю задерживаюсь в пекарне допоздна, чтобы сделать заготовки. И лишь иногда оставляю всё кафе на подругу, когда летаю навестить внуков. И какой тут может быть Щелкунчик???

— Спасибо, тётя Люба, — угрюмо благодарит меня Катя, принимая пакет со сладкими круассанами. — За наши толстые попы.

— Чего?! — возмущаюсь я.

— Вкусная у вас выпечка, говорю, и десерты. Никак не завязать.

— Во-во! — соглашается Борька, рассматривая витрину с диетическими десертами.

— Ну, некоторым, которые по пять булок за раз со сладким чаем уплетают, конечно, надо бы завязать, — отвечаю я, глядя на Бориса. — А тебе-то что? — перевожу взгляд на девушку с розовыми волосами.

— Откладываются, где не надо.

Выхожу из-за прилавка, разглядывая Катю со всех сторон.

— Это у тебя что ли попа растёт? От моих-то булочек?

Катя закатывает глаза.

— Вот этому, моя дорогая, не помешало бы подрасти, — пренебрежительно и совсем не тихо продолжаю я, утягивая широкий пуховик на Катиных бёдрах. — Это, во-первых.

Катя оглядывается, чтобы убедиться, что на нас никто не смотрит.

Читаю по её глазам, что, по её мнению, на нас смотрят все и всем до нас есть дело. И по всей видимости, теперь она хочет провалиться сквозь землю или убить меня. Или сначала убить, а потом провалиться вместе со всеми этими несчастными булочками. А потом вернуться в чёрном костюме и нейтрализатором стереть всем присутствующим память. И желательно так, чтобы они все забыли про существование булочек, поп и вообще про девушек-подростков.

— А во-вторых, я вот своё достояние уже 57 лет ращу, — хлопаю себя по ягодицам. — И ничего, многим нравится! Да, Костик? — Громко спрашиваю я, поворачиваясь к художнику, который сидя за своим столиком, как раз наблюдает за мной. Тот тут же поперхивается чаем, закашливается и, постукивая себя кулаком по груди, кивает. За соседним столиком раздаётся тихий смешок. Улыбаясь снова поворачиваюсь к Кате.

— И дорогая моя, за день мы можем столько глупостей натворить, что съесть вкусное пирожное или нежнейшую булочку может стать лучшим решением.

— Пирожные проблемы не решают.

— Но и не создают их, — отвечаю я, встречаясь взглядом с Борисом. — Ну 6 пирожных, конечно, могут создать проблемку, — уточняю чуть громче. — Но одно… точно нет. А если ты со своей угрюмостью еще и сладкое перестанешь есть, то вообще грымзой станешь, — бросаю я и удаляюсь за прилавок. — Так и буду тебя называть — Грымзочка Олеговна.

Катя снова закатывает глаза и направляется к выходу.

— До свидания.

— Грымзочка Олеговна! — Кричу в след. Катя оборачивается.

— Улыбка и вкусности способны спасти мир! — улыбаюсь я.

— Маму это не спасло.

Улыбка стёрлась сама собой.

— Но спасало её душу от отчаяния! — тут же отвечаю я. — И всех нас.

Катя вытягивает провода из-под воротника, вставляет гарнитуру в уши, натягивает капюшон и выходит из пекарни.

Поворачиваюсь в сторону диетических десертов. Боря смотрит на меня, поджав губы.

— Два чизкейка, пожалуйста. Один — мне, второй — жене. На завтрак. Дети ночуют у бабушки. А на ужин у нас гречка.

При свечах, наверно. Очень романтично! А если серьёзно, достойно похвалы.

— Я тобой горжусь, Боря.

Интересно, кто-нибудь когда-нибудь готовил на романтический ужин гречку?

В кафе врывается взъерошенный Павел. Глянув на столик, за которым сидел несколько минут назад и который уже был занят парой молодых людей, он спешит ко мне.

— Пашка, ну что с тобой делать, а? — улыбаюсь и протягиваю телефон.

— Смириться, — усмехается Павел. — Спасибо.

— Мите.

— Спасибо, друг, — громко благодарит он Матвея. Тот в ответ смущенно кивает, не отрывая взгляд от ёлки.

Через некоторое время в пекарню заходит Олег, прижимая к уху телефон. Он явно чем-то обеспокоен.

— Сколько ещё раз нужно повторить? — слышу раздражённый голос Кати из динамика телефона.

— Столько, сколько потребуется, чтобы это стало правдой! — отвечаю я, повышая тон.

— Это не моё. Это не моё. Это не моё… — раздаётся на том конце провода.

Люба смотрит на меня вопросительно. Не отрывая от уха телефон, демонстрирую ей электронное устройство, похожее на толстенную ручку.

— Катя, домой! Сейчас же! — завершаю я разговор с дочерью и отключаюсь.

— Она курит, Люб! — отвечаю я хозяйке пекарни на её безмолвный вопрос. — И скорее всего, она сейчас не у подруги. Или у неё, но там есть кто-то или что-то, что, по её мнению, мне нельзя видеть. Потому что по видеосвязи я до неё дозвониться не могу. Мой ребёнок нагло врёт и совсем этого не стыдиться! Буханку белого, дай пожалуйста, — толкаю электронную сигарету в карман. — Ну, я ей устрою!

— Эй, попридержи коней, — возмущается Люба, протягивая хлеб. — Она только минут 10 назад была здесь. До эпицентра грязи и разврата ещё точно не успела добраться. Скорее всего, только едет, — пытается пошутить она, улыбаясь. — А твой психоз тут не поможет.

— На прошлой неделе от неё несло алкоголем. А сегодня утром я нахожу это! — снова достаю электронную сигарету из кармана и нервно кидаю на прилавок. — Думал, вечером после работы поговорим, а она слиняла, типа, к подружке. А что будет в следующий раз?

— А в следующий раз она будет лучше прятать и прятаться. — отвечает Люба. Думаешь, если она захочет тебя обмануть, у неё это не получится? Или она просто побоится это сделать? Не будь так наивен. А исходя из того, что она купила 4 круассана перед отъездом, маловероятно, что она направилась в какой-нибудь мерзкий притон. Всё-таки круассаны…

Её слова не помогают. Хочется всыпать дочери по самое не хочу. Словно от вчерашнего желания вернуть ей Новогоднее настроение и хорошо повеселиться вместе не осталось и следа.

Моя дочь уже не та светловолосая девочка с сияющими глазами, которая когда-то смеялась над моими неуклюжими дурачествами и верила в чудеса. Я теряю над ней контроль. Я теряю связь. Но больше всего сердце ноет от беспокойства за неё и понимания того, что она вряд ли это поймёт, как и то, что я желаю ей лучшего.

— Знаешь, Олег, я не эксперт в воспитании детей. — говорит Люба. — Но с высоты своего опыта могу с уверенностью сказать лишь одно: агрессия и осуждение ещё никому не помогали. А вот спокойные разговоры по душам никому ещё не вредили. Ты же хотел всё наладить. Так будь на её стороне. Других вариантов просто нет. — Пока она говорит, я молчу.

Речь хозяйки пекарни обрывает звон стеклянных ёлочных игрушек, разбивающихся о кафельный пол. И теперь всё наше с ней внимание, как и всех остальных присутствующих в зале, обращено на Митю. Помощник Любы, вжав голову в плечи, смотрит на ёлку у своих ног. Через мгновение он поднимает глаза. Его щёки тут же заливаются краской, а из глаз вот-вот брызнут слёзы. О нет! Не успеваю и опомниться, как Митя срывается с места и пулей выбегает из кафе в одной тонкой тщательно отутюженной рубашке.

— Чёрт! — Люба бросается в сторону двери, но я её опережаю.

— Я его приведу! — кричу я за секунду до того, как выбежать на улицу.

К нашему с Митей возвращению, ёлку успевают вернуть на её законное место и убрать осколки разбитых игрушек. Застаём Любу с художником у новогоднего деревца, на котором поблёскивает пара уцелевших игрушек.

— Видишь, а ты переживала, — говорит Константин Любе, пряча под её чепчик выпавшую прядь чёрных волос. Хозяйка пекарни аккуратно отстраняется от его руки.

Легонько придерживая за плечо, усаживаю Митю за маленький столик около кухни. Митя дрожит и стучит зубами. Люба спешит к нему с махровым пледом в руках и чашкой горячего чая.

— Кажется, ты что-то хотел сказать? — шепчу я Мите.

— Простите, тётя Люба. Я… я… случайно, — неуверенно бубнит Митя, не поднимая глаз и вытягивает из нагрудного кармана вязанного медвежонка.

Парень старается, но ему приходится не просто. Его отец ушёл из семьи, когда ему исполнилось восемь. Лет через 12-13 упорхнула из семейного гнезда и старшая сестра. Парень остался жить с мамой, стараясь быть самостоятельным настолько, насколько мог в свои 30 лет, и не доставлять хлопот.

Его сестра Соня, после того, как закончила тот же педагогический университет, что и Алиса, только несколькими годами ранее, улетела в Африку учить ребятишек русскому и английскому языку. Насколько я знаю, она один раз только прилетала оттуда домой, и уже несколько лет не появляется здесь. Но всё это время Митя получает от сестры письма, а Люба помогает ему на них отвечать. Митя говорит, что «Соне некогда, ей нужно спасать Мир». Называет Суперсоней и часто о ней вспоминает.

Первый раз я участвовал в поиске Мити буквально в день нашего переезда в квартиру родителей Алисы. Весь двор был тогда подключён к поискам сбежавшего из своего дома подростка. Что произошло, не знаю. Мы с Алисой нашли его в подвале многоэтажки через дорогу. И ей удалось с ним договориться. А я тогда и познакомился с Митей. Было ещё потом несколько инцидентов. И словно недавно, так же зимой в одной рубашке он сбежал из пекарни, когда услышал, что Алисы больше нет. Я тогда ринулся за ним, тоже без куртки. Мы чудом не попали по колеса машин. Он опрометью бежал через оживлённую автомобильную дорогу, а я не думая нёсся за ним. И догнал его. Догнал, но не знал, что сказать. Поэтому просто обнял. Он зарыдал на моём плече. И впервые я дал волю своим эмоциям тоже.

Сегодня пробежка вдоль дороги за тридцатилетним и весьма шустрым молодым человеком меня взволновали и успокоили одновременно. Благо, в этот раз всё было намного безопаснее. Мне пришлось постараться подобрать правильные слова, чтобы убедить Митю вернуться, проявляя при этом максимальную мягкость и доброжелательность, всем своим голосом и видом показывая, что я на его стороне, потому что с Митей по-другому нельзя. Можно сделать хуже, значительно хуже, просто повысив тон голоса. И тогда без посторонней помощи уже не обойтись.

Взмахом руки я прощаюсь с Любой и Константином, выхожу обратно в морозную свежесть на встречу разговору с дочерью. Ничего страшного не произошло. И у меня должно получится найти с ней общий язык. Ведь я ЗА неё. Всегда. И она должна это знать. А я должен не забывать об этом.

Как же стыдно! Зачем извиняться, если разбитые игрушки уже не вернуть? Не понимаю. Там был и облезлый медвежонок, и розовый попугай с потёртой краской, золотистый лев, и грибочек, и кукуруза, и девочка Редиска. Девочка Редиска… Ох ты, блин! Тётя Люба рассказывала же, как играла с ней, как с куколкой, когда была маленькой. Что же я натворил…

— Митя, я не сержусь, — говорит тётя Люба. Говорит тихо. Слишком тихо.

Нет, она мне не простит. Вот если бы порвали моего медведя, я очень, очень сильно расстроился бы. Хотя медведя еще можно зашить. А эти игрушки не склеить. Правильно папа говорил, что у меня руки не из того места растут. Хотя из того же, что и у остальных вообще-то, только, наверное, как-то ни так, как у всех. Но как же хочется, что бы было, как у всех! Поэтому, наверное, папа и ушёл, потому что я не как все. А Соня говорила, что не из-за этого. Эх, если бы она была здесь, она бы что-нибудь придумала. Она всегда что-нибудь придумывает. Как жаль, что она далеко. Мама говорит, что мне не стоит так часто о ней думать и говорить. А я не понимаю, почему?

А ещё все смотрят на меня, и это ужасно. Что они хотят разглядеть? Нужно поскорее взяться за работу. Убираю медвежонка Лиса в карман и бегу за тряпкой. Никто мои обязанности не отменял. Протирать столы и витрины, мыть полы и окна, задвигать стулья, складывать салфетки в салфетницу и мыть посуду. И не забывать о правилах: не глазеть на посетителей, не подходить к столику, пока за ним кто-то сидит, не брать чужие вещи и при любых сложностях обращаться к тёте Любе. Я, и правда, стараюсь, но иногда происходят неприятности. Я даже не знаю, случайно или специально потянул ёлку за ветку. Вот Сонину любимую кружку с пальмами разбил не случайно, а со злости. Потом, конечно, пожалел об этом. До сих пор ей не рассказал.

Считаю салфетки в салфетнице. Должно быть 10. Раз, два, три… Рядом сидит художник дядя Костя. Что-то рисует. Он всегда рисует. Один раз даже меня с Лисом нарисовал. Красиво. Мама даже рамку купила для этого рисунка и поставила на кухне на стол. Теперь мы смотрим на маму, пока она накрывает на стол вчетвером — я и мой медвежонок Лис, и ещё один я в голубой рубашке, и ещё один медвежонок Лис, только нарисованные. А дядя Костя всегда смотрит на тётю Любу. Прям глазеет. Ему можно. Ещё он глазеет в свой альбом или на того, кого рисует.

— Знаешь, Митюш, у меня есть идея, — подходит ко мне тётя Люба. — Сможешь помочь мне заново нарядить ёлку? Только как — нибудь необычно, чтобы не как у всех.

Тётя Люба такая добрая. Хоть и не всегда любезная… Мне так не хотелось её обижать.

— Не как у всех? Но разве она тогда будет кому-нибудь нравиться?

— Ещё как, — улыбается тётя Люба, и мне становиться тепло.

В пекарню заходит невысокая молодая женщина в вязанной шапке и распущенными рыжими волосами. Её оранжевые кудри потемнели и намокли от снега. Красивая женщина. И немного странная. С тех пор как её живот начал расти, она приходит сюда и чего-то хочет. А чего хочет, не знает? Как можно не знать, чего хочешь? Я вот хочу, чтобы ёлочные игрушки не разбивались, чтобы мама почаще улыбалась и чтобы Суперсоня приехала на Новый год, а ещё горячего молока с мёдом. Медовое молоко — это самый вкусный напиток во всём мире. Кола тоже вкусная. Но мама не разрешает её пить часто. Надо будет спросить у Сони, пьёт ли она колу, пока мама не видит? И пьёт ли на ночь медовое молоко? Она всегда смеялась над моими молочными усами. Мама не смеётся, а больше никто не видит, как я пью молоко. Из-за этого я даже чуть его не разлюбил. Ведь зачем нужны молочные усы, если над ними никто не смеётся?

Беременная девушка Анна стоит у витрины с пирожными и гладит свою куртку на круглом животе. Стараюсь на неё не глазеть, хоть и очень хочется.

— Ань, ты чего? Не можешь определиться? — спрашивает тётя Люба.

— Ага, — Чего-то хочу, а чего хочу — не пойму.

Ну вот опять.

— Сладенького?

— Пожалуй, — соглашается Анна.

— Возьми морковный торт, не прогадаешь. Смотри, какой красивый, с ёлочкой, — говорит тётя Люба. — Я чуток рецепт изменила, так что он теперь еще вкуснее стал. А это снеговичок — красный бархат, только крема побольше. А слоечку с вишней пробовала? Сочная и не приторная, с лёгкой кислинкой.

Беременная Анна кивает и покупает беляши с мясом. Говорю же, странная.

— Надеюсь, и я когда-нибудь научусь их готовить, — говорит. — Ну хотя, три кусочка морковного торта тоже возьму.

— Как самочувствие? — спрашивает тётя Люба и складывает пирожные в контейнер.

— Всё хорошо. Только спина болит, долго ходить и стоять не могу, — отвечает Анна. — В остальном всё отлично. Но вот Кирочка…

— Не очень-то рада предстоящему пополнению? — подсказывает тётя Люба.

Смешная эта девочка Кира. Похожа на маму и на фарфоровую куклу. Светлые оранжевые волосы, как у её мамы Анны и белая-белая кожа с веснушками. Веснушки — это красиво. У моей сестры Сони есть веснушки. И волосы у Сони тоже оранжевые. Только темные и прямые. Мама говорит, что я похож на бабушку, а Соня на папу. Но, по-моему, Суперсоня совсем на него не похожа. А рыжая девочка Кира — пока не понятно, на кого похожа. Она ещё маленькая. Хорошо, если она будет похожа на Соню. Потому что Соня добрая. И смешно шутит. Не знаю, почему мама всегда делала замечания Соне, когда она шутила. Было же весело.

— Чего им, меня мало? — спросила меня девочка Кира недавно, пока её папа что-то покупал у тёти Любы. — Не пойму я этих взрослых. Жили же хорошо втроём, — говорила она. — Мама говорила, что собака в доме — лишние хлопоты. А лялька что? Не хлопоты что ли?

Я не знал тогда, что ей ответить. И сейчас не знаю. А ещё не знаю, чем мне теперь ёлку украсить. Ёлку жалко. Она теперь, как голая.

— Эта маленькая бунтарка уверенна, что сестрёнка — это её наказание за то, что она не доедает кашу в садике. — говорит беременная Анна и закатывает глаза. Смешно, когда закатывают глаза. А я опять глазею…

— Не волнуйся. Ей просто нужно время, а ещё твоё внимание, — улыбается тётя Люба и отдаёт беременной Анне пакет.

Наверное, лучше кашу доедать.

Беременная Анна уходит.

И нам пора домой. Выношу в зал ведро с водой и швабру.

— Напишем письмо? — спрашивает тётя Люба. — Я сегодня допоздна, нужно сделать заготовки для заморозки.

Смотрю на мокрый пол. Мотаю головой. Нет. Не сегодня. Сегодня слишком стыдно.