Избач

Что делать с веснушками, она не знала. Раньше они появлялись весной, а к осени бледнели, становились почти незаметными. В эту осень они не только не побледнели, но к старым добавились новые, особенно на переносице. Лицо Даши становилось совсем рыжим! Никаких способов, чтобы стереть это безобразие, она не знала. Стояла перед зеркалом и утирала слезы.

С чем можно сравнить их? Девушка задумалась.

С некоторых пор ей доставляло удовольствие придумывать разные сравнения. Накануне, возвращаясь с девчонками из клуба домой, она взглянула на купол деревенской церквушки и воскликнула:

— Гляньте, подруженьки, церковь голову свою в тучи спрятала, точно в мокрый воротник.

— Ой, чудная ты, Дашка, — всплеснула руками Анфиска Царькова, разбитная щекастая девчонка. — Это ж надо тако придумать! Никому в голову, окромя тебя, не придет.

— А мне нравится, — заступилась за подругу Степанида Таранько. — Такие тучи и вправду на воротник похожи, только на воротник шубы… Мех песца или соболя.

— Где ты видала соболиные шубы? — вставила вопрос Анфиска и надолго завязался спор, участвовать в котором Дарье не хотелось, и она, быстро попрощавшись, свернула в свой проулок.

Так на что похожи эти проклятые веснушки? На ржавчину, вот на что! Другого сравнения не придумаешь.

Она — взрослая, ей давно стукнуло семнадцать. Секретарь партячейки Илья Гимаев, встретив на днях, пригласил на партсобрание, и, как бы размышляя вслух, невзначай произнес:

— Может, секретарем тебя назначим? А, комсомолка Лубнина? Как сама-то считашь? Ты у нас девка заводная, веселая, боевая. Вот только веснушки куда девать?

— Если назначишь, буду работать, как надо, с полной отдачей. А про веснушки чтоб больше не слышала. Что, секретарей с веснушками не бывает? — обиженно поинтересовалась она.

— Почему, бывает, — Гимаев посмотрел по сторонам, словно выискивая веснушчатого секретаря. — Но редко и не у нас. Отец твой поставил себя вне закона… Ты сама видела, что произошло… Если бы не твоя комсомольская активность, вас бы с матерью давно следовало… Но, чтобы подвести черту, так сказать, ты должна подписать бумагу… Попросту говоря, отречься от него.

— Обязательно подписывать? — Осторожно поинтересовалась она, чувствуя, как защемило под ложечкой. Одно дело — когда сама с собой ругаешь отца, и совсем другое — отречься на бумаге.

— Как иначе докажешь, что отреклась? Партячейка не поверит, ей доказательства подавай! Чай, сама понимаешь, не маленькая.

Он по-прежнему старался не смотреть ей в глаза из-за того случая во время пожара. Лишь благодаря неразберихе и пылающим домам в округе Гимаеву в ту ночь удалось незаметно скрыться.

Что правда, то правда. Отца Даша недолюбливала и очень боялась. Он ей запрещал вступать в комсомол, заставлял по воскресеньям ходить в церковь, и планировал в будущем отдать замуж за Корнея, поповского сынка.

Когда-то Корней ей нравился. В прошлом году. Ну и что, что сын священника? Подумаешь!

За последний год все переменилось: увлекла Дарью комсомольская жизнь, забросила она посещения церкви. Отбилась от рук, в общем.

Отец бы ее, конечно, обратно к рукам прибрал, да надвигающаяся раскулачка помешала. Самый близкий человек оказался классовым врагом, эксплуататором. В прошлые годы он для посевной, пахоты и молотьбы использовал деревенских мужиков. Считай — наемный труд, первый признак принадлежности к другому классу. Это Дарья хорошо усвоила.

Случалось, запирал дочь в чулане — только чтоб на комсомольские собрания не ходила. Она кричала, визжала, колотила в дверцу — все без толка, отец своих решений никогда не менял.

Как-то поставил коленями на горох, приколотив дощечку под коленки, чтоб не могла, значит, встать. Чтоб выветрить из головы «всякую комсомольскую дурь». Мать ей потом неделю отпаривала коленки разными примочками, поскольку Даша не могла ходить.

Что это, как не эксплуатация человека человеком, причем не кого-то — своей дочери! Деспот, одно слово! Они с ним — по разные стороны баррикад, ей с отцом не по пути.

Так она думала до случая на пожаре.

Когда увидела, как отец неистово стегает Гимаева с Углевым, в ней словно что-то шевельнулось, сдвинулось. Увиденное не походило на прочитанное в книжках… Оно прожигало насквозь.

Если раньше, случайно услышав от односельчан «кулацкая дочь», она готова была дать обидчику, не раздумывая, пощечину, а если это девчонка — то и оттаскать за волосы, то теперь молча проходила мимо. Краснела, переживала — но проходила.

Гимаев старался не вспоминать прилюдную «порку». Один раз даже попросил ее остаться после собрания и откровенно сказал, что, если она кому-то расскажет про увиденное, то это будет не по-комсомольски. После этого ей никогда не стать секретарем — уж он постарается.

Дарья кинула в холщовую сумку кусок хлеба, почти залпом выпила кружку молока и вышла из дома.

Корней Полуянов, сын недавно убитого отца Ростислава, ждал ее по ту сторону калитки, прислонившись к забору, нанизывая на стебелек тимофеевки ягоды рябины. Спелая гроздь валялась рядом в траве.

— Так вот кто рябину у нас ворует! — девушка картинно взмахнула руками. — Маманя вчера мне все уши прожужжала!

— Здравствуй, Даш, это во-первых… — Корней исподлобья взглянул на девушку, после чего протянул ей травинку с нанизанными на нее ягодами. — А во-вторых, это тебе.

— Здравствуй, спасибо, — принимая подарок и рассматривая самодельные «бусы», девушка невольно осеклась: вчера только отпели и похоронили зверски убитого отца Ростислава.

Корней на похоронах не проронил ни слова, словно воды в рот набрал. А сегодня с утра ее встретил у калитки. О чем это говорит?

Словно почувствовав, какие мысли вертелись у Дарьи в голове, Полуянов буркнул:

— Если ты про отца моего, то никаких сочувственных слов подбирать не надо. Да, убили, я даже подозреваю, кто. Но жить как-то дальше надо…

Они шли по тротуару, Корней чуть впереди, Дарья — за ним. Поповский сын и убежденная комсомолка. Ну и парочка!

— Я как раз по этому поводу и хотела поговорить с тобой, — пытаясь замять неловкость, затараторила девушка. — Видишь Избу-читальню?

— Конечно, — всплеснул руками Полуянов. — Кто ж в Огурдино не знает, что в бывшей усадьбе Тараканова теперь будет Изба… Была усадьба, стала… Изба.

— Так вот, — продолжила Дарья без остановки. — Изба-читальня есть, а избача нет. Не хочешь им стать? По-моему, занятие очень интересное…

Услышав предложение, Корней замер, а Дарья прошла, не задерживаясь, поскольку очень опаздывала.

На фасаде Избы-Читальни головастый Артемка Клестов и худосочный Мишка Лупатый крепили лозунг «Кулаку — ни клочка земли, ни зернышка урожая!». Дарья мимо пройти не могла, закричала:

— Криво весите, Лупатый, выше свой край, выше!

— Ты шла своей дорогой, и ступай, — огрызнулся Лупатый, продолжая невозмутимо делать свое дело. — А нам неча указывать.

Дарье хотелось еще покомандовать, но она опаздывала на заседание партячейки — тем более, сегодня выступал приезжий уполномоченный из Коротково. Поэтому пришлось поспешить.

Артемка, проводив взглядом Дарью, цыкнул на Лупатого:

— Ишшо раз услышу, как ты грубишь ей, — он долго подбирал подходящее слово, щуря глаза и сжимая губы. — За пиканами с тобой не пойду, так и знай! Пущай другие с тобой ходют.

— Ты чаво, Тём? Не заболел, случаем?

— Сам ты больной, Лупатый, и не лечишься! И вообще, сам вешай свой дурацкий лозунг!

С этими словами Артемка спрыгнул с лестницы, отпустив свой край, ветер тотчас начал трепать его. При этом Лупатый с трудом удержался, чтобы не упасть. Он хотел крикнуть что-то обидное вслед удаляющемуся Клестову, но, видя, что тот идет не оборачиваясь, молча отпустил свой край и тоже начал спускаться.

На крыльце правления курил Павел Кныш. Увидев Дарью, он строго погрозил пальцем:

— Лубнина, ты собираешься в секретари или как? Заседание началось, а ты с пацанвой лясы точишь! Это не по-комсомольски!

— Да бегу я, бегу уже.

— Из области приехал уполномоченный по коллективизации, — доверительно сообщил он девушке, едва та взбежала на крыльцо правления. — Товарищ Ревзин, зовут Прокопий Авдеич… он и докладывает. Считаю, тебе надо послушать.

— Там накурено, небось… — заметила Дарья, не спеша заходить. — А я этот запах с детства не переношу, противный такой.

— Ну, ты даешь, Лубнина! — Кныш развел руками, и даже слегка присел. — Собираешься посвятить жизнь борьбе за дело освобождения трудящихся, а на такую мелочь обращаешь внимание. Учись отличать главное от сиюминутного… второстепенного. Зерна от этих самых… плевков… или как их там?

— Плевел, вы хотели сказать, Павел Силантьич?

— Ну да, ну да, — стараясь как можно быстрее проводить девушку с крыльца, он попытался приобнять ее за плечо. — Вот видишь, какая ты… умная, начитанная.

— Ничему я жизнь посвящать пока не собираюсь, не делайте скоропалительных выводов. — Дарья скинула его руку со своего плеча, и принялась отчеканивать каждое слово: — И главное от второстепенного я отделять умею. А курить совсем не обязательно, тем более, когда окна закрыты.

С этими словами она шагнула через порог.

В Красном уголке было накурено так, что Дарья подумала, будто попала в парилку. Усевшись на ближайший пустой табурет, с трудом в дыму разглядела докладчика.

— Результаты неутешительные, товарищи, — изрек он, закашлявшись. — За лето мы потеряли в целом по области, считай, половину колхозников. Сорок восемь процентов вышли из колхоза, вновь подались в единоличники. Эти примеры, сами знаете, заразительны, глядя на них, и другие пишут заявления. А молодому государству, вставшему на путь индустриализации, очень нужен хлеб. Что мы ему дадим вместо хлеба? Ужасающие цифры вышедших из колхоза? Или рассказ о том, как бандиты амбар сожгли? И то, и другое недопустимо!

Дарья подняла руку, приезжий близоруко прищурился:

— Чего тебе, девочка?

— У меня вопрос, — она встала, уловив на себе непонимающий взгляд Кныша, дескать, чего высовываешься?!

— По существу? — снисходительно уточнил Гимаев.

— Еще как по существу. Зачем тогда товарищ Сталин написал свою статью «Головокружение от успехов»? Ведь именно из-за нее колхозы стали разваливаться. Он в ней как бы намекнул…

На нее стали шушукать, шипеть, Кныш уронил голову, взъерошив себе кудри. Хотел было стукнуть по столу от души, но в последний момент сдержался.

А она продолжала.

— Если бы этой статьи не было, я считаю, никто бы не вышел из колхоза, ну или… всего несколько человек.

— У тебя все, Лубнина? — вскочил, не вытерпев, Гимаев. — Садись тогда и больше с такими… провокационными и… оппортунистическими вопросами не встревай. Ты ведь будущий комсомольский секретарь!

Ревзин показал жестом, дескать, ничего предосудительного не произошло, можно успокоиться.

— Девочка, ты знаешь, в чем политическая особенность текущего момента? — приезжий взглянул исподлобья на Дарью так, что она покраснела.

— Наверное, в том, что крестьяне бегут из колхозов вместо того, чтобы в них коллективно хозяйствовать, помогая городу и стране… строить социализм.

Ревзин от удивления поднял брови:

— В общем ход мыслей верный. А в чем была особенность момента, когда Иосиф Виссарионович написал статью «Головокружение от успехов?», я имею в виду февраль-март?

Дарья удрученно молчала, опустив руки и еще гуще краснея.

Уполномоченный не стал издеваться над девушкой и усадил ее.

— Особенность была в том, что возникла реальная угроза крестьянских антиколхозных восстаний и бунтов. А это — срыв посевной! Что это такое в масштабах хотя бы Урала и Поволжья, думаю, вам объяснять не надо. Это вы должны понимать. Считай, политический момент! Для того вы и коммунисты, чтобы чувствовать политику партии и неукоснительно проводить ее в массы. Появление такой статьи было продиктовано объективной необходимостью на тот момент. Сейчас ситуация в корне иная. Я понимаю, амбар бандиты сожгли, зерно, скорее всего, оттуда увезли. Что по банде Храпа?

— Пока никаких результатов, — отрапортовал Кныш, поднявшись со своего места. — Сейчас с минуты на минуту должен подойти новый начальник ГПУ, товарищ Байгулов… Он подробней все доложит.

— Знаю Байгулова, преданный коммунист, отважный, — Ревзин потряс в воздухе кулаком, как бы демонстрируя эту самую преданность нового начальника ГПУ. — Требователен и к себе, и к другим.

— Самого Храпа убил Глеб Еремин. Остатки обезглавленной банды по лесам скрываются…

— Обезглавленной? — кашлянув, переспросил Ревзин. И, выдержав паузу, во время которой лицо тысячника начало покрываться румянцем, продолжил. — А по моим данным, у них новый главарь… Зверюга еще тот.

— Да ну, — опешил Павел, слегка покраснев и уже в который раз взъерошив свои кудри. — Про то мне ничего не известно.

— И этот главарь собирает в свои ряды недовольных крестьян по всей округе. Особенно — из единоличных хозяйств. Они его, собственно, и поддерживают. Кто зерном, кто — мясом… — с этими словами Ревзин показал рукой, что Павел может продолжать.

— В их рядах, похоже, — Кныш споткнулся, взглянул на Дарью, подбирая подходящее слово. — Наш односельчанин, кулак, которого не успели раскулачить. Помешал пожар.

Дарья почувствовала, что дальше сидеть не может. Слушать про то, что ее отец — бандит, она не могла. Извинившись, поднялась и направилась к выходу. И даже любопытный взгляд Гимаева, дескать, куда это ты, собрание еще не закончено, — ее не остановил.

Как на грех, у самого выхода столкнулась с Байгуловым. В широкой бурке он застыл в проеме дверей, и — ни туда, ни сюда.

— Ой, Назар Куприянович… извините… Разрешите.

Она хотела незаметно проскользнуть мимо него, в надежде, что он посторонится. Но ГПУшник — то ли от полученных недавно травм, то ли специально, чтоб ее не пропускать, — проявил поразительную неуклюжесть.

— Как? Ты уже уходишь? Что так рано? А что накурено здесь… так давай проветрим.

Дарья не знала, что ответить, топталась на месте, краснея все больше. Байгулов развел руками, будто собрался поймать беглянку.

— Понимаешь, Дашутка, — приобняв за плечи, он вывел ее коридор, заслоняя своей буркой видимость. — Ты уже совсем взрослая, и можешь сама принимать решения. Я слышал, ты сделала свой выбор…

Она попыталась скинуть его руку со своего плеча, выскользнуть из-под нее, но не тут-то было: словно чугунными клещами он впился в нее, и не отпустил, пока не вывел на крыльцо. Многие из попадавшихся навстречу пытались заговорить с Байгуловым, но он жестами показывал, что говорить сейчас не может.

Оказавшись с ней на крыльце, виновато пожал плечами:

— Ты не обижайся, не все тебе пока видеть можно, со временем ты поймешь. Сейчас ступай домой, и еще раз все обдумай. Я понимаю, это не просто — от отца отречься. Но… выбора нет, и обратного пути потом не будет. У нас вообще — прямая дорога, ты знаешь. Только в одну сторону.

Дарья кивнула и направилась прочь от конторы. Но, отойдя несколько саженей, обернулась: Байгулова на крыльце не было. Оглянувшись и не увидев ничего подозрительного, она вернулась и прошмыгнула в дверь. Коридор, по которому они только что шли с ГПУшником, был пуст. В него открывались двери кабинетов, она насчитала их четыре. Из ближнего донесся резкий голос Байгулова:

— Ты зачем в правление привел эту образину? Народ пугать?

— Товарищ уполномоченный, я думал… — начал оправдываться сиплый голосок, но был прерван.

— Думал он! Чем думал?! Убирайся!

Из кабинета выскочил безусый красноармеец с винтовкой через плечо, увидев Дарью, остолбенел ненадолго, потом махнул рукой и пошел мимо. А из кабинета донеслось:

— Ну, что, кулацкое отродье, будем говорить по-хорошему или на дыбу пойдем? Повторяю, у меня к тебе два вопроса: где дислоцируются остатки банды? И кто возглавил банду после смерти Храпа?! Я знаю, он из местных, кто он? Говори, падаль! И не ври, что не знаешь!

Дарья заглянула в кабинет и невольно вскрикнула от ужаса, узнав в опухшем от кровоподтеков и ссадин, стоявшем кое-как на коленях, со связанными руками, бородаче своего отца. На лице Петра Фомича не было живого места, впалые глаза отрешенно глядели сквозь Дарью, не узнавая ее.

— Кто впустил?! — рявкнул Байгулов, оглянувшись. — Я же просил идти домой, подумать. Даша! Зачем вернулась? Ты всегда такая своевольная?

— Тятька! — Она кинулась к отцу, но наткнулась на стальную фигуру Байгулова, принялась колотить его, исступленно крича: — Пустите меня к тятьке моему! Что вы с ним сделали, сволочи?! Гады!!! Гады!!!

ГПУшнику ее удары были не больнее комариных укусов. Он без труда вытолкал Дарью из кабинета.

В коридоре схватил ее за плечи и встряхнул так, что у девушки все поплыло перед глазами.

— Ты никак не уймешься, как я погляжу! Прекратить истерику быстро! Это приказ! Разве такой размазне можно доверить комсомольскую организацию?! Ты слюнтяйка мелкобуржуазная, а не лидер молодежи.

Дарья продолжала всхлипывать, то и дело повторяя:

— Садисты вы, я вас ненавижу! И… никогда не прощу…

Она не заметила, как рядом с ними оказался Гимаев. Увидев его, Байгулов поручил секретарю партячейки проводить девушку до дома:

— Ни на шаг не отпускать! Можешь даже в кровать уложить, дать выпить чего-нибудь успокоительного. Отвечаешь головой, короче!

— Будет сделано, Назар Куприяныч! — отрапортовал Илюха, беря ничего не соображающую девушку за локоть. — Пойдем, сударыня. Мне тебя передали на поруки.

Как они вышли из правления, как дошли до дома — она не помнила. Фараон выскочил из конуры, собираясь зайтись грозным лаем, но, увидев хозяйку, завилял хвостом.

Поднявшись на крыльцо дома, Дарья чуть слышно прошептала:

— Может, и Байгулов так избил моего тятьку, а, может, и ты… За ту плеть, когда он тебя ночью полосовал… Если это сделал ты, запомни, ты трус, Илья… Подлец и трус!

Манефе где-то удалось раздобыть немного картошки и лука. Возле сарая Федор развел небольшой костерок, и к вечеру они полакомились печенками. Федор рассказал, как залезал на чердак, прятал сундук с таракановским добром. Когда заикнулся про сломанную лестницу, Манефа насторожилась:

— Починил?

— Нет, — растерянно протянул он, чувствуя, как непрожеванная картофелина становится поперек горла. — Не до того было.

— Ты чо, Емельяновна сразу догадатся — кто-то поднимался по лестнице, надо починить… И побыстрей бы. Давай, я ее вызову, отвлеку, а ты в это время… того, сколотишь…

— Угу, ни инструмента под рукой, ни заготовки… Как починю-то? На соплю, чо ли, приклею?

— Подготовься, чай, мужик!

В этот момент скрипнула калитка, и вскоре на свет костерка вышел спасенный Назар Байгулов.

— Вот вы где. Картошечку печем… Добре! Это по-нашему!

Метнувшийся было в сарай Федор замер в напряженном ожидании.

— Вот, значит, ты какой, спас мне жизнь, и в сарае ютишься. Назар Байгулов добро не забывает никогда. Вот и сейчас пришел сообщить радостную новость.

Он подошел и пожал руку Федору. Потом подсел на корточки к огоньку, достал кисет, набил и раскурил деревянную трубочку, которую по солдатской привычке носил за голенищем. И Федор, и Манефа уловили сразу же сладковатый махорочный аромат.

— Каку таку новость? — спросила за Федора, который, похоже, забыл все слова, Манефа.

— Возвращайся-ка ты, Федор, — поднявшись в полный рост, укутанный махорочным дымом, Байгулов сделал взмах рукой, словно пытаясь обнять все задремавшее Огурдино. — К себе в дом и живи в открытую, никто тебя больше не побеспокоит. Думаю, надо записаться в колхоз, а то и ко мне в ГПУ приходи. Крепкие хваткие мужики навроде тебя нам очень нужны.

Федор случайно бросил взгляд на окна дома и отчетливо разглядел в одном из них непричесанную седую голову Емельяновны. Байгулов поймал его взгляд, повернул голову в ту же сторону и закашлялся, подавившись дымом. Голова Емельяновны враз исчезла из окна.

— Пойдем прогуляемся, Федор, — когда прошел приступ кашля, ГПУшник тронул его за локоть и пошел в сторону околицы. — Разговор к тебе есть, откладывать боле не имею права.

— Отчего ж не прогуляться, — хрипло ответил Федор, направляясь за Байгуловым. — Можно. Только далеко?

— Слава богу, голос твой услышал, — обернувшись к нему, весело произнес Байгулов, — а то подумал, что ты немой. Нет, недалеко. До твоего дома. Ты не против?

— Не против.

— Понимаешь, у меня в Огурдино пока не на кого опереться, все какие-то нервные, ощеренные… Оно и понятно, такой пожар пережить не каждый сможет. Но время не терпит, необходимо начинать работать. А конкретно: организовывать колхоз, обобществлять скот. Чтоб большинство… подавляющее! огурдинцев стали колхозниками. Таковы показатели, с которыми мы должны встретить следующую посевную. Понимаешь? Но это общие задачи, а у нас с тобой задача — никак нельзя допустить, чтобы повторилось то, что случилось на днях…

Они брели, беседуя, в потемках под редкий лай собак, как два приятеля. Байгулов попыхивал трубочкой, рассуждал, изредка останавливаясь. Федор подумал, что, если кто-то сказал бы ему хотя бы неделю назад, что такое случится, он бы ни за что не поверил. Ведь лютые классовые враги, как любил выражаться Кныш.

— Тогда здесь все горело, — подал он голос. — Полыхало огнем.

Он, Чепцов, сам и поджог, он и устроил эту преисподнюю, взорвав Чивилинские хоромы тремя гранатами. Так притворяться и изворачиваться ему еще не приходилось. Байгулов тем временем, затянувшись в очередной раз, продолжал:

— Как Еремин допустил такое, ума не приложу. Ведь у него чутье, нюх на подобные вещи. Он контру за версту чует… Чуял, вернее… — исправился, сдвинув фуражку на затылок, Байгулов. — Увы, нет теперича Глеба. И заменить-то друга некем.

— Он был в больнице в это время, — произнес Федор и сам удивился, как легко у него это получилось. Он потихоньку вползал в чужую шкуру, как бы примеряя ее на себя.

— Да, да… Я знаю… Мне рассказывали про эту историю, но вместо него кто-то должен оставаться. Вот, ранят, к примеру, меня… ты заместо меня станешь за порядком в родной деревне следить, разве нет? — рассеянно заметил Байгулов.

— Не знаю, — честно признался Федор. — Неожиданно как-то…

Вдруг Назар, словно спохватившись, заговорил жестко и быстро:

— Вот тебе первое задание, Федор, ты уж извини, но времени на всякие испытательные сроки у меня нет. Надо бы нелегально как-то узнать, какая сволочь убила моих друзей — Быкова и Еремина.

— Попробую, — кивнул Федор, почувствовав, как от услышанного в животе у него будто начинает ворочаться и шевелить клешнями здоровенный рак.

ГПУшник тем временем выбил остатки табака из трубки, засунул ее за голенище и продолжал:

— Это надо сделать скрытно и быстро. Чтобы ни одна живая душа не узнала, даже из правления колхоза. Тут что-то не чисто, я чую… А что именно — понять не могу. Никому, запомни. Могила!

— Никому-никому? — переспросил Федор для убедительности.

— Никому. Как узнаешь, доложишь мне, а я уж с ним разберусь по всей строгости. Выполнишь это задание, получишь следующее. Считай, твоя служба в ГПУ началась. Работы — непочатый край. Никто, ни одна живая душа не должна знать, что ты работаешь на меня. Мы когда-то… с Ереминым и Быковым такое вытворяли в гражданскую. Друг за друга готовы были глотку перегрызть кому угодно. А тут какая-то сволочь их обоих… Так неужто я не смогу отомстить?! Кто я опосля этого?

Федор решил, что смолчать на это будет подозрительно выглядеть, поэтому спросил:

— Вы уверены, что прикончил их один и тот же человек?

— Чует мое сердце, один и тот же. Понимаешь, их убить непросто — это закаленные опытные бойцы, дрались всегда до последнего.

Федор подумал: это точно, там, на берегу Байгулов тоже шел до последнего, готов был принять пулю в лоб за революцию. В этом они с Ереминым похожи.

— Я человек новый, со мной мужики откровенничать не станут, а ты — свой, местный. Вызнай… А у меня, — ГПУшник огляделся, сморкнулся на траву, вытер руку о галифе. — Задачка поважней имеется.

— Какая, — не выдержал Федор, — хотя, знаю — банду ликвидировать.

— Точно… По моим данным, новый главарь у них. Вот что мне покоя не дает! Поперек горла! Его арест, а, если не получится — то ликвидация — это и есть моя задача. Ладно, — Байгулов хлопнул Федора по плечу. — Ты все понял, язык за зубами, думаю, держать умеешь. А сейчас покажи мне свой дом, он теперь твой, переселяйся в него. Если кто-то навроде Гимаева или Кныша будет выступать, скажи, что это мое распоряжение.

Когда Федор приблизился к знакомой калитке, внутри появилась неясная дрожь: Варвара его не встречает, не соберет на стол, не посмотрит исподлобья, как раньше. Как он здесь будет жить теперь? Да еще с Манефой!

— Что-то ты замешкался, солдат? — обогнавший его Байгулов остановился, уперев руки в бока. — Или не признаешь?

— Жену вспомнил… — дрогнувшим голосом признался Федор.

— Ах, да. Мне рассказывали. — потупился ГПУшник. — Ты, кстати, не знаешь, кто над ней… ну, надругался…

— Знаю, конечно — не задумываясь, ответил Федор. Уже раскрыл рот, чтобы назвать имя насильника, но в последний момент спохватился. — Бандиты…

— Храповцы? Хотя… теперича они не храповцы вовсе.

— Угу, — кое-как выдавил из себя он.

— Ладно, не буду больше тебя донимать, вижу, один хочешь побыть. В общем, заселяйся. Давай пять.

Они пожали друг другу руки. Отойдя несколько шагов, Назар остановился и оглянулся.

— Кстати, наган, из которого ты пристрелил тех сволочей, я разрешаю оставить себе. Учти, ты на службе! С оружием!

С этими словами ГПУшник исчез в темноте сентябрьской ночи.

Федор остался стоять перед калиткой своего дома. По щекам его текли слезы. Около месяца он здесь не был — а чувство такое, словно вернулся из долгого изнурительного плена, и совсем другим человеком. Да уж, помотало его за этот месяц.

Прошел на крыльцо, со скрипом отворил дверь, удивившись, что никто не удосужился заколотить — входи, забирай все, что хочешь.

Вдохнул полной грудью. Что-то родное, знакомое померещилось в запахе. На миг подумал, что Варвара вот-вот выбежит в сени, бросится ему на шею. Но тишина звенела в ушах, а вокруг была кромешная темень.

Привычным жестом нащупал керосиновую «коптилку», зажег спичку. По стенам метнулись тени от березовых веников, висевшего корыта. От всего этого так веяло родным, что Федор скрипнул зубами и направился в горницу.

Даже от монотонного шипения коптилки веяло чем-то родным.

Потянув на себя дверь, уловил едва заметное движение за ней — вроде скрипнули половицы, вроде кто-то живой там…

Что, если это Варвара?! Каким-то неведомым образом вернулась с того света и решила встретить мужа. Может, и не умирала вовсе, померещилось ему все — от начала до конца.

В доме-то все по-прежнему: и запахи, и звуки.

С колотящимся сердцем открыл дверь, ступил в горницу и увидел женский силуэт на фоне окна.

— Господи! Варюха! Варенька! — вырвалось у него, губы затряслись, сердце замерло. Но в ответ раздалось совсем не то, что он хотел услышать:

— Дядя Федь, это я, Даша, Дарья Лубнина… Вы уж извините, что забралась сюда… Без вашего разрешения, не выгоняйте… Слышала, как сегодня Байгулов требовал поселить вас здесь, вот и решила… У меня к вам просьба. Одно лело важное. Помогите.

— Дашка, ты? — он поднес горящую керосинку к самому лицу незваной гостьи. — Что ты тут делаешь? И не страшно тебе?

Девушка опустила глаза и произнесла, как заклятье:

— После того, как я увидела сегодня отца, мне ничего не страшно.

— Петра? Где ты его могла видеть? Он же в лесах скрывается, в банде.

Даша коротко пересказала Федору сцену в правлении, не забыла и про то, как Байгулов ее выпроводил.

— Уж чего-чего, а мстить они умеют, — заключил Федор, качая головой. — Зуб за зуб, кровь за кровь…

— Дядь Федь, вы поможете моему тятьке? Я знаю, вы дружили когда-то. Он чуть живой, его Байгулов пытает, чтоб выдал, где скрывается банда и кто ее новый главарь. Может, вы знаете? Какая же я была дура, когда хотела отречься от него… Какая же дура.

Мотая головой, Дарья расплакалась, опустившись на широкую лавку. Федор подошел, начал гладить ее по голове.

— Отречься от родного отца? Как можно? Родная кровь ведь! Ты чо! Он тебя на свет породил, вырастил, а ты — отречься?! Ишь, удумала!

Потом Федор долго расхаживал по темной горнице, присаживался на лавку рядом с Дарьей, снова ходил. Когда-то его точно так же — раненого — утащили друзья с огорода, выходили, не дали умереть. А Петр Лубнин — настоящий мужик, пахарь, хлебороб. Надо помочь, иначе погибнет, Байгулов ни перед чем не остановится. Федор знал: если не поможет Петру — потом себе никогда не простит.

К тому же внутри ворочался червячок сомнения: правильно ли он поступил, пристрелив недавно тех двоих, спасая Байгулова. Не согрешил ли тем самым?!

Он нащупал в кармане наган, вышел в сени, снял с гвоздя моток веревки, с полки взял рыбацкий нож. Ориентировался в темноте свободно, это был его дом, его сени.

Заглянув в горницу, коротко бросил:

— Пошли, Дарья. Где его держат?