7 | Чалдон

Из первых, самых ранних своих воспоминаний, я помню, что у нас в семье нечасто, но в самые важные или торжественные минуты напоминали: мы — от Кадма и Гармонии.

Кадм был родом из Египта, древней страны. Любой другой край для египтянина — новина, целина, которую надо собой поднять и облагородить, превратить из пустого места в жилое и полезное. Кадм — прототип Персея, Егория Землепашца, Георгия Победоносца и всех тех, кто поражает змия или дракона: копьём, камнем, словом. Тот змий или дракон — сгусток геомансии, земной энергии, который, будучи прирученным и пригвождённым, даёт жизнь городам и новым начинаниям. И мне самому, всю жизнь затевавшему разные, самые возвышенные дела, всегда приходилось начинать с того, что пригвождает буйную и кажущуюся необузданной фантазию своего воображения, приручать змия, обуревающего меня, пока я сам, подобно своему древнему предку, не стал превращаться в змия, покорно свивающегося тугими кольцами и уходящего на покой в свою земляную нору.

Чтобы там ни говорили о нашей прародительнице, о её строгости и требовательности, а она была прежде всего прекрасна — своим гордым и неизменным спокойствием, уравновешенностью, правильностью.

Её нам, шаловливым и непоседливым, всегда ставили в пример для подражания и как остережение.

Мне совсем немного лет и потому я живу сам по себе, похожий на всход или росток — его ведь никто не погоняет и не понукает — он тянется сам по себе.

Я не люблю смотреть в пустые, безоблачные небеса: ну, голубые, но ведь — пустые. Когда же по небу бегут или просто висят облака, небеса наполняются смыслами и образами, которые ты сам и рисуешь.

А ещё прекрасней звёздное ночное небо — самое очевидное доказательство присутствия в этом мире Бога.

Я живу в горах, за которыми — море. И когда я попал на море, которое только вначале кажется плоскостью, я был очарован его текучей неподвижностью.

Я лежал на горячем песке, всматриваясь в серебристые письмена по воде, наслаждаясь туманным шлейфом прибоя, когда пенно-белым, когда розово-сиреневым, когда синеватым, и вслушиваясь, вслушиваясь в мерное дыхание Океана, в шелест отбегающих волн, в посвист ветра.

Иногда я спускался к кромке прибоя, шел босиком по влажному песку, далеко-далеко, туда, где никого нет, только прибой, порывистый ветер, кричащие, будто в отчаянии, птицы и мои мысли.

И я бесконечно повторял вслед за прибоем: «раз… раз… раз…», пока не понял, что «раз» (так по-гречески обозначается удар прибоя) и есть единица бесконечности времени. И я понял другую гармонию, символическую.

Это было всегда восхитительно иррационально, то есть полножизненно: всё рациональное узкό и односмысленно как геометрический вектор.

…первой, освоенной мною, цифрой была 1, «один», «единица», «раз».

Не знаю, как, но нам удалось связать этот «раз», эту первую цифру с бесконечностью, с вечностью — ведь счета еще не существовало. Эта связь выражалась двумя способами:

бесконечной цепочкой квадратных корней

или бесконечной цепной дробью

Такое можно было придумать только под мерный шум или грохот прибоя — и никак иначе.

Человек совершенствовался в знаниях и расчетах, придумал множество хитрых приспособлений для этого, от абака до компьютера, но никогда при этом не покидал берега Океана и не забывал о великой гармонии прибоя:

Положительное решение наипростейшего квадратного уравнения x2 — x — 1 = 0 равно φ, а отсюда удивительные

и даже тригонометрическое

Это изумительное φ, «фи», не пренебрежительное «фи», а великое «фи» имеет свое алгебраическое и числовое выражение:

Это и есть «золотое сечение». Среди великих иррациональных чисел оно, пожалуй, самое важное. «Пи» (π) названо, скорей всего, в честь Пифагора, «е» (основание натурального логарифма) — в честь Эйлера, «фи» (φ) — в честь величайшего скульптора Фидия, создателя Парфенона.

Сидя на берегу Океана, мы всегда задумываемся о необъяснимой и неизъяснимой красоте и гармонии мира, о том, что человеку дано суметь выразить это — музыкально, геометрически, пространственно, мыслительно, математически и даже этически — и восхищаемся этим.

Из всех слов во всех языках, включая, конечно, и русский, самым частотным является это — Бог. Если не считать артикли, разумеется. Да у нкас их и нет уже полтысячи лет. Хотя иудаизм и христианство самым строгим и решительным образом запрещают частое употребление этого слова, особенно всуе. Но именно всуе оно чаще всего и произносится, как верующими, так и неверующими. При этом имеется огромное число синонимов: Господь, Создатель, Всевышний, Всеблагой, Отец и так далее. У иудеев, кажется, этих имен столько же, сколько дней в году. Одни имена расхожи, как шлепанцы, другие настолько сокровенны, что их произнесение в неположенное время в неположенном месте неположенным человеком и образом может привести к печальным последствиям, что и произошло с Иисусом из Назарета, произнесшим на Малом Синедрионе «Я есть». Это имя Бога стоило ему жизни, но стало кредо христианина.

Этимология слова «Бог» удручающе проста: Бог он и есть Бог. В самых изначальных значениях это был Некто, дающий счастье и богатство, а что еще человеку надо, если он не знает пока про курс акций, ваучерную приватизацию, недвижимость на Гавайских островах и Блэк Джек? Впрочем, в «Кратиле» Платон устами Сократа пытается связать бога (theos) с бегом (thein), с бегущим, поскольку первые люди увидели бога только в двигающемся, в бегущем по кругу: солнце, луна, звезды, небо. Впрочем, возможно, богом могли называть бегущего как лучше всех освоившего прямохождение, родового лидера прогресса, антропогенеза и эволюции вида.

Если говорить о несчастнейших жертвах Второго тысячелетия, то первой является Он: сколько было Богохульств и Богоотступничеств, Богоборцев и Богогонителей, сколько преступлений, войн, притеснений, экзекуций, казней, пыток, проклятий и гонений было сделано от Его имени и во славу Его, создавшего людей из любви и для любви.

И теперь Он — почти в забвении, потому что — это бросается в глаза — в той же Америке хоровые песнопения и приплясывания есть форма социализации, психотреннинга и выколачивания десятины из паствы, а вовсе не интимный молитвенный диалог с Богом; в той же России — недоуменная братва от Больших братьев до братишек сменила партбилеты и комсомольские значки на свечечки и иконостасы, партсобрания и политпросвещение на молитвенные собрания и литургический цикл, Историю КПСС на Евангелие, не зная, не понимая ни того и ни другого. В католической Испании, уставшей от церковного фанатизма генерала Франко, люди перестали обращать на Бога внимание, и даже исламский фанатизм сильно попахивает нефтью и политикой.

Ныне нет более нелепой и несчастной фигуры, чем Он: мы придумали себе некоего партнера и вступили с ним в непрекрещающийся и гнусный торг по поводу нашего бессмертия и долголетия (что практически несовместимо), нашего благоденствия, преуспеяния и процента за пребывание в этом мире: мы тебе, Боже, по воскресеньям будем петь по паре часов, а ты нам, Отче, за это хлеб наш насущный дай нам днесь, предоставь жилплощадь в белом районе своего Эдема, застрахуй нас от дорожно-транспортных происшествий, дурных болезней и русской мафии, а всех остальных к себе не пущай и на дорогах дави, потому что мы не желаем из-за них портить вид на Тебя и отношения с Тобой.

У мормонов дело дошло уже до заключения юридических отношений с их Богом и купле-продаже загробного брака, вечного блаженства, крещения усопших (с выплатой за них положенной десятины, по-видимому) и других коммерчески выгодных таинств.

Коммерциализация Бога, а заодно его технологизация, компьютеризация, вовлечение в Интернет и Green Peace, автоматизация и торговля им to go, распивочно и навынос — закономерный и неизбежный итог трепания имени Божьего по свету.

— Боже!

— Чего?

— Да, ничего, это я просто так.

— А, ну, ладно. Если что, то Я здесь. Зови, если, конечно, нужно.

«Я в Бога не верю» — говорит атеист, — «но я верю в некий Высший Разум, в то, что кто-то и для чего-то все это создал». Увы, представления верующих о Боге, если они не цитируют, гораздо неопределенней и туманней. Либо, в прямую противоположность, примитивно иконические. Предметные и вещные представления о Нем, конечно, увеличивают зрительную и осязательную достоверность присутствия, но чего: Его или нашей наивности?

Богом по понятию оперируют — какой кошмар! что за выражение?! — только профессионалы: богословы, философы, преподаватели научного атеизма (теперь они все преподаватели этики или истории и географии религий, кажется — шустрые ребята).

Крайности унижения Бога достигли феминистки, с бабьей дури начавшие обсуждать Его сексуальную принадлежность и ориентацию.

Я думаю, Он скоро отвернется от нас совсем и лишит последнего удовольствия конца света и Суда: судиться с этими? Да они сами кого хочешь затаскают, а их адвокаты такие найдут доводы, зацепки и аргументы, что лучше не связываться и не пачкаться.

Боже мой, Боже мой! Во что мы превратили Тебя и во что превратились от этого сами? А ведь как Ты предупреждал нас о неведомости нам пути Твоего! Но мы все прём и прём, с Лениным или Тобою в башке, с наганом и кошельком в руке, уверенные, что движемся верной дорогой, товарищи!

Можно ли испытывать стыд за Бога? — Разумеется, нет, Он ведь и есть наша совесть, наш стыд. Но мы можем испытывать угрызения за свои поползновения, использование и употребление, за свои слова и деяния, за свои подмены и лукавства.

А для этого прежде всего необходимо вырвать это слово из обихода, перестать клясться и сквернословить им, оставив его только для одинокой молитвы и тишины покоя.

И помнить, всегда помнить: Бог создал этот мир плохим и несовершенным, нелепым и несуразным, чтобы Человек в борьбе с этими безобразиями боролся и тем становился совершенней, ближе к Нему.

Мы — людоеды, так получилось само собой. На побережье живут наши ближайшие родственники. Обычно они рыбачат, очень умело и успешно, но в остальном они живут разбоем и пиратством, ведь они — потомки эллинских пиратов, придумавших острокилевые пятидесятивёсельные суда с косым парусом, пентеконтеры, наводившие ужас на прибрежные города, от Колхиды до Барселоны.

Мы же, жители гор, привыкли таскать камни и выворачивать из скал тяжёлые буки, бороться с крупным зверьём, огромными дикими козлами и баранами, с медведями и вепрями.

Из рода в род.

И это сделало нас долговязыми, длиннорукими и длинноногими, необычайно красивыми и чрезвычайно жестокими — ко всем, в том числе и к людям.

Когда наши братья захватывали чужие суда, города и селения, они никого не брали в плен: пленных надо кормить, пленные несут заразу и угрозу бунта. Всю человеческую добычу они сваливали в трюмы, где хранилась соль. Выпаривать соль из морской воды — занятие, конечно, скучное, но не хлопотное, специально для женщин. В соли или в крепчайшем соляном растворе трупы хорошо хранятся. Горными тропами их привозят к нам, большими партиями. В каждом нашем селении — а они разбросаны в наших горах по низинам, ущельям, ручьям и речкам, малозаметные и неприметные — есть сушарни, где мы на буковых поленьях коптим мясо, любое, что кабанятину, что человечину, что медвежатину. Хорошо прокопчённое и просоленное мясо может храниться несколько лет. К тому же у нас на вершинах гор и на восточных склонах лежит снег, а в карстовых пещерах — лёд. Здесь мы и храним копчёное мясо.

Сладковатый чад сушарен плывёт по неподвижному воздуху над каждым селением, отчего деревня всегда подёрнута дымкой, её очертания зыбки, неясны, расплывчаты, обманны, таинственны, сказочны, и только небо, только горы днём и ночью ясны и отчётливы.

На них и по ним мы и ориентируемся.

Но чаще мы ни на что не ориентируемся, а пребываем в сладковатом ожидании — чего-нибудь сказочного.

Как легки и прекрасны наши сказки! Они всегда рядом с нами: вот-вот легкая дымка сгустится, и сказка сбудется, придёт, и мы очутимся в ней. И мы ждём этого и зовём нашу сказку к себе — песнями: вот почему наши песни так сладостны и протяжны, они сами — уже полусказка, они сами — уже полу-чудо. И мы можем петь целыми днями и ночами, впадая в сказочный транс, в полузабытьё, в клубы древнего или собственного воображения.

Мы любим, чтобы у нас росло то, что растет само и не требует ни забот, ни ухода — старые седые оливы росли в наших краях, когда мы пришли сюда — они и теперь седые и старые, и продолжают плодоносить, и так будет всегда, именно от олив исходит идея бессмертия, недоступного для человека, а потому такого притягательного.

Мы любим сады — они долго живут, а огороды — ну, что растёт само, то пусть и растёт само, а уж мы найдём ему применение: что есть, а что пойдёт в приправу или консервант.

Скотину мы не держим — возни много, а толку мало, да и зачем нам скотина, если вокруг, в горах водится дикое зверьё. И лошади нам ни к чему — им здесь трудно двигаться, есть почти нечего, мы же на своих длинных ногах бегаем быстрее лошадей и пройдём там, где не пройти коню. Хищные зубья скал, торчащие из гор на каждом шагу, и кручи бесчисленных ущелий делали наши места труднодоступными для коней

А потому наше клочковатое и разрозненное хозяйство, если его вообще можно назвать хозяйством, так зыбко и неустойчиво, так непрочно и своевольно: то ломится изобилием, то скудно до настоящего голода.

Когда он, голод, наступает, то спасения от него почти нет. Он тянется долго, иногда целый год, до следующего урожая, а иногда и годами. Когда наступает голод, поднимается чёрной тучей саранча и улетает прочь — неизвестно куда. Саранча часто оказывается последней потухшей надеждой — когда ничего нет, мы жарим и едим её. Когда наступает голод, глубоко под землю уползают змеи — самая лучшая еда и самое верное лекарство от любых ран и болезней.

И тут возникает выбор, для других, наверно, мучительный, для нас же привычный и спокойный.

Либо мы начинаем есть друг друга, сначала детей, потом молодых, ещё никогда не рожавших девушек, либо отправляемся в соседние с нами города и страны и продаем себя, сначала детей, потом молодых, ещё никогда не рожавших девушек и в последнюю очередь взрослых мужчин, которых покупают на невольничьих рынках весьма неохотно, потому что заставить работать их практически невозможно, а то, что они умеют делать, никому не нужно. Или почти никому. Да, если их и покупают, то только, чтобы использовать их как охранников, сторожей, телохранителей, тюремщиков и надсмотрщиков, воинов. В таких качествах они, конечно, хороши, но всё равно опасны, потому что всегда могут обернуть свои силы против хозяина. Это — не зазорно.

Различать Добро и Зло могут все живые организмы, как одушевленные, так и неодушевленные: растения помнят тех, кто зло обращался с ними и всеми силами и способами стараются ответить тем же: цепляются колючками, издают неприятный запах, а, если не могут этого, то просто чахнут и гибнут. На Добро они отвечают Добром: пышно цветут и плодоносят, благоухают и т. п.

Способность к различению Добра и зла присуща всему живому и, более того, является этическим основанием Космоса и Мироздания. Эта способность фундаментальна для совести, но только ею совесть не описывается.

Над этим фундаментом — нравственный императив, выведенный Кантом, но сформулированный до него многими другими мыслителями, учителями и священниками:

«поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»

Или, что то же самое:

«поступай так, чтобы человечество и в твоем лице, и в лице всякого другого всегда рассматривалось тобой как цель, но никогда только лишь как средство».

Категорический императив имеет такой же всеобщий, вселенский, космический (а потому не преодолимый и не обходимый ни через какие лазейки) характер, но распространяется исключительно на человека и человечество, минуя и оставляя без внимания всё остальное живое.

Наконец, в структуре совести имеется высший слой, без которого совесть и не является совестью, но который невозможен без двух нижележащих — индивидуальный универсум совести.

И в английском, и в русском языке и в большинстве европейских (=христианских) языков понятие совести предполагает некоторую совместность человека и Бога:

со-весть (весть и канал связи между Богом и человеком)

сonscience — (science — наука) английский

Gewissen — (wissen — знать) немецкий

сonscience — французский

сoscienza — итальянский

и так далее.

Понятие «совесть» созвучно и по смыслу и фонетически с «сознанием»:

со-знание (совместное знание)

consciousness — английский

Bewußtsein — немецкий

сonscience — французский

conoscenza, sensi — итальянский

В отличие от «сознания» и «совести» «мышление» не предполагает никакой совместности и достаточно сильно различается в языках, за исключением немецкого и русского, где в основе лежит «мысль», но не надо забывать, что многие интеллектуальные понятия в русском языке — калька с немецкого:

мышление

awareness, mind, mentality — английский

Denken, Denkweise — немецкий

faculté de penser — французский

facolta mentale, pensiero — итальянский

Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания оно невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении — со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие, опасную спекуляцию, неосторожную игру ученика чародея, или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная, но нас подчиняющая. Именно в этом смысле мы — рабы Божии, и ни в каком другом смысле, ибо Богу противна и чужда идея рабства и зависимости: причинно-следственный мир, узаконенный и занормированный мир придумали люди, а сам мир — свободен в своём выборе, достаточно посмотреть на звёздное небо или снимок с телескопа «Хаббл».

С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.

Нельзя технически и онтологически.

Так длилось и длилось и, казалось, будет длиться вечно. Но вечного не бывает.

С запада, из-за моря, пришли на тяжёлых, грубых и неуклюжих судах люди, тяжёлые, грубые и неуклюжие.

Они разрушили наши селения и построили свои города, они порушили наши нравы и обычаи и возвели свои законы, они попрали наших домашних богов и понаставили всюду своих истуканов, глухих к нам и нашим местам, они извергли нашу культуру и насадили свою безликую, горожанскую цивилизацию, дикую для нас и наших гор. Их Диоклея, нелепый город, стал клеймом нашего края, унижением нашей свободы. Они посчитали нас дикарями и варварами, но ведь это они пришли к нам, а не мы к ним. И мы не смогли сбросить их с наших скал в море, потому что мы — россыпь, а они — безжалостный бич. Мы владеем ножами с двух рук, они — только с одной, но в этой руке — тяжёлый и длинный гладиуc, меч смерти.

Так длилось непомерно долго, мучительно долго.

А потом пришли люди, несущие крест.

Они несли смирение и надежду, они говорили о том, что очень скоро всё кончится и потому надо смириться с этим миром и этим порядком, потому что он скоро кончится.

Мы так ослабели от всего этого: наши боги попрятались и перестали помогать нам, западные истуканы как были бесполезны, так и остались, но нас так долго заставляли поклоняться им, якобы могучим осколкам великой Истины, что мы свыклись с их бесполезностью в нашей жизни, к их законам и уставам, и на всё это легли новые устои неведомого и невидимого Бога, который сам себе Сын и Отец, который и Бог и Человек одновременно, казнённый и карающий одновременно. И мы обессилили. Мы — люди камня, а нас смешали с глиной и сделали податливыми как глина: из нас можно лепить ненавистные нам кирпичи, и обжигать нас в печах, и укладывать нас ровными рядами и скреплять нас всё той же глиной.

Новые проповедники рассказывали нам, что такое уже было, давно-давно, с другим народом. Те люди побросали глиняные таблички, которые они изготавливали в огромных количествах, встали и ушли в поисках новой земли и новой жизни.

Это было заманчиво.

И тут с востока хлынули новые люди, ни на кого доселе не похожие. Они шли и шли, совсем не воинственные. Они шли не сами по себе — их гнали другие толпы, действительно воинственные и страшные, беспощадные и лютые, какими когда-то были мы. И вот тогда мы поняли, что и их гонит какая-то сила, и эта сила — не наша, что надо идти к нашей силе, обрести её и жить в ней, если мы хотим быть теми, кем надлежит нам быть.

И тогда мы встали и пошли — навстречу и сквозь эти толпы, не смешиваясь с ними, не покоряясь и не принимая. Мы оставили свои опустевшие горы и низенькие дома, сложенные из камней, и взяли с собой только свободу, нашу свободу, которая и повела нас, как повели коней под людьми востока запахи трав.

Бесконечно долог наш путь.

Мы шли, всегда стараясь удерживать высоту и видеть, как можно более широкий горизонт. И мы старались, идя навстречу утреннему солнцу, заканчивать дневной переход, грея спины об уходящее солнце, даже если стояло ненастье, а ненастье стояло порой неделями.

Просыпаться и видеть каждое утро одно и то же, один и то т же пейзаж, одну и ту же вершину, одно и то же дерево — это одна жизнь, и совсем другая жизнь — просыпаться каждое утро в новом и неизвестном, незнакомом тебе месте. Так в нас стали формироваться два сознания — сознание однородности и монотонности мира, вечно привычного, и сознание мира переменчивого, меняющегося, вечно нового и неизведанного.

И мы сами стали осознавать себя одновременно и неизменными, и меняющимися одновременно, двойственными, мечущимися между собой одним и собой разным: так кто же из них истинный? Или оба — обман?

Мы шли не одной колонной, а несколькими, довольно внушительными гроздьями, чтобы встречные — заведомые враги — и те оседлые, сквозь которых мы шли — также заведомые враги — боялись и сторонились нас, высоких, длинноруких и длинноногих, не несущих никакого оружия (наши короткие ножи в обеих руках, скрываемые рукавами одежды издалека просто не видны), а потому опасных вдвойне и втройне. Двигающиеся навстречу нам — и мы это поняли довольно быстро — безвольны: не их влечёт на запад, но их лошадей. Подобно саранче, улетающей от голода, кони, чуя запах травы, переносимый ветрами, дующими с Запада (всегда с запада!) тянутся к этой траве и тянут за собой и на себе людей.

Мы же движемся с попутным ветром, подгоняющим нас и ускоряющим наш ход. Также дули ветра древнему народу, побросавшему свои глиняные таблички и пустившемуся на поиски своей земли и своего счастья.

Реки наших гор — быстрые потоки, легко преодолеваемые и налегке, и с грузом. Теперь на нашем пути разлеглись широченные и глубокие реки, казавшиеся нам непреодолимыми. Но ведь как-то люди с востока преодолевают их? — и мы поняли, что без лошадей мы не сможем двигаться дальше. К тому же зимы здесь, в отличие от наших, длинные и многоснежные: нужны лошади. И мы освоили лошадей, мы многое освоили на своем долгом пути.

Нет земли, которая была бы ничьей.

Земля всегда чья-нибудь, даже, когда она кажется совсем пустой, необитаемой и нежилой. Земля всегда кому-то дана, обещана и обетована.

Мы идём по чужим землям и понимаем, чуем, что это — не наша земля, и что надо поэтому идти дальше.

Сколько мы шли? — наверно, одну или две вечности. Так нам казалось.

Клубятся галактики и вскипают чёрные дыры в них, мечется огонь костра в ночи, то прижимая свои горячие колючие лапы к земле, то взмывая вверх летучими искрами, мечутся в микромире совсем простые частицы и страсти — всё стихия, всё — само по себе, самодостаточно себе и ощущает свою необходимость в мире, даже такое ничтожное существо как человек.

Я смотрю, зачарованный, на пляску ночного костра и медленный танец далёких звёзд — как прекрасен этот мир, как мудр Навигатор, ведущий его по неведомому никому пути. А ведом ли он Ему самому? Или и для него это — увлекательная игра с непредсказуемым финалом?

Мир меняется, потому что меняется и взрослеет его Навигатор, потому что меняемся и взрослеем мы, сопровождающие и ведомые Им.

Он, конечно, безсубъектен — зачем она Ему, субъектность? И, стало быть, не наделен волей — сущее дитя, играющее собой в утробе самого себя. Мне нравится это баловство, я чувствую себя в нём беспечно или, что то же самое, бездомно.

У каждого, наверно, свой Навигатор, свои представления о Нём, своё произведение, а кому-то и вовсе недосуг, неохота, некогда или просто не хочется придумывать и иметь своего Навигатора — такие пользуются чужими придумками или вовсе ничего не имеют. И в этом смысле не живут, но жизнь, проходит сквозь них, как туман, проходящий сквозь камыши: солнце чуть встало, туман улетучился — и камыши опять стоят поржавевшей стеной, сами себе надгробие.

Восхитительно то, что каждый волен в своём воображении — и нет ему ни преград, ни запретов: нет Субъекта — нет и Объекта для Навигатора, нет оснований опровергать или доказывать Его, а равно и Его существование. Тут не вера, тут нечто другое располагает нами, доверное, доверие к Навигатору прежде веры в Него.

Как это возникает? — задумался я.

Если мышление стало формироваться по мере перехода от трансляционной (сигнальной) речи к коммуникации и вслед за пониманием, то рефлексия — не «мышление по поводу мышления», как это принято теперь считать, а работа сознания — поиски убежища себя в самом себе, потому что у человека нет более надёжной защиты от внешнего мира и самого себя, чем сам человек.

Сознание человеческое — и этим оно отличается от сознания других живых существ — субъективно, то есть способно занять субъектную позицию относительно самого себя-объекта рефлексии.

Иными словами, рефлексия — это коммуникация с самим собой на витальные темы.

Именно витальностью этой коммуникации и объясняется, что любой творческий акт и процесс — рефлексивны, ведь творчество (научное, техническое, художественное, любое) возможно только в витальной ситуации, даже если оно, творчество, рутинно.

Страх смерти, позора, бесчестия, муки совести — всё это генерирует поток рефлексии, выталкивает нас и наше сознание из самих себя — чтобы защитить, но не спасти — спасает вера в Бога, это протезированное сознание с протезированной рефлексией.

И тогда может возникнуть (но не обязательно возникает) вторичная, мыслительная рефлексия рефлексивного сознания. Это — совсем другая рефлексия, которую, собственно, и фиксируют методологи.

И в мыслительной рефлексии субъект-субъектная коммуникация предполагает независимость и равнозначность обоих субъектов, а не надстроенность одного над другим, как это происходит в рефлексии сознания.

Как и в рефлексии сознания, так и в мыслительной рефлексии возможны в принципе бесконечные надстройки и отражения, что очень напоминает отражения в зеркалах, расположенных друг против друга. Принципиально же возникновение мыслительной рефлексии над рефлексией сознания (сколько бы рефлексивных уровней ни имели бы обе), а также ещё один слой: рефлексия сознания над мыслительной рефлексией: именно здесь и происходит рефлексивное управление по Лефевру:

Я думаю, что он думает, что я думаю

Итак, можно выделить три принципиально различных слоя рефлексии:

— наиболее потаённая и интимная рефлексия сознания, alter ego, «внутренний голос», даймон Сократа, описанный Платоном, вступающий «в действие», а точнее — в коммуникацию с субъектом сознания только в витальных ситуациях

— мыслительная рефлексия, охватывающая и рефлексию как мышление над мышлением и рефлексию сознания, а потому представленная двояко — субъектом-иерархом субъекта сознания (alter ego) и внешним коммуникантом (потенциально либо актуально)

— рефлексивное управление, где независимые и самостоятельные субъекты сознания и мышления присутствуют с необходимостью.

Вся эта, достаточно сложная сознательно-мыслительная конструкция не случайна — именно она, конструкция, обеспечивает существование индукционного контура Навигатор-навигатум, в котором, при всех функциональных и онтологических различиях, совершенстве Одного и несовершенстве другого, между Навигатором и навигатумом осуществляется единый и взаимообуславливающий процесс диалога между Космическим Разумом и человеком.

Мы пересекли горы, невыразительные от старости и по-старчески красивые, уже умиротворённые, успокоенные — у них всё в прошлом, когда-то, давно, бурном, а теперь они, увалистые, мягкие, погребены под снегом — в помертвевшей тиши.

За этими горами открылась унылая равнина, ровная и мучительно однообразная.

Мы уже давно движемся обозами: то по обледеневшим рекам, то этой утомительно одинаковой равниной: всё бело и ровно, вдруг — клочок деревьев, и опять — ничего. Через несколько дней твёрдо кажется, что мы движемся по кругу. Всё одно и то же и ничего не меняется.

И морозы — сильнейшие, невиданные доселе нами — в наших горах таких морозов никогда не бывало.

Сквозь полубеспамятство от этого мороза я вижу рядом с собой женщину, она прижимает к себе замотанного в тряпьё ребёнка. Она не знает и не хочет верить, что он давно уже замёрз и мёртв. Наконец, у неё вырывают его и выбрасывают из саней, как выбрасывают время от времени другие замёрзшие трупы: так легче идти измождённым лошадям, так больше еды остаётся ещё живым, и так мы спасаемся от волков, идущих ровным следом за нашими обозами. Они питаются этой падалью и не трогают нас живых. И наши обозы всё легче и легче от людей.

Я мучительно боюсь заснуть, чтобы меня по ошибке не приняли за замёрзший труп и не выкинули на рыхлый пушистый и скрипучий снег ждать волчью стаю.

Страх перед смертью, которую я еще не понимал, привел к поискам спасения, к отысканию в себе в своем сознании чего-то недоступного смерти и потому управляющего и ею, и жизнью, и самим человеком. Это был первый акт рефлексии и первая зарница рефлексии, и первый шаг по пути спасения своего Я за счет другого Я, бессмертного, предельно бескорыстного и всесильного, за счет выделения над собой субъекта.

Так я научил себя контролировать самого себя — во имя спасения и более ни для чего.

На этой мёртвой равнине я впервые почувствовал сам себя не как единый организм, а как нечто двойственное: организм и другой Я, над ним, живущий сам по себе и совсем другим, нежели организм. И они оба — Я, но разные и для разного.

Потоки наши иссякают и редеют: сзади остаются — живые ли? мёртвые ли?

Мы достигаем очередной огромной Земли — с каких высоких гор стекают такие могучие реки? Неужели эти горы выше небес? И опять разделяемся, как уже много раз делали на своем пути — часть решила пересечь реку по льду и двигаться дальше на восток — они уверены, что так достигнут моря или своей земли, или и то и другое вместе. Мы же решили идти вниз по течению этой реки, на север, ведь должна же она куда-то, во что-то впадать, и, может, там и будет земля, которую мы назовём своей.

Никто не знает, кто прав, а кто не прав — нет между нами судьи, знающего истину: мы все правы, даже если погибнем и никуда не дойдём — значит наша истина в том, чтобы бесследно погибнуть.

Однажды у меня был разговор:

— зря люди ищут контакт с другими цивилизациями — его не будет

— почему?

— если эти цивилизации менее развиты, чем наша, у них ещё нет средств принять наш сигнал и ответить на него, а если более развиты, то мы им совсем неинтересны, искать же равных себе, конечно, можно, но — зачем? поделиться историческим опытом? обменяться опытом? — мы вряд ли сможем понять друг друга, разве что напугать или ужаснуться

Я задумался.

Гермес Трисмегист прав: что на небе, то и на земле. По мере накопления опыта, мастерства, мудрости, люди примолкают и уходят в себя, им неинтересно общаться абы с кем, терять время на всякого встречного-поперечного. В этом одиночестве — одна из проблем и трагедий гениев и вообще людей одарённых и талантливых. Они замыкаются в себе, уходят в отшельничество, молчальничество, столпничество и другие аскезы одиночества и отрешённости. В наставшую эпоху тотального общения, массированных коммуникаций они вынуждены уходить в тихую аристократию молчания.

Но при этом они, мудрые и печальные (Экклезиаст прав!), не только не теряют связь с миром, но и берут на себя ответственность за его судьбы.

Мне вспоминается 12-летний мальчик, которого Бог как-то спросил:

— чего бы ты хотел получить от Меня?

И мальчик ответил:

— мудрости, Господи.

Отец мальчика в этом же возрасте поразил огромного великана Голиафа по велению последнего: скучающий в напрасном ожидании поединщика Голиаф решил обучить маленького пастушонка пользованию пращёй, и когда тот раскрутил изо всех своих слабых силёнок пращу, могучий, но очень глупый верзила крикнул команду «пускай!» — и получил тяжёлым камнем прямо в лоб.

Господь думал, что сын того пастушка, царский сын попросит денег, богатства, славы, силы, могущества, власти — что ещё обычно просят царские дети? (нецарские дети просят обычно сладости, игры и другие несложные вещи), но, получив такой ответ, аж прослезился. И, конечно, дал Соломону, будущему Экклезиасту, просимое. И как ни помогал людям Соломон, как ни совершал великие дела, самое великое из которых — Храм, как ни утопал в любви и справедливости, его последнее произведение полно печали и одиночества:

¹ Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме.

² Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — всё суета!

³ Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?

⁴ Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.

⁵ Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.

⁶ Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, возвращается ветер на круги свои.

⁷ Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.

⁸ Все вещи — в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.

⁹ Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

¹⁰ Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.

¹¹ Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

Космические Субъекты, достигая совершенства и мудрости, для нас пока недостижимых, непременно должны окукливаться, уходить в себя, подобно чёрным дырам, но, в отличие от них, не поглощать материю, а творить — не материю, но Добро.

В. Лефевр математически доказал, что между Добром и злом существует асимметрия, равная золотому сечению, и что эта космическая асимметрия проходит в том числе и через человека. Он же утверждает, что этот сдвиг в сторону Добра совершили, не сговариваясь и не сообщаясь между собой Космические Субъекты и тем выполнили своё великое предназначение и теперь всё более погружаются в космические сны Небытия.

Река начала вскрываться под вечер, со страшным, пугающим грохотом. Этот грохот стоял всю ночь, и ещё — скрежет льдин друг об друга, как будто они живые и борются друг с другом.

Мы стояли на высоком берегу притока большой реки, почти такого же широко и смотрели, как идёт бесконечный ледоход и прибывает вода.

Путь наш оказался отрезан, с юга дули шалые тёплые ветры, над нами пролетали бесчисленные вереницы белых прекрасных птиц, трубивших счастье — и мы были счастливы: мы нашли свою землю, и мы живы, пусть и совсем немного и немногие.

Так, под летящие по реке льдины, под посвист ветра, под птичий звон и щебет, первое, ещё робкое тепло и разлив счастья обретения своей земли закончилось моё детство и с ним завершился наш первый Исход.

Свою страну и реку, текущую по ней на протяжении тысячи километров, мы назвали Васюганье и Васюган.

А себя мы назвали чалдонами, «причалившими» к счастливому берегу, к ставшему сразу родным и понятным богатейшему верховому болоту Васюганье. Огромный край, просторный мир, приветливый, природнившийся нам.

Здесь всё было в необычайном изобилии: в реке — рыбы, в лесу — дичи, грибов, ягод, в изобилие были и комары с мошкой, но мы скоро притёрлись к этой напасти — и она нас больше не грызла. Просто, не надо мыться и смывать накапливаемый самим телом поверхностный слой твердеющего пота.

Пока мы шли в поисках своей земли, мы забыли многое, но и научились многому новому. Раньше мы имели дело в основном с камнем, теперь — с деревом, раньше у каждой семьи был один дом, теперь — не меньше шести: один основной и ещё пять заимок, которые надо обегать в строгой последовательности и непременно все, по только тебе приметной тропке: где слега лежит, где — валежина, где гать проложена, где горбатится кочкарник. Пойдёшь неверным, новым маршрутом и непременно угодишь в окно болота и сгинешь, и некому будет помочь тебе, потому что у каждого — своя петля заимок. Зимой-то, конечно, на снегоступах, гораздо легче бегать по заимкам.

Попал в чужую заимку — пользуйся всем, что тебе надо, но и оставь, что у тебя лишнее и избыточное.

В прежней жизни мы были: береговые — рыбаками, горные — охотниками, теперь мы все летом — рыбаки, зимой — охотники. А ещё: умельцы и мастера на все руки, землепашцы, скотоводы, металлурги, плотники, кузнецы, ткачи — всё умеем, каждый умеет, от того каждый — сам по себе и сам за себя, за чужие спины не прячется..

По пути сюда мы потеряли много слов, но и приобрели новые. Они рождаются из дел и занятий, из окружающего нас мира и из наших размышлений о нём и о себе.

По другую сторону огромной Оби, навстречу Васюгану, впадает другая река, такая же большая, нет, ещё бóльшая, в полтора раза длиннее нашей, но очень похожая и такая же рыбастая, Кеть. Там обрели свою обетованную им землю наши родичи — мы стали соседями, изредка посещающими друг друга, по праздникам и великим событиям.

Дома мы ставим далеко друг от друга, чтобы ни с кем не соседствовать и не межеваться: земли кругом столько, сколько сможешь своей семьёй осилить. И каждый ставит дом на ту сторону, куда взгляд особо лежит. Кому любо утро, тот окнами к восходу стоит, кому вечерняя заря — к заходу, кому речка, кому — сосна одинокая. Колодцы — у каждого свой, и в каждом колодце вода по особому вкусная, по особому холодная. Каждый двор — нараспашку: за редким тыном и копны стоят, и кони, и весь инвентарь земледельческий. От тына до построек — огород, непременно с садом и ягодником, постройки идут сначала хозяйственные и скотские, жильё же глубоко внутри этих построек — так теплее зимой, да и сама семейная жизнь — сокровенней.

В доме самое важное — печь и столешница. Печь такая, что в ней париться можно, а уж спать на печи — всем кубарем. Столешница хоть двадцать человек выдержит, а то и по боле.

Девки у нас до свадьбы всё в хозяйстве должны освоить, всё уметь, кроме одного — стряпни её научит свекровь.

Землю свою мы осваиваем не спеша, основательно: сначала ближнее и доступное, потом дальнее и трудное, тогда дальнее и трудное постепенно становится ближним.

Деревни чалдонские далеко отстоят друг от друга: то день, а то и два ехать или бежать от одной до другой — тем радостней и почётней гость, если он из своих.

Но земля ничьей не бывает — живут бок о бок с нами коренные. Узнали мы о них сначала по их могилам — они не в землю кладут своих покойников, а делают помосты на деревьях, высотой в два-три роста, чтобы ими питались птицы. Чудно, а по-своему правильно. Веры они никакой — поклоняются пням да идолам, богов у них нет, но во множестве разные духи — и в воде, и в воздухе, и на небе, и под землёй, есть дурные и злобные, есть добрые, в каждом дереве и в каждом ручье у них духи. Они с ними общаются, разговаривают, советуются. Охотники и рыбаки они знатные, мы у них многому научились, но — и не дружим и не воюем: они нам страшненькими кажутся, мы им — страшенными. Так и живём поврозь, не смешиваясь.

Они нас приучили к оленям, а оленей — к нам, в лесу очень нужная скотина, и мясистая, и молочная, и шкуристая. И, главное, очень добрая, незлобивая, покорная, к работе в упряже привычная. Олень и накормит, и вывезет. Единственное — пахать не может, да оно и ни к чему — лошади есть.

Ещё они нас своей рыбной и пушной ловле научили. Рыба здесь водится знатная: осетры с человека ростом, полведра икры с каждой рыбины, муксун, нельма, сырок, щука, язь, налим, сорога, чебак, ёрш, окунь — чего только не водится и всему своё место на столе найдётся. Вода в Васюгане холодней, чем в Оби, поэтому рыба здесь жирней и увесистей. На всю зиму икры и рыбы солёной хватает, а ещё же и мороженая, и сушёная, и вяленая, и копчёная. Мяса мы, кроме оленины, почти не едим, а потому живём в мире и дружбе и с медведем, и с кабаргой, и с рысью, и с волком, и с сохатым. Черёмуху прибрежную, бывало, обираешь, а рядом медведь сопит. То же в малиннике или густом смородиннике. Медведь нас научил: первую половину лета ягода должна быть сочной, чтобы силу и здоровье давала, а вторую половину — вязкой — чтобы зимой всё замедлить.

Весной рыба на нерест идёт — ты её с лодки ловишь, рядом медведь лапами глушит. Нет, не мешаем мы зверью, а оно нам не мешает, дружно живём. Только пушного зверя бьём, чтоб ветошь эту на что дельное поменять: на ружья, на порох, на дробь, на соль, на топоры и косы — это нам, в основном, китайцы доставляют, хитрые они, не вороватые — пущай приходят.

Редко-редко, но бывают у нас и притекающие. Сначала нетовцы пришли, за ними — староверы. Принесли с собой не только настоящую веру, но и книги харатейные, и грамоту, и страсть к размышлению. Чалдоны со староверами — как братья, да и свежая кровь — на пользу.

А ещё притекать стали беглые, озорные, вороватые, таких мы никак не привечаем: идёте и идите себе, шалые, не любы вы здесь, говны человеческие.

А власти мы никакие над собой не терпим. Мы — двоеданы, а, следовательно, никому никаких податей и не платим: придут китайцы за ясаком, а мы в ответ «царёвым людям уплатили», придут царёвы русские или казаки — «китайцы подать собрали». Пытались те и другие нас посчитать да переписать — где уж там! Попробуй, найди нас по заимкам, по болотам, лесам и речкам. Придут, постоят в пустом селении, да и уйдут ни с чем.

Это размышление носит характер и статус гипотезы о сути и причинах антропогенеза.

Космогенез как цель антропогенеза

Я буду называть Навигатором того космического субъекта, который вмешался в эволюционный процесс жизни на Земле и не дал погибнуть обреченному из-за внутривидовой борьбы виду. Агностики называют его Космическим Разумом, люди религиозные видят в нем Бога.

Навигатору необходимо было создать нечто разумное, которое могло бы:

— вступить с ним в контакт и создать индукционный контур

— создать более надежный, небиологический аналог и со временем заменить этим аналогом себя

И Навигатор с созданным им биологическим носителем разума приступил к реализации своего замысла. Для этого понадобилось заключить с этим носителем договор о намерениях и совместных действиях, Завет, при чем, не один: этот биоид оказался ненадежным партнером, забывчивым, неблагодарным, упрямым, своенравным и ленивым. Требовалась узда, чтобы как-то сдерживать и управлять таким сотрудником. И такая узда была вмонтирована в человека с самого его зарождения и как вида и на индивидуальном уровне. Она принципиально не была разумной, чтобы разумные увертки на нее не могли подействовать. Речь идет о совести как о канале взаимодействия и коммуникации между Навигатором и человеком.

Собственно, сотрудничество шло всего по двум направлениям, в каждом из которых было весьма разнообразное многотемье, развлечения для и в надежде, что это разнообразие будет постоянно поддерживать неутолимое любопытство человека.

Одно направление связано с освоением Космоса, с его созданием и постижением, прежде всего постижением его законов.

Как такового, Космоса до человека не было — был Хаос, невообразимый и неописуемый. Где-то в этом безразмерном (не имеющем пространства и времени) Хаосе находилась точка, некая червоточина, которую человек называл то Гестией, богиней мирового очага, то Истиной, то сверхплотной каплей, то Нашим Домом, обнаруженном в центре мироздания телескопом Hubbl.

Особенностью этой точки являлось то, что она была многоточием по числу человеческих душ, возвращавшихся и возвращающихся к ней и в неё после жизни. Так как в работе человека было много брака по указанным выше свойствам человека, то многие души просто отбраковывались, а их души утилизировались для пополнения и воспроизводства. Основным критерием отбора является выполнение своего таланта или зарывание его в землю.

Вторым направлением освоения стал сам человек, ведь, строго говоря, человека, совершенного, послушного и вечного, ещё нет, мы всего лишь переходная, промежуточная фаза между гуманоидом и человеком.

Эти два процесса — превращение Хаоса в Космос и превращение недочеловека в человека — текут более или менее параллельно, на что указывает и сильный антропный принцип космогенеза: Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью.

Совершенство мира и совершенство человека, пока недоступные нам, непонятные и невнятные, тем не менее сильно отличаются от наших ранних и примитивных представлений. Мы часто сбиваемся, но мы идем в правильных направлениях.

Космогенез как результат антропогенеза

Однажды в пустыне Негев мне случайно (не затем я вышел из машины) открылось ночное небо, красоты которого я уже никогда не забуду. Описывать это явление я, конечно, не буду, но первая и единственная мысль, пришедшая ко мне, была: «вот самое убедительное доказательство существования Бога». Это было настолько очевидно, что вышедший вместе со мною атеистический философ вынужден был согласиться.

Зачем ещё что-то доказывать?

Красота мира и наше свидетельство этой красоты и есть сильный антропный принцип: а кто еще засвидетельствует такое?

И мы видим — сами или аппаратурой космического телескопа Хаббл — что это прекрасное произведение всё ещё хаотично, что это — уже гармония, но ещё не космический хорал:

Космогенез как продукт антропогенеза

Ресурсом антропогенеза как продукта является космогенез.

Ресурсом космогенеза как продукта является антропогенез.

В этом и заключается замысел Навигатора в его индуктивном контуре. Мы, Космос и Человек, разворачиваем друг друга и в каждой точке этого процесса адекватны друг другу.