Мать и сын, и временщики

Елена недаром сделала ставку на своего фаворита, конюшего Ивана Овчину. Их незаконная любовь, ставшая притчей во языцех, обросшая ворохом слухов-сплетен, утвердила их законный союз правления и власти. Союз правительницы и боярской Думы. То, что государю Василию зачастую успешно удавалось делать одному, с тем справлялся союз двух — правительницы именем сына-государя и конюшего Думы. Девизом этого союза было: беречь престол и ладить мир в государстве, и не бояться войны с врагами престола и государства.

Правление великой княгини Елены и конюшего Овчины было ознаменовано жестокой твердостью, неспешной мудростью в устройстве внутренних дел, успехами во внешних делах и войнах. При слабом государе младенце на престоле, при череде внутренних волнений и поползновений на престол, окруженное со всех сторон сильными врагами и недругами — Литвой с запада, крымскими и казанскими татарами с юга и востока, Третий Рим, недостроенный Василием, не претерпел никакого ущерба ни в силе, ни в достоинстве своем. Продолжались дипломатические отношения с европейскими государствами, были заключены выгодные договора со Швецией и с Ливонским Орденом, набеги крымчаков и казанцев были остановлены, военные конфликты с Литвой окончились заключением счастливых для Третьего Рима мирных договоров. Границы государства укреплялись новыми крепостями и усилением старых цитаделей. Все мирные договора с Литвой, выгодные для Москвы, были подписаны после того, как конюший-воевода Овчина дважды с огромным военным успехом водил московские полки в глубь Литвы и принудил дряхлого короля Сигизмунда частично поступиться территориями и отказаться от претензий на Смоленск, Северские земли, Чернигов, Стародуб.

После «самоликвидации» регентского совета оставшиеся в живых душеприказчики Шуйские, Захарьин и Тучков превратились в обыкновенных думских бояр под началом конюшего Овчины. Тот же наиболее деятельный душеприказчик Михаил Захарьин превратился в послушного технического исполнителя в послушных и посольских делах. Также послушно исполнял приказания конюшего Овчины и его близкий родственник Михаил Тучков-Морозов. Мало кто предполагал такую странную метаморфозу с двумя сильными самостоятельными боярами. Однако их лояльность правительнице и конюшему избежавшие опалы бояре Андрея Старицкого объясняли просто: конюший припугнул Захарьина и Тучкова личным свидетельством князя Андрея не в их пользу, что они подбивали его по неведомым узкокорыстным причинам на раздувание противоправных сепаратистских действий против правительницы Елены. Однако после расправы над Андреем Старицким конюший не хотел новых признаков боярской смуты и преследований бояр со стороны правительницы, потому и спустил дело на тормозах, не желая перегибать палку самовластия после всем известного нарушения клятвенного княжеского слова.

Думские бояре, причем не только Захарьин и Тучков, но абсолютное большинство, не могли упрекнуть правительницу Елену и ее фаворита-конюшего в оскорбительном для них вопиющем самовластии, Елена вместе с Овчиной ничего не решали без обстоятельного совета с ними даже в делах придворного церемониала и текущего внутреннего правления. Правительница Елена постоянно через конюшего испрашивала у Думы нужного совета по тому или иному поводу, однако имела право полученный совет принять или отвергнуть. На фоне ослабления позиций партии Захарьиных, «обязанных» своим спокойствием молчанию конюшего, особый дискомфорт испытывали боярские партии Шуйских и Бельских, самых могущественные по влиянию в Думе и государстве. Этим боярским партиям при дворе хотелось владеть самим властью и богатствами государства, преследовать свои личные клановые отношения, пользоваться в своих узкокорыстных целях слабостью престола и малолетством государя Ивана, однако приходилось повиноваться крепкому властному союзу правительницы Елены и конюшего Овчины.

Однако именно в недрах образованных боярских партий Шуйских, Бельских и Захарьиных, после распада регентского совета, созрели проекты важнейших реформ, осуществленных в годы правления Елены Глинской. Без поддержки боярских партий союзу правительницы и конюшего не удались бы важные изменения в местном управлении, когда обязанность преследования «лихих людей» была возложена на выборных дворян в ранге губных старост — окружных судей. К чести правительницы Елены и, конечно, конюшего Овчины отнесли и дальнейшее строительство Третьего Рима с украшением его столицы Москвы и необходимую реформу денежной системы.

Правительница Елена и правительство Овчины, посчитав Кремль тесным и недостаточным для защиты от степных и западных хищников, много внимания уделяли благоустройству и крепостному строительству Москвы, в которой были возведены обширные каменные стены вокруг Китай-города. Под крепостными стенами был выкопан неприступный глубокий ров, а для входа в «средний» или Китай-городя с кремлевским ядром были заложены четыре мощных башни с воротами: Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козмодемьянскими. Однако во времена успехов правительницы Елены и правительства Овчины во внешнеполитических делах ворота совсем не запирались от врагов, но были распахнуты настежь для купечества. «Время Еленино» было временем основания новых крепостей и укрепления старых во многих русских землях, значительного экономического расцвета и обустройства Третьего Рима, бурного оживления торговли и ремесел.

С расширением торговли и товарооборота в государстве требовалось все больше денег, однако запас драгоценных металлов был невелик. Из фунта серебра раньше обыкновенно делали пять рублей и две гривны. Но ушлые корыстолюбивые людишки пошли на массовый обман: стали так обрезать и переливать деньги с различными дешевыми примесями, что из фунта серебра «производили» уже десять, а то и больше рублей. И смута пошла в торговле — купцы-продавцы боялись обмана из-за легкости денег, а с купцов-покупателей требовались клятвы, что его деньги настоящие, а не поддельные. Корыстолюбие одних и неудовлетворенная потребность в деньгах вызвали массовую подделку серебряных монет и появление огромного числа фальшивомонетчиков. Последних по указам Елены именем государя Ивана жестоко наказывали. Подельщиков и обрезчиков Елена велела казнить; кому отрубали руки, лили раскаленное олово в глотки, вешали, пороли на площадях — но ничего не помогало.

Тогда правительница и конюший изъяли из обращения старую монету и перечеканили ее по единому образцу — из фунта серебра шесть рублей без всякого дешевого примеса! — когда главной денежной единицей стала серебряная новгородская деньга, «копейка». На старой московской деньге чеканили всадника — великого князя на коне — с мечом. Однако Елена настояла, чтобы на этой новой новгородской деньге чеканили всадника с копьем.

Елена мечтала, чтобы ее новая тяжеловесная новгородская «копейка» вытеснила из обращения старую легковесную московскую «мечевку». От дяди Михаила, врача Николая Булева великая княгиня Елена неоднократно слышала о легендарном Георгии, Небесном копьеносце, поразившим своим копьем ее мужа Василия на охоте под Волоколамском. Она хотела переиначить символ поражения копьем старого несчастливого государя Василия в символ небесной защиты Георгием-копьеносцем ее юного сына-государя в долгом и счастливом правлении. На кого нацелено копье святого воина? Конечно, на змия ползучего и огнедышащего, символизирующего ад, иго, рабство, врагов на западе, востоке и юге…

Старый дряхлый король Сигизмунд, видя, что Русское государство и с государем-младенцем на престоле, при сильной матери-правительнице Елене Глинской и могучем воеводе, главе правительства Иване Овчине, намного сильнее Литвы, и думал о пользе долгого мира между двумя странами. С целью заключения мирного договора и утверждения границ без взаимных претензий крупный вельможа Юрий Радзивилл, выполняя королевскую волю, снесся с главой боярской Думы, фаворитом Елены Глинской, начет места переговоров. Выбор конюшего Ивана Овчины, а не великой княгини Елены в качестве договаривающейся стороны от имени малолетнего государя московского, давление на него Овчину Радзивилла были не случайными, поскольку брат Ивана, Федор Телепнев, попал в литовский плен…

Елена думала одно время, что судьба пленника-брата может как-то повлиять на умонастроение своего возлюбленного, конюшего, разжалобить, пойти на какие-то уступки литовскому магнату Радзивиллу в переговорах. Но хладнокровие конюшего, его отстраненность от всего личного, нежелание путать государственные дела с семейными изумила Елену. Для Овчины пленный брат был если и не помехой, то явно не козырем в сложной многоплановой интриге переговоров Москвы и Литвы. Когда же Радзивилл попытался надавить на Овчину намеком, что уступки Москвы могут быть компенсированы тем, что Литва выдаст русским их пленных, среди которых и брат конюшего Федор Овчины, магнату Радзивиллу передали гордый ответ главы правительства:

— Уступки под вынуждением заступиться за пленного брата — не дело для главы боярской Думы. Дурной пример заразителен. Если бы у меня в плену был брат магната, то пошел бы литовский воевода на уступки, чтобы спасти своего брата?

Елена и маленький царевич Иван, потрясенные холодной жестокостью Овчины, насели его с вопросами по этому поводу.

— А если бы попала в плен твоя сестра Аграфена, ты бы тоже ничего не предпринял и не пошел бы ни на какие уступки литовским переговорщикам? — спросила Елена и внимательно разглядывала невозмутимое лицо конюшего. — Или всё же что-то предпринял?

Тот глубоко вздохнул, но ничего не ответил. Но царевич Иван не захотел, чтобы тот отмолчался, поскольку речь шла о его воспитательнице, любимой «мамке» Аграфене, и насел на конюшего.

— Неужели, правда, не пошел бы ни на какие уступки, чтобы спасти мою любимую мамку?..

Конюший нашелся. Пожевал губами, поправил неторопливо волосы и, переведя взгляд с царевича на его мать, сказал:

— Если бы мне приказали спасать сестру мой государь и правительница, распорядились пойти на уступки ради ее спасения, тогда бы…

— А если без приказа? — не отставал царевич.

— Без приказа нельзя… — усмехнулся конюший. — Так ведь все государство можно уступить, Москву отдать… Так что лучше в плен не попадать… Пленных на землю русскую менять воеводам запрещает закон этой земли… Государь вправе приказать, ибо его воля приравнена к господней.

Елена посмотрела прямо в глаза конюшему и ужаснулась их выражению — они были холодны и страшны — за брата и сестру ее фаворит не пошевелил бы пальцем без приказа ее именем государя.

— А если бы в плен королю попали мы с Иваном, и тебе не от кого было получать приказы, ты бы тоже не пошел бы ни на какие уступки? — спросила с вызовом Елена, положив руку на плечо сына и невольно отшатнувшись от возлюбленного.

Тот не заставил долго ждать его с ответом.

— Ради тебя, великая княгиня, и государя Ивана я пошел бы на все уступки — хоть самому дьяволу… — и воевода поглядел на Елену сумасшедшими влюбленными глазами. — Ради вас я жизнь бы отдал, не задумываясь… Но если вы будете со мной, я все уступленное врагам, возвернул бы сторицей… Нельзя ведь Литве уступать ни пяди — после каждой уступленной пяди старые московские государи в гробах бы перевернулись…

— Ну, хоть этим нас с сыном порадовал… — улыбнулась нежно Елена, получив пылкие словесные признания в верности.

— Точно, порадовал нас с матушкой… — развеселился княжич Иван… — А то совсем тоску зеленую навел со своим пленным братом…

На переговоры с Литвой влияли многие сопутствующие обстоятельства, главным из которых была новая измена Казани и метания крымчаков то в сторону государя московского, то в сторону короля. Казанские вельможи-заговорщики, возбуждаемые из Тавриды их бывшим ханом Саип-Гиреем и изнутри царевной Горшадны, умертвили московского ставленника, касимовского царевича Еналея, и снова призвали к себе из Тавриды изгнанного ранее хана Сафа-Гирея. Однако в Казани была и сильная промосковская партия, которая хотела возведения на ханский трон опального Шах-Али, заключенного в Белозерской темнице. Конюший Овчина, выражая мнение всей боярской Думы, посоветовал Елене вызволить из заключения Шах-Али и использовать как козырную карту в интриге с казанской изменой и мирными переговорами с Литвой о государственных границах.

— Пора и шестилетнему царевичу Ивану ощутить себя настоящим русским государем… — сказал Овчина правительнице Елене, подбивая ее на прием во дворце опального Шах-Али. Подумал немного и сказал. — Вообще, не дело, что мы с тобой, великая княгиня все келейно решаем именем государя-младенца…

— Поясни, Иван, что ты имеешь в виду?..

— А то, что мои бояре в думе тонко намекают, что только одного конюшего слушает великая княгиня… Только одному конюшему дозволяет делать все, что тот находит нужным делать для государства — и полезное и бесполезное…

— Разве это не так?

— Может быть и так, великая княгиня… — конюший покраснел. — …Только злые языки боярские — ведь язык-то без костей — мелют несусветное… Якобы милость и доверенность великой княгини конюший заслужил не великими воинскими и прочими государственными достоинствами, не подвигами ради отечества, но привлекательным обращением и искусными ласкательствами и похвалами красоте, уму и сердцу молодой вдовой великой княгине…

— Мало ли что на злых языках налипает, они, как помело — грязь и сор все метут… — Елена нежно улыбнулась. — Мало ли что говорят… В чем-то ведь твои злопыхатели и правы… Действительно, у моего конюшего есть такой светлый дар, что он умеет говорить так приятно и убедительно, что правительница тает при его словах и от его голоса, и на самом деле считает себя прекраснее, умнее и добрее всех живущих государынь на белом свете… Чего же в этом плохого, если моя душа и мое сердце принадлежат давно только одному человеку…

— Милая великая княгиня, мне всегда так приятно говорить тебе ласкательные слова и слышать от тебя такие же теплые слова признательности… Только интересы нашего государства обязывают нас как можно быстрее вводить в курс дела нашего государя… Ведь многое про меня бояре говорят только из одной зависти… Мол, будь государь постарше и посноровистей, он давно бы раскусил, что за его спиной правят временщики — так то…

— Временщики — это кто? — вспыхнула Елена. — Не только ты, но и я, великая княгиня, которой супруг-государь перед смертью поручил несмышленого трехлетнего сына… Так что ли?..

— Не сердись, княгинюшка… Бояре — народ тертый, дошлый… Им — многим — обидно, что они отстранены от практического управления государства… Я нарочно передаю тебе их сплетни и слухи, чтобы мы тоже были ко многому готовы, ко многим боярским и вражеским вызовам… Ведь нам с тобой совсем невыгодны их упреки, что мы с тобой управляем за спиной несмышленого младенца… Надо, чтобы с нами младенец-государь как можно быстрее вырос… Чтоб рос на престоле не по дням, а по часам…

— Вот ты о чем, Иван…

— Да, именно об этом… Вот бояре с хитрецой намекают про нас с тобой, мол, правитель или правительница любя тех своих подданных, кто их хвалит и советует то, что правители хотят услышать, а не то, что есть на самом деле… Мол, истинные друзья никогда не будут хвалить с пристрастием и говорить то, что услышать хочется… Так поступать — льстить и говорить неправду — могут только те люди, которые имеют нужду в правителях…

Елена серьезно отнеслась к словам своего возлюбленного, уловив материнским сердцем тревогу Овчины за престол и судьбу сына-государя. Она почувствовала, что конюший хочет ей и сыну предложить что-то необычайно важное — она не могла в этом ошибиться.

— Пусть наши враги и недруги останутся при своем мнение… Пусть думают, что хитрый конюший хвалит великую княгиню, угождает ее желаниям для каких-то никому неведомых тайных собственных выгод… Пусть считают, что коварному конюшему надобно угождать великой княгине, чтобы через нее иметь власть над всеми… Пусть их… Они же имеют право так думать, если великая княгиня в выборе между своим дядюшкой Михаилом и возлюбленным выбрала возлюбленного… Но дядюшка подался в заговорщики с Семеном Бельским и Ляцким, чтобы уничтожить фаворита его племянницы… Хотел их руками тебя, Иван, уничтожить, морализируя при этом… Осмелился мне в лицо сказать, что твое влияние на меня пагубно: я дурно исполняю обязанности правительницы и матери государя…

— Хитрец он был, коварный змий ядовитый… Признался, что отравил своего друга короля Александра — а про мужа своей племянницы молчок… Так и унес свою тайну на тот свет, хотя многие против него дружно высказались… Михаил Глинский — отравитель государя… Но он не признался — в гроб лег без признания… А к одному его совету, сказанному со зла, я великой княгине советовал бы прислушаться…

–…Я уже поняла, куда ты клонишь, Иван, уже в самом начале разговора… Что я неправильно воспитываю своего сына, слишком его берегу, ограничиваю… Как выразился дядя Михаил — «дурно исполняю обязанности правительницы и матери государя»… Наверное, он прав… Надобно на все решения государственные… — Елена пристально окинула взглядом конюшего. — …На большинство, где государю быть полезно и необходимо, сообразуясь с его возрастом, решать не вдвоем — втроем…

— И на встречи с иностранными послами, приглашать царевича надобно — на последней стадии переговоров… На торжества великие и не столь великие во дворце… С этого я, великая княгиня, и хотел начать… Я ведь велел от твоего имени ехать с Белоозера Шах-Али… А ведь ты, великая княгиня, управляешь именем сына-государя… Так что сам Бог велел приготовиться к государевым починам царевича…

— Я так и поняла, Иван…

…Впервые во время приема бывшего казанского хана, касимовского царевича Шах-Али, с которого после белозерской ссылки была снята опала, юный государь Иван, всего в шестилетнем возрасте, по велению матери-правительницы, сидел торжественно на троне. Шах-Али был потрясен приему, он ожидал чего угодно, только не этого — юного государя на троне, все простившего ему и вдохновляющего на возвращение в Казань…

Шах-Али, обрадованный счастливой переменой в своей судьбе и государю на троне, как символу торжества — скорого возвращения мятежной Казани в лоно Русского государства, пал ниц и, стоя на коленях, говорил и говорил о благодеянии к нему лично отца Ивана Васильевича, Василия Ивановича. Винился перед государем и перед всеми — в слезах очистительных! — в гордыне и лукавстве, в злых помыслах своих, что на руку врагам Москвы, славил великодушие правительницы.

Шах-Али захотел представиться великой княгине Елене. По еле уловимому жесту юного государя на потрясенного приемом опального хана надели богатую соболью шубу и посадили в роскошные сани для недолгого пути. Конюший Овчина и боярин Василий Шуйский встретили Шах-Али у саней и повели его к великой княгине. Юный государь уже находился вместе с матерью, чтобы вновь потрясти слезливого Шах-Али торжественностью и значимостью приема — на этот раз уже в палате Святого Лазаря. На этот раз сам юный стройный и гибкий, как тростиночка, государь Иван принял толстого обрюзгшего хана в сенях палаты и ввел его к матери-государыне.

Ударив челом великой княгине при входе в лазаревскую палату, Шах-Али снова каялся и клял свою черную неблагодарность Русскому государству на этот раз в лице ее государыни, называл себя ничтожным холопом и снова в слезах возглашал:

— Завидую несчастному брату Еналею, умершему за юного государя Ивана Васильевича!.. Желаю себе такой же участи, чтобы загладить огромную вину собственную перед Москвой и ее старым государем Василием Ивановичем, юным государем Иваном Васильевичем, матерью государя, великой княгиней Еленой Васильевной…

Елена не ответствовала, но призвав жестом, успокоиться опальному хану, оттереть слезы, повелела сказать за себя опытному, умному и велеречивому дипломату Федору Ивановичу Карпову, ведавшему московскими делами с Турцией, Ногайской Ордой, Крымским и Казанским ханствами.

— Хан Шах-Али! — Сказал дипломат. — Государь Василий Иванович возложил на тебя опалу. Великий князь Иван Васильевич и великая княгиня Елена Ивановна простили вину твою. Ты удостоился видеть лицо их! Дозволяем тебе забыть минувшее! Но напоминаем — помни новый обет верности!

Шах-Али отпустили к себе с великой честью и с большими дарами после роскошнейшей трапезы, которой никогда не было при дворе московском в бытность Елены великой княгиней, что до смерти ее супруга, что после. Чего не сделаешь ради посвящения сына-государя в тайны государственных церемоний. Ведь это был первый прием юного государя Ивана, за которыми будут многие десятки и сотни других. Но эта церемония была первой в жизни Ивана, и сын был в ударе: отличился в долгом приветствии ханши Фатимы на татарском языке. Многие бояре, толком не знавшие татарского языка, были потрясены и посрамлены. Ай да юный государь, умница и держался молодцом!

Так впервые правительница показала своим подданным, что в ее руках не только держава Третьего Рима, но и то, что будущий царь этой державы приступил к своим монархическим дворцовым обязанностям в столь юном возрасте… И не было больше в Москве торжественных церемоний, приемов, советов, которые миновали бы юного государя Ивана Васильевича!..

Мирные переговоры Москвы и Литвы, начавшиеся с посольства в Москву под 1537 год полоцкого воеводы Яна Глебовича с четырьмястами крупных чиновников и слуг и продолжившиеся посольством боярина Тучкова-Морозова и князя Палецкого к королю, имели примечательное завершение на западе и продолжение на юге и востоке. Перемирие Москвы и Литвы на пять лет было заключено в том же 1537 году с уступкой старым королем Сигизмундом юному государю Ивану двух важных крепостей Себежа и Заволочья с прилегающими землями.

Крымчаки не любили видеть Москву и Литву за столом переговоров и тем более их длительного замирения, ибо война между ними предоставляла им возможность грабить как литовские, так и московские земли. Наш непостоянный — сам себе на уме — союзник калга Ислам, сведав о переговорах мирных, уверил через конюшего Телепнева правительницу Елену и государя Ивана о своей готовности наступать на короля Смгизмунда.

В доказательство ревностной дружбы с правительницей Еленой и ее сыном-государем Иваном калга Ислам сообщал, что московский изменник князь Семен Бельский, приехав из Константинополя в Тавриду, хвалится с помощью султана завоевать Москву и подбивает крымского хана Саип-Гирея на такой поход.

«Остерегись, — писал калга Ислам, — властолюбие и коварство Салимона мне известны; ему хочется поработить и северные земли христианские, твою и литовскую. Он велел пашам и Саип-Гирею собирать многочисленное войско, чтобы изменник твой, Бельский, шел с ним на Русь. Один я стою в дружбе к тебе и мешаю их замыслу».

Благодаря посланию Ислама в Москве поняли, что Семен Бельский затеял опасную игру с турками, крымчаками и великой княгиней Еленой, стараясь усыпить ее бдительность уверениями в своем полном раскаянии. Бельский требовал для себя опасной грамоты, чтобы прибыть в Москву и загладить свою измену усердной безупречной службой.

Когда три тому назад году подвергся заключению обвиненный в коварных замыслах против правительницы Юрий Дмитровский, боярин Семен Бельский, боясь за свои тайные сношения Юрием, убежал в Литву. Король Сигизмунд милостиво принял беглеца и наградил богатыми поместьями. В следующих годах он участвовал в войне поляков с русскими, но вследствие неудач литовско-польского оружия, которые Сигизмунд приписывал русским изменникам, бежал в Константинополь, откуда уже в 1537 году явился в Крым, с целью поднять хана войной на Россию.

Набег крымчаков во время новой казанской измены представлялся весьма опасным для Москвы, потому именем государя Ивана и правительницы Елены князь Овчина послал со своим гонцом Семену Бельскому письмо, где сообщалось о его прощении. В то же время Елена, независимо от послания своего конюшего, вскоре с ведома бояр Василия и Ивана Шуйских послала другого гонца. С большими дарами калге Исламу и с требованием ему — чтобы он выдал им в Москву в руки беглого князя или умертвил изменника Семена Бельского…

Узнал об этом странном влиянии на великую княгиню первой боярской партии Шуйских конюший Овчина только от своей вдовой сестры Аграфены, «мамки» государя Ивана. Жестокость нелюдимого, но очень сноровистого и способного в государственному управлении Василия Шуйского-Немого и его ненависть к предателям и изменникам была всем известна в Москве. Все знали о его поступке, лучше всего характеризующего его отношение к предателям. Будучи оставлен наместником в Смоленске, он прослышал, что множество смоленских предателей, забыв присягу Москве, завели сношения с литовскими воеводами гетмана Острожского, перед осадой им крепости. Когда литовское войско подошло к смоленской крепости, Шуйский велел повесить предателей на стенах в одеждах и с подарками, которые недавно получили от московского государя после присяги — больше изменников в Смоленске не нашлось!

Овчина хотел переговорить о нежелательных последствиях письма великой княгини с глазу на глаз. У него были недобрые предчувствия насчет странного вмешательства партии Шуйских — скорее не в дела с Тавридой, а в личное дело, посчитаться с изменником Семеном Бельским, из боярской партии Бельских-Гедиминовичей, главных соперников Шуйских, из рода суздальских князей Рюриковичей…

Но Елена пожелала вести этот разговор — при сыне Иване. Овчина пожал плечами — при Иване, так при Иване.

— А, Иван, здравствуй! — приветливо сказал Овчина, встречая почему-то угрюмого, зажатого мальчика с красным шмыгающим носом.

Тот даже не успел поздороваться, как мать объяснила, что сын немного простужен и сказала конюшему:

— Не обращай на его вид никакого внимания… Пройдет… Отлежится, ничего с ним не станется…

— Может, ему право отлежаться… Разговор-то не короткий…

— Ничего… Так надо… Пусть привыкает… — отрезала правительница. — Сам предложил не отстранять его от разных дел, больших и малых… Пусть вникает в них с малолетства…

Маленького Ивана немного скручивала и ломала простуда, и он старался вытягиваться больше того, чем следовало. Ему самому было неловко, что он в нездоровом виде должен участвовать в каком-то тайном разговоре.

— Зачем тебе, великая княгиня, поддаваться на самовластие боярских партий? Неужели неясно, что Шуйские только и рады моменту, чтобы посчитаться с Бельскими, воспользовавшись плачевным состоянием их брата брата-беглеца Семена… И так от разного рода интриг и крамол двор кишит… Разрушается порядок, когда слишком много крамол и интриг… Ведь нашего союзника калгу Ислама, врага хана Тавриды мы посвящаем в наши московские тайны вражды и недовольства друг другом…

— Слышишь, сынок, оказывается есть вражда боярская и недовольство с грызней боярских партий… — обратилась Елена к Ивану. — Ты-то, небось, думал, что при дворе тишь да благодать… А первый боярин московский тебе говорит, что это совсем не так… Понял, сынок…

— Понял… — шмыгнул жалостливо носом царевич и строго поглядел сначала на мать, потом на конюшего.

— Ничего ты, Иван, еще не понял… — резко бросил Овчина и тут же спохватился и сбавил резкий бранчливый тон. — Главное, государь, не сами крамолы и интриги, а их жертвы…

— Жертвы? — протянул Иван.

— Да жертвы… От них идет череда жертв, чем продуманней затеваются интриги…

— Что ты этим хочешь сказать, Иван?.. — взволнованным голосом спросила Елена. — Говори, не утаивай…

— А чего мне утаивать… — рубанул воздух ладонью Овчина. — Я посылаю своего гонца, где сообщаю именем государя прощение Семену Бельскому… — И срывающимся голосом. — И от сестры узнаю, что в тайне от меня калге Исламу послано другое письмо, где речь идет уже не о прощении боярина… а даже наоборот… — Он не сдержался от гнева и отвернулся…

— Как наоборот?.. — ахает царевич.

Он с красным шмыгающим носом невольно по-мальчишески передразнил искаженной гримасой гневливое лицо конюшего, когда тот отвернулся. Мать, зная о блестящих артистических способностях сына, не могла удержаться от хохота, выбросив смешливую фразу:

— Вот так наоборот…

Овчина обернулся и злым голосом бросил:

— Чего смешного, когда, боюсь, скоро плакать придется… Два приказа действуют — казнить и миловать… — выражение гневливости и бранчливости на лице Овчины сменилось на скорбное и жалостливое.

Он хотел продолжить речь, но остановился взглядом на неестественно напряженном лице царевича. Видно было, что артистический юный государь мог запросто управлять своим лицом, как ему хочется. Только Овчина отвернулся опять, как Иван успел повторить его скорбную гримасу, а вслед за тем сумел принять наивное почтительно-невинное выражение, отнесенное к конюшему. И новой выходкой снова безумно рассмешил свою мать. На ту напал просто неудержимый смех. Она присела на краешек стула и долго не могла совладать с собой. Овчина передернул плечами и только непонимающе развел руками. Он, действительно ничего не понимал, переводя взгляд с матери на сына.

— Ой, с вами не соскучишься… — Наконец-то сказала Елена, решив хоть словом снять напряжение немой сценки и полное непонимание обескураженного конюшего Овчины.

— По-моему все это скорее ужасно, нежели смешно… Правительница попрала волю конюшего, а подыграла боярам Шуйским только на том основании, что Немой всеми фибрами своей боярской души ненавидит изменников…

— Особенно если это изменник из партии Бельских… — в тон конюшему отозвалась Елена, ожидая новой выходки с гримасой своего сына.

Но тот не отозвался, и с серьезным выражением лица переспросил глухим голосом, шмыгая носом:

— Это правда, матушка?..

— Что, правда?..

— Про Шуйских и Бельских… Про два письма в Тавриду… — Иван шмыгнул красным носом и вопросительно глядел то на мать, то на конюшего. — Зачем надо посылать два письма?..

— Вот и спрашиваю то же самое… — усмехнулся Овчина. — Не понимаю, зачем? Вполне можно было бы обойтись одним письмом, либо моим Семену, либо Шуйских калге… Я хочу сказать, что я написал письмо о прощении Бельского только с единственной целью выманить его сюда, в Москву, а по его прибытию его же и наказать изрядно…

— Но ведь и другого гонца послали с той же целью… — недовольно бросила Елена и поглядела на сына. — Понимаешь?..

— Только письмо в другие руки… — Лицо Овчины снова исказилось гневливой гримасой. — И вместе с письмом большие дары калге Исламу. И наказ — другой… Не известие о прощении, которым Семен Бельский может, к примеру похвастаться калге, хану, черт знает, кому… А решительное требование нашему союзнику — выдай нам в Москву прямо в руки беглого князя… А еще лучше, не высылай, а прямо в Тавриде умертви изменника Семена…

— Это нам чем-нибудь грозит? — спросил царевич.

Елена пожала непонимающе плечами и ответила с надрывом:

— Я уже ничего не понимаю, сынок… Шуйские хотят моими руками расправиться с Бельскими… Самовластие и месть мне не по сердцу…

— Зачем же, ты уступила Шуйскому-Немому, матушка?.. — спросил царевич с испуганными глазами.

— Попробуй не уступи… Они в голос — завелась измена, надо пресекать ее в корне…

— А почему все сделали втайне от меня? Послали боярское письмо калге Исламу без конюшего, как будто его и нет на белом свете? — спросил Овчина, возвышая гневливый голос.

— Правда, почему, матушка?..

— А потому, что Шуйским не понравилось, что в первом письме Семену Бельскому про прощение говорилось… — с горечью выдохнула Елена. — Князь Василий так и сказал — кто это такой именем государя прощает изменника?.. Я только начала объяснять, что этим прощением мы заманиваем предателя домой и здесь накажем… Так Шуйский-Немой на меня как зыркнул, у меня душа сразу в пятки ушла… Не затем, я изменников, говорит толпами на смоленских стенах вешал, чтобы им прощения другие изменники выписывали…

— Так и сказал?.. — ахнул Овчина.

— Так и сказал?.. — повторил царевич с округленными от ужаса глазами, ибо всегда побаивался страшного Немого.

— Сказал, что…

–…Надо второе письмо послать калге Исламу втайне от конюшего — так?.. — спросил Овчина. — …Да я по глазам вижу — так…

— Что же теперь будет? — спросил царевич, поглядывая снизу вверх на мать и на конюшего.

— Не знаю… — чистосердечно призналась Елена.

— Зато я знаю… — с горечью и досадой в голосе сказал Овчина. — Худо, ой как худо нам всем будет…